Всего десяток лет назад на пустырях горело много таких костров – в те дни, когда внимание пацанвы не поглощали мониторы компьютеров, мобильные развлечения и монетный звон игровых автоматов. Сразу же после школы мальчишки бежали на запретные пустыри, стягивали в ложбину сухие ветви и утыканные гвоздями доски. И через несколько минут на фоне огней далеких многоэтажек взметалось к верху другое, живое пламя. Аккомпаниментом к этому действу служили восторженные вопли подростков – самых свободных людей на земле, какими мы чувствовали себя в этот момент. 

Костер в темноте был символом единения с таинственным миром природы, знакомой из фильмов, лесных походов и зачитанных до дыр книг. Разжигая огонь – непременно, с помощью одной-двух спичек – мы чувствовали себя индейскими вождями, сталкерами или десантниками из популярных советских фильмов восьмидесятых годов. А позже, ближе к ночи, матери разоблачали своих поджигателей по запаху гари, приставшему к ткани простеньких курочек-«олимпиек». 

Возможно, в этой традиции проявлялись глубокие крестьянские корни большинства нынешних киевлян. Подспудная память о том, как в эту же пору на огородах сжигают сухой бурьян и полову уже обжатого и собранного урожая, очищая землю, готовую укутаться в накрахмаленные одеяла снегов. Ведь и сегодня Киев каждую осень обступают сотни костров на пригородных полях, закрывая небо легким флером осенней дымки. Как будто город вновь обложили неисчислимые тумены хана Бату, и монгольские всадники готовят на них свой походный ужин. Если прислушаться, вы можете различить в полевой тишине ржание их лошадей. 

Не это ли представляли себе последние поколения позавчерашних советских мальчишек, бросавшие в огонь сухую полынь и перекати-поле, вызывая к себе запах сгоревшего бурьяна – добрый дух пустырей и поздней прогорклой осени. 

Андрей Манчук