Ретро-детектив-1 (4)

Начало Предыдущая часть Глава вторая. Траты и утраты. Счета, предъявленные г-же Авиловой. Шляпа "Trocadero" из коричневого бархата с эгреткой из страусиных перьев – 35 руб. Патентованный корсет Пабста "Удобство" на китовом усе – 7 руб. 50 коп. Шелковые французские чулки – 12 руб. за три пары. Бальное платье из португальского атласа, с бисерным шитьем – 280 руб. Браслеты-змеи, золото, инкрустированное изумрудом, мелкого плетения – 2 штуки – 200 рублей. Услуги "Куафер де Пари" – 50 рублей.

* * *
Штабс-капитан Николай Сомов – поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.

Алеша, душа моя!
Пишу тебе ночью. Спать совершенно не хочется, и я спешу рассказать тебе о невероятных событиях, происшедших со мной нынешним вечером.
Этикет требовал остановиться перед входом в бальный зал, украшенный к Рождеству.
– Госпожа Авилова и штабс-капитан Сомов! – громко произнес церемонимейстер.
Навстречу чинно шествовала совсем юная девушка. Было заметно, что она хочет броситься к нам, но старалась не давать волю чувствам.
Она легко поклонилась и повела представлять нас Maman.
Уверяю тебя, Алексей, со стороны мы смотрелись прекрасной парой. Полина – высокая изящная дама с прекрасной осанкой, во французском туалете и модной шляпке. И хотя в этом цветнике было множество достойных особ, все же моя спутница выглядела самой очаровательной.
Мадам фон Лутц, начальница института, походила на пупырчатую жабу, а ее жирный пудель хрипло тявкнул и пустил слюну.
– Maman, c’est mon cousin…1 Позвольте вам представить, Maman, дочь моего опекуна, госпожу Авилову и моего кузена штабс-капитана г-на Сомова, – Настя произнесла это, приседая в глубоком реверансе.
Начальница протянула пухлую руку в перстнях, пришлось мне прикоснуться к ней губами, выдохнуть с чувством «enchante»2, а Полина вослед за Настенькой присела в долгом реверансе.
– Помню, помню вас, милая, – хриплым голосом по-французски сказала Maman. – Немало вы доставляли мне треволнений. И вашим классным дамам тоже.
Две сухопарые дамы в синих форменных платьях, стоящие за стулом начальницы, закивали в такт, как китайские болванчики.
Полине пришлось присесть еще раз. На этом официальное представление было закончено, и мы отошли в сторону, уступив место другим парам.
– Милая Полина, я так рада, что ты пришла! – прижалась к ней Настенька.
– Неужели ты думала, что мы с Николаем Львовичем не придем? – грудным контральто, сводившего с ума не только меня, но любого, слышавшего этот божественный голос, спросила она. – Мы же обещали.
Улыбнувшись, я еще раз, более внимательно глянул на зардевшуюся девицу. А она, право, не дурна. Нет, до мадам Авиловой ей далеко, разумеется, но девушка обещает быть чертовски милой. И я машинально подкрутил развившийся ус.
Подскочивший кадет отвесил энергичный кивок и пробормотал:
– Mademoiselle, un tour de valse?3 и умчал Анастасию танцевать, а Полина хлопнула меня веером по руку.
– Месье Сомов, вы опять за свое?
– Что, моя бесценная?
– Когда вы крутите ус, вашу голову посещают скабрезные мысли!
Признаюсь, не первый раз поражала меня ее наблюдательность…
Она слегка щурилась, глядя по сторонам, – не хотела доставать лорнет.
– Знаете, г-н Сомов, – обратилась она ко мне, – столько воспоминаний!.. Боже, как я стояла вот здесь, у стены, ожидая отца, который приезжал каждый раз с новой ослепительной красавицей, и каждый раз с замиранием сердца гадала: не она ли станет моей мачехой? – Полина обвела взглядом зал. – Бальная зала ничуть не изменилась с того времени, когда я была воспитанницей и носила форменное камлотовое платье с пелериной. Та же Maman, те же пепиньерки и синявки, только постарше и посуше. Как будто время совершенно не движется в этом стоячем болоте.
Странно, наверное, тебе слышать, что я, чьи похождения в Москве тебе известны не понаслышке, вдруг заинтересовался ее семьей, отцом, стал посещать балы в качестве "кузена". Поверь, я иду на это не скуки ради и не из каких-либо иных соображений. Мне нравится Полина. Что же до событий невероятных и странных, то их здесь предостаточно. Но об этом позже.
Отдельной группой стояли учителя в мундирах. Скучные и сутулые, они были похожи друг на друга, как близнецы, но не фигурами, а особенным выражением лица, словно им пришлось проглотить горькую облатку. Мне стало интересно, как мужчины, даже такие невзрачные, чувствуют себя, находясь постоянно в окружении прелестных нимф.
– Аполлинария Лазаревна, чем занимаются эти четверо личностей в синих вицмундирах? – спросил я. – Сеют разумное, доброе, вечное? И как, удается достичь урожая?
– Это наши учителя: Сверчок, Ранжир и Урсус, – с лукавой гримаской сказала она. – Такие занудные господа! Как мы их боялись в институте. Боялись, и все равно обманывали.
– И кто дал им такие прозвища?
– Не знаю, когда я начала учиться в институте, их уже так называли. Сам посмотри, Николай: Андрей Степанович, учитель словесности, – вылитый сверчок. Слышал бы ты, как он стрекочет, читая воспитанницам Державина. Он после Державина да Сумарокова никакой литературы не признает. Для него Пушкин с Гоголем – новомодные щелкоперы.
Действительно, маленький, ледащий учитель словесности выглядел настоящим сверчком, коленками назад. Особенно сходство это проявлялось, когда он нелепо задирал голову, чтобы ответить другому учителю – неповоротливому мужчине огромного роста в плотно сидящем сюртуке, готовом треснуть по швам.
– А этот, стало быть, Урсус, – показал я на него подбородком. – Наверное, латынь преподает.
– Точно! – засмеялась Полина. – Медведь, он и есть медведь. Хотя papa высоко ценит его умение играть в шахматы и часто приглашает к нам. Бывало, Урсус приходил на урок пьяненьким и заставлял нас учить наизусть латинские выражения. До сих пор помню: "Quod licet Jovi, non licet bovi!" Что дозволено Юпитеру... Естественно, под Юпитером он подразумевал себя. А мы выпускали вперед Егорову, и она, обладательница великолепной памяти, тарабанила наизусть все эти пословицы. Тогда Урсус блаженно улыбался.
– А кто это Егорова?
– Она стоит около портьеры, в сером форменном платье, пепиньерка. Из бедной семьи, получила хорошую аттестацию, и после окончания института Maman предложила ей остаться в качестве пепиньерки, помощницы классной дамы. А через год, глядишь, и в синявки выбьется.
– Куда?
– В классные дамы! Они в синих платьях. Вон, как Марабу, которая с Ранжиром разговаривает.
– Мадам Авилова, вы меня убьете! – я от души рассмеялся. – И что, они все знают о своих прозвищах?
– Конечно, не знают! Иначе бы не выйти нам из института с аттестацией.
– Значит, Сверчок, Урсус и Ранжир, – попробовал я на вкус прозвища. А того как зовут?
– Иван Карлович, учитель ботаники, протеже какой-то знатной особы – так говорила Марабу, а уж она все сплетни знает. Его прозвища я не знаю. Настя говорит, что очень хороший учитель. – Вдруг Полина прервалась на полуслове и легонько коснулась моего плеча. – Тихо! Смотрите вон в ту сторону.
Внезапно музыка смолкла, и центр бальной залы опустел. Институтки построились в шеренги. Перед каждым классом стояла классная дама и строго смотрела, чтобы никто не выбился из строя.
Maman поднялась со своего трона и передала пуделя одной из помощниц. Гости стояли позади институток и перешептывались. Оркестр после небольшой паузы грянул нечто бравурное.
В зал вошли губернатор с супругой, следом – еще один важный господин в зеленом мундире статского советника и с Анной на шее. Начальница, мадам фон Лутц, раскланялась с новоприбывшими, и все четверо пошли вдоль шеренги институток. Воспитанницы с приближением гостей приседали и повторяли одну и ту же фразу: «Soyez les bienvenus, votre Excellence!»4
– Кто это? – наклонясь к Полине спросил я.
– Попечитель института, Григорий Сергеевич Ефиманов, очень щедрый человек. Многое жертвует на содержание казеннокоштных воспитанниц, – тут она замолчала и отвернулась.
Тем временем Григорий Сергеевич обходил шеренгу институток, приближаясь к нам. У иных он что-то спрашивал, отечески улыбаясь. На вид ему было около пятидесяти лет, небольшого роста, с хищным носом и пышными бакенбардами. Некоторых девиц гладил по головке, отчего те вспыхивали нежным румянцем. Наконец, обход закончился, зазвучал полонез, открывающий танцевальную часть вечера, гости уселись на приготовленные для них почетные места и церемонно заулыбались, наблюдая за танцующей публикой.
К нам подскочила разгоряченная после танца Настенька:
– Полина, m-r Сомов, попечитель потрепал меня по щеке и спросил, нахожусь ли я на иждивении казны или же за меня платят. И я с гордостью ответила, что за меня платит опекун, Лазарь Петрович Рамзин, и что сумма шестьсот рублей золотом в год. А он спросил, почему опекун, и я сказала, что сирота!.. – выпалив это, она снова упорхнула, услышав «En avant! Rond des dames! Cavaliers solo!»5
Вскоре все перешли в столовую, украшенную по-праздничному – еловыми лапами и стеклянными шарами в честь Рождества Христова.
Ох, милый Алеша, если бы не славные улыбающиеся лица вокруг, я бы тут же покинул это пиршество. Есть, по моему разумению, было абсолютно нечего. Какие-то непритязательные пироги, вареная курица и овсяное печенье. Но для девушек и такая еда была богатой и обильной, и они поглощали ее с завидным аппетитом. Полина сидела молча, ни до чего не дотрагиваясь, только нервно крошила хлеб на тарелку.
Григорий Сергеевич встал с места, и тут же Maman постучала ложечкой о край хрустального бокала. Шум стих мгновенно.
– Медам, месье, – раздался его хрипловатый, с легкой гнусавинкой, голос. – Мне поручена великая честь передать вам августейшие поздравления с рождеством и пожелать здоровья, прилежания в науках и примерного поведения на благо вашим учителям, родителям и отечеству.
– Он забыл о будущих мужьях, – наклонившись, прошептал я Полине. – Вот для кого в самый раз и прилежание юных девиц, и примерное поведение.
– Николай Львович! – возмутилась она, и, клянусь тебе, Алеша, мадам фон Лутц тут же вперила в нас свой совиный взгляд.
Попечитель продолжал свою речь, а институтки сидели, с тоской глядя на еду, не решаясь до нее дотронуться. Наконец, вновь упомянув монаршую милость, он плавно завершил выступление. За столами вздохнули посвободнее и вернулись к еде, а Григорий Сергеевич уселся на свое место и продолжил беседу с начальницей.
Мы танцевали польку, вальс, галоп, лансье и, наконец, котильон. Я кружил Полину, Настеньку, двух ее подружек и был в совершеннейшем восторге. И когда котильоном завершился бал, я был уже в полном изнеможении. Нет, не танцами. Мне сильно хотелось курить, и я, попросив разрешения у Полины, вышел на веранду, окружающую дом со всех сторон.
Алеша, меня срочно вызывают к полковнику Лукину. Допишу завтра, не прощаюсь...

* * *
Аполлинария Авилова, N-ск – Юлии Мироновой, Ливадия, Крым

Дорогая моя Юленька!
Только что вернулась с бала, устала и вся дрожу. Но мне обязательно надо записать все по свежим следам, дабы потом не восстанавливать в памяти эти ужасные мгновенья. Не знаю, сумеешь ли ты представить ужаса, испытанный, и не только мною, нынешним вечером.
Сначала все шло как обычно – молебен в институтской церкви все с тем же отцом Алексием в фиолетовой рясе, представление начальнице и прочее. Я встретила Егорову – она подурнела и осунулась в пепиньерках. Бедняжка! Она так посмотрела на мою "Trocadero", что мне стало немного не по себе.
Нас посетили губернатор и Григорий Сергеевич. Фон Лутц отвратительно лебезила перед ними.
Танцы начались с полонеза – этого чопорного полонеза, на который соглашаются даже великие княгини. Мой спутник проявил себя истинным кавалером – танцевал со мной, Настенькой, даже пригласил одну пепиньерку на вальс.
Время было позднее и чувствовалось, что институтки устали. Григорий Сергеевич встал со своего места, где он неподвижно просидел весь вечер, и тут же раздался протестующий голос мадам фон Лутц:
– Но как же так?! Вы уже нас покидаете? Останьтесь, прошу вас...
– Не могу, мадам, надо идти, дела. Нет, не провожайте, я знаю дорогу, – он улыбнулся, отчего его левая половина лица скривилась; затем прошелся вдоль радов выстроившихся институток со словами «Adieu, mes enfants, conduisez-vous bien…»6, а Настенька подошла ко мне и заговорщицки произнесла:
– Полина, у меня для тебя подарок. Сейчас принесу. И она умчалась.
Тем временем попечитель раскланялся с начальницей и важным шагом направился к выходу из зала. Мадам с пуделем семенила за ним. Они выглядели комичной парой, ведь Григорий Сергеевич был ниже ростом и старательно распрямлял плечи, добавляя себе пару вершков.
Проходя мимо нас, он строго бросил начальнице:
– Нет, не стоит меня провожать, я здесь не впервые. Займитесь воспитанницами, – и скрылся за тяжелыми портьерами, обрамлявшими входную дверь.
С его уходом началась та суета, которая обычно предшествует разъезду. В миг потерялись десятки шалей, их принялись искать, толкаясь и заглядывая за кресла. Матери звали дочерей, чтобы расцеловать их на прощанье. Учителя, степенно попрощавшись с начальницей, гуськом стали выходить в служебную дверь. Дежурные пепиньерки собирали в пары пансионерок, остающихся ночевать в институте.
Как вдруг чей-то пронзительный вопль разорвал гулкий однообразный шум в зале. Публика замерла, словно остановленная мановением руки невидимого дирижера. Начальница подняла одну бровь, и в наступившей тишине громко завыл пудель.
Затишье тут же прекратилось. Мадам фон Лутц приказала Марабу пойти проверить, кто это смеет нарушать покой института. Марабу вернулась через несколько тягостных мгновений, пошатываясь и хватаясь за тяжелую портьеру. Лицо ее обычного тусклого цвета стало лимонным.
– Там... там... – прошептала она и свалилась в обморок. К ней подбежали пепиньерки, стали поднимать обмякшее тело, а начальница нетерпеливо топнула ногой и воскликнула:
– Узнайте же кто-нибудь, что там происходит!
Штабс-капитан мой оказался очень кстати и тут же решительно двинулся к выходу. Я последовала за ним. За нами потянулась цепочка из матерей, девочек и учителей.
Из классной комнаты с распахнутой настежь дверью доносились громкие всхлипывания.
В углу, прижавшись к стене, рыдала Настенька. Ее платье было заляпано кровью. Посередине классной комнаты лежал попечитель. Вокруг его головы расплылась бордовая лужа. За моей спиной заахали. Я бросилась к Настеньке, а мой спутник – к лежащему, осторожно проверил пульс, потом обернулся, поднялся с колен и стал выталкивать ротозеев, приговаривая:
– Господа, медам, ничего интересного, выйдите, пожалуйста. Нужно немедленно вызвать полицию!
– Врача! Вызовите врача! – истерически закричала полная дама.
– Увы, врач уже не поможет... Разве что констатирует смерть.
Но меня в тот момент куда больше заботила Настя. Девушка дрожала в моих объятьях. Я гладила ее по голове и шептала:
– Успокойся, моя дорогая, вот увидишь, все образуется, это страшный сон, он пройдет, и все будет в порядке.
Но я знала, что уже не будет. Начнется расследование, подозрения и все то, чего я навидалась, сидя с малолетства в служебном кабинете отца.
В комнату вошла мадам фон Лутц. Следом бочком протиснулся Урсус. За его спиной стояли Сверчок и Ранжир. Начальница, достав из бархатной сумочки лорнет, посмотрела сначала на тело, потом на штабс-капитана, стоящего возле двери, а потом уже и на нас с Настей.
– Что здесь произошло? – скрипучим голосом спросила она. Выдержка не покинула начальницу, она даже не изменилась в лице.
Настя не отвечала, только еще сильнее уткнулась носом мне в плечо. Я гладила ее по голове и шептала успокаивающие слова.
Учитель латыни сел на низенький стул для учениц, отчего тот закряхтел под его весом. Сверчок потирал руки, оглядываясь, а Ранжир прошел в заднюю комнатку и начал громко хлопать дверцами от шкафчиков.
– Мадемуазель Губина, – выскочила из-за спины фон Лутц "синявка" по прозвищу Дерюга. Ее фамилия была Дерюгина и воспитанницы, не мудрствуя лукаво, назвали ее Дерюгой. – От вас ждут ответа!
В дверном проеме, удерживаемая храбрым штабс-капитаном, замерла толпа любопытствующих.
– Она не будет отвечать, – резко ответила я. – Вы не полицейский следователь, а Анастасия – несовершеннолетняя и сирота. Она ответит на вопросы полиции только в присутствии опекуна. Лучше вызвали бы полицию и перекрыли все входы-выходы.
Урсус встал со стула и пожал плечами.
Дерюга задохнулась от возмущения.
– Что вы себе позволяете?! – но тут же запнулась, услышав не терпящий возражений голос начальницы: "Вы слышали, мадемуазель Дерюгина? Выполняйте!"
Дерюга опрометью бросилась вон из комнаты, а Николай предложил:
– Господа, покойному мы уже ничем не поможем, а полиции надо предоставить место преступления нетронутым. Давайте-ка выйдем отсюда, ни к чему не прикасаясь, и закроем дверь.
Он подождал, пока вышли все, находящиеся в комнате. Потом осмотрел комнатку за ученической доской – там никого не было и особенного беспорядка не наблюдалось. Заглянул под кафедру, тянущуюся вдоль доски, и разочарованно произнес:
– Преступника нигде нет.
– Не думаю, что он будет под столом сидеть, нас дожидаться, – ответила я и подумала, что иногда Николай бывает донельзя наивным. Хотя, бесспорно, он поступил по-мужски: быстро понял, что к чему и взял бразды правления в свои руки.
Юленька, я продолжу эту историю, как только у меня будет достаточно новых известий. А пока до свидания и жди новых писем.
Твоя подруга Полина.

* * *
Анастасия Губина, N-ск – Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.

Ванечка, милый, приезжай! Со мной произошло ужасное! Я в отчаянии!
Я – убийца, Ваня, я убила нашего попечителя. Толкнула, а он упал и умер! И теперь меня посадят в тюрьму. Как папу. Что делать?!
Я удавлюсь, я не знаю, что с собой сделаю! Мне стыдно в глаза смотреть всему свету. Все шепчутся, показывают на меня пальцами, и я слышу мерзкий шелест: "Убийца! Яблоко от яблони!"
Ваня, что мне делать? Помоги!

(Письмо прочитано и спрятано Аполлинарией Авиловой)

---------------------
1 Матушка, это мой кузен...
2 Очарован
3 Мадмуазель, тур вальса
4 Добро пожаловать, ваше превосходительство
5 Вперед! Дамы в круг! Кавалеры ведут!
6 Прощайте, дети мои, вы вели себя хорошо.

(продолжение следует)