Ретро-детектив-1 (2)
Начало

Из дневника Аполлинарии Авиловой.

Уже три месяца прошло. Тягучих, долгих три месяца без тебя. Милый, милый Владимир, как это долго - три месяца! Прежде я всегда знала, что ты вернешься. И ждала, терпеливо и безмолвно. А теперь ты ушел в свое последнее путешествие, из которого нет возврата. Уныло мне, тоскливо. И вот отчего-то явилось у меня желание рассказать сызнова, на страницах дневника, историю нашего знакомства. Странное желание, не правда ли? Однако повествуя о том времени, я словно бы заново переживаю недавние, но ушедшие годы, и словно вновь вижу тебя живым и здоровым, любящим и любимым. И когда пишу я, старательно выводя на бумаге твое имя, ты предстаешь предо мною, и чтобы продлить эти мгновения, я пишу долго и тщательно: Владимир Гаврилович Авилов. Географ-путешественник, член Географического общества, доктор естествознания. И словно входишь ты в дом – высокий, худощавый, с обветренным лицом и пронзительными синими глазами, составляя разительный контраст своему другу – моему отцу, полноватому и черноусому, с холеными ногтями и всегда безупречно одетому. А далее, чтобы еще раз пережить все те счастливые и слегка сумасшедшие годы, старательно описываю историю своего замужества за человеком, бывшим старше меня на тридцать лет. Помню все, до мельчайших подробностей. Не буду более обращаться к тебе, чтобы не походить на истеричных героинь дешевых романов. Просто опишу, как оно было.

Владимир Гаврилович появлялся в нашем доме редко. Но зато каждый раз из очередного путешествия привозил мне подарок. Это могли быть веточка коралла, кусок скалы с отпечатком крупного насекомого, или костяные бусы, сработанные далекими мастерами. Но больше подарков меня привлекали его истории. Рассказывал он великолепно, и я как будто сама оказывалась в тех местах, о которых шла речь.
Однажды, когда мне было тринадцать, он пришел к нам и увидел, что я читаю "Графа Монте-Кристо" писателя Дюма.
– Нравится? – спросил он.
– Конечно! – воскликнула я. – Эдмонт Дантес такой красавчик!
– Но там есть кое-кто гораздо умнее и интереснее твоего спесивого графа!
Я широко раскрыла глаза:
– И кто же это?
– Аббат Фариа, – ответил он.
– Что ж в нем интересного? – разочарованно спросила я. – Сидит в тюрьме, а потом умирает, так и не выйдя на волю…
– Аббат очень умен и проницателен, – объяснил Авилов серьезно. – Обрати внимание, как он ловко распутал задачу и узнал, кто посадил Дантеса в тюрьму! И ведь аббат Фариа никогда в жизни не видел этих людей и не был в том городке. Что мешало самому Дантесу распутать узел и отвести от себя обвинения?
– Не знаю, – я пожала плечами. – Наверное, он сильно любил свою невесту.
– Одно другому не мешает, – Владимир Гаврилович рассмеялся. – Просто аббат умел делать правильные выводы из полученных сведений. А Дантес – нет. Именно это и называется умом.
После этого разговора я вернулась к началу и перечитала роман заново, обращая внимание на отца Фариа, и не могла не восхититься точностью оценки Владимира Гавриловича. А для себя решила, что друг отца ничуть не глупее аббата.
Прошло три года. Авилов уехал в Манчжурию и долго не возвращался. Он писал нам чудесные письма, полные описаний приключений и опасностей. И однажды, в день посещений, ко мне пришел отец. Рядом с ним стоял высокий седой мужчина. Поначалу я его не узнала, а когда поняла, что это Владимир Гаврилович, то с радостным возгласом кинулась ему на шею, совершенно забыв, как это выглядит со стороны.
Кто бы мог подумать, что такое нарушение благонравия приведет к непредсказуемым последствиям! После окончания визита отца и Авилова, ко мне подошла дежурная "синявка" – классная дама. Мы в институте называли их так за форменные синие платья. "Синявка" кипела от бешенства:
– Как вы себя вели, мадемуазель Рамзина? Это верх неприличия – бросаться на шею мужчине! Вы поставили под удар репутацию института! Я немедленно доложу о вашем непристойном поведении начальнице.
Несмотря на то, что я была уже взрослой семнадцатилетней девицей и вскоре должна была сдавать выпускные экзамены, быть исключенной из института после семи лет мучений, да еще с записью "за неблагонравие", мне вовсе не улыбалось.
Мадам фон Лутц, грузная начальница института, сидела в удобном кресле с подлокотниками, а на ее коленях покоился жирный пудель, вылитый портрет хозяйки.
– Что вы скажете в свое оправдание, мадемуазель? – хрипло спросила она, задыхаясь от гнева. – Вы преступно забылись, и теперь мне остается одно – исключить вас из института. Как вы могли? В зале для посещений находились младшие воспитанницы. Какой пример вы им подали? И что скажут их родители? Что мы воспитываем ... э... – тут она запнулась, но справилась с собой, – кокоток?
Стоя с опущенной головой, я чуть не прыснула – оказывается, Maman знает слово, известное мне из романов г-на Бальзака. "Синявка" тихонько ахнула и прикрыла тонкогубый рот. Лицо мое мгновенно вновь приобрело серьезный и даже виноватый вид
– Господин Авилов, пришедший с отцом, известный путешественник и давнишний друг нашего дома, – тихо сказала я. – Он вернулся после длительного отсутствия, и моя радость при виде его была вполне понятна.
– Но это не дает вам право забываться, мадемуазель Рамзина. Где ваша гордость и девичья честь?
Внезапно меня осенила дикая мысль:
– Господин Авилов – мой жених, – я в упор посмотрела на начальницу честными-пречестными глазами. – Он просил моей руки, и отец дал согласие.
Начальница и классная дама переглянулись. Наступило молчание.
– Ну, что ж, это меняет дело, – уже другим тоном сказала мадам фон Лутц, но тут же голос ее стал жестче: – Я немедленно посылаю за вашим отцом, чтобы он подтвердил ваши слова. Надеюсь, вы не лжете, мадемуазель... Ступайте.
Я присела в реверансе и, дрожа от волнения, покинула кабинет мадам фон Лутц.
Нужно было немедленно предупредить отца. Но как? Кого послать с запиской? Сторожа Антипа, который время от времени выполнял поручения институток?
Но тут я заметила, что Долгова, "синявка", устроившая мне это наказание, идет за мной с явным намерением следить. Так и вышло.
Ни жива ни мертва я просидела полтора часа в дортуаре, и меня снова позвали в кабинет начальницы.
Увидев отца и Владимира Гавриловича, я несколько приободрилась.
– Подойдите ко мне, мадемуазель, – почти ласково сказала Maman. Я робко приблизилась, и она потрепала меня по плечу. – Ваш отец и месье Авилов подтвердили ваши слова, и вы можете продолжать учебу в институте. Но я приказываю вам – никаких вольностей в дальнейшем. Вам понятно?
– Да, Maman, – чуть слышно ответила я, не решаясь поднять глаза, и присела в глубоком реверансе. Щеки мои горели, будто их хлестали.
– Идите и подумайте над моими словами.
Повернувшись, я вышла из кабинета, но перед дверью обернулась. В глазах отца плясали смешинки, а Владимир Гаврилович смотрел на меня как-то странно.
Отец рассказал мне потом, что приглашение приехать в институт сразу же, после возвращения оттуда, не сулило ему ничего хорошего. Он взволновался, и мой будущий муж вызвался поехать вместе с ним. Их провели в кабинет к мадам фон Лутц, и та, не давая им опомниться, сразу же задала вопрос:
– Скажите, месье Рамзин, правда ли то, что утверждает ваша дочь?
– Моя дочь никогда не обманывает. Она всегда говорит чистую правду.
– Только что, на этом месте, она сказала, что месье Авилов – ее жених!
Отец удивленно посмотрел на начальницу.
– Полина сама вам это сказала?
– Да, сама. Что вы на это ответите? Подтвердите ее слова?
Владимир Гаврилович вмешался в разговор:
– Ваша воспитанница и дочь моего близкого друга говорит чистую правду. Третьего дня я просил ее руки и получил согласие у Лазаря Петровича.
Вот так была спасена моя честь и учеба в институте. Вскоре после того случая Авилов действительно попросил моей руки, и я согласилась, несмотря на его седину и тридцатилетнюю разницу в возрасте. Ведь я была в него влюблена с самого детства! Отец дал свое благословение; мы сыграли свадьбу через два месяца после окончания мною института.
А через шесть лет мой муж скончался в возрасте пятидесяти трех лет. Изнурительные путешествия подорвали его здоровье, а из последнего, в Южную Африку, он вернулся совершенно больным и тихо угас у меня на руках. Я осталась вдовой в двадцать четыре года с приличным состоянием и без детей. В душе моей образовалась пустота, и я решительно не знала, чем ее занять. После окончания траура вокруг меня стали виться поклонники, но среди них не было ни одного, кто умом и характером хоть сколько-нибудь приблизился к моему супругу.

* * *
Полковник Савелий Васильевич Лукин – Елизавете Павловне Бурчиной.

Дорогая Елизавета Павловна!
Выполняю свое обещание и хочу рекомендовать вам г-на Сомова, штабс-капитана, переведенного неделю назад из Москвы в наш N-ский артиллерийский гарнизон. Г-н Сомов, Николай Львович, двадцати восьми лет, не знаком ни с кем в нашем городе, посему даю ему рекомендацию, прошу любить и жаловать. Надеюсь, что вам понравится его присутствие на ваших прекрасных «четвергах».
Обязательно загляну к вам на неделе, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
Остаюсь вашим искренним другом,
Полковник Лукин,
N-ский гарнизон
(продолжение следует)