Ретро-детектив-1 (6)
Начало Предыдущая часть

* * *
Анастасия Губина, N-ск – Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.

Милый братец! Прости меня за ту отчаянную записку, которую я отправила тебе, не помня себя от горя. Теперь я успокоилась и могу связно описать все произошедшее после того, как я обнаружила в классной комнате Григория Сергеевича, лежавшего в собственной крови. Как я боялась заходить туда, где лежал этот несчастный! Тело попечителя прикрыли серой холстиной, полицейский врач копался в саквояже, а нас Кроликов усадил так, чтобы мы сидели спиной к месту преступления. – Ну-с, начнем, медам. Расскажите, мадемуазель, как было дело? Полина ободряюще посмотрела на меня и сказала: – Я зашла в класс, чтобы взять из ящика мячик, свой подарок Полине, то есть мадам Авиловой. – Как вы смели, мадемуазель Губина? – прервала меня возмущенная начальница. – Вы нарушили дисциплину! Институткам запрещено входить в классные комнаты, когда нет занятий. Но тут вмешался этот страшный полицейский с висячими усами: – Прекратите, мадам фон Лутц, – твердо сказал Кроликов. – Вы здесь присутствуете как свидетельница того, что с мадемуазель поступают по закону. Когда мне необходимо будет вас допросить, я вам об этом скажу. А сейчас попрошу не вмешиваться в ход допроса. К моему великому изумлению, начальница немедленно замолчала, а следователь посмотрел на меня прямо-таки ласково: – Продолжайте, дитя мое. Нет, он, оказывается, совсем не страшный. И я продолжила:

– Мячик я нашла не сразу. А потом его превосходительство подошел сзади и... – тут я с мольбой посмотрела на Полину. И снова разрыдалась. Сил нет такое рассказывать, да еще при мужчине.
Как долго я рыдала не помню. Полицейский врач подошел к нам, достал из саквояжа какие-то капли, налил из графина стакан воды и подал мне. Я не могла сделать глотка, чтобы не расплескать воду, губы стучали о край стекла.
– Говори все, как было, Анастасия. Как мне рассказывала, – Полина обняла меня и погладила по спине.
– Нет... не могу… – ответила я и отвернулась.
Этого начальница стерпеть уже не смогла.
– Мадемуазель Губина, говорите! Не смейте ничего утаивать! Вы запутываете следствие и мешаете поискам истинного убийцы.
Полина возмутилась и решительно поднялась с места:
– Почему вы давите на мою подопечную! Кто дам вам право, мадам фон Лутц? – и, обратясь к следователю, бросила в сердцах: – Это не допрос, а форменное самоуправство. Я буду жаловаться!
– Сядьте, сударыня, – приказал он ей, а на фон Лутц даже не глянул.
И тогда я решилась:
– Я его оттолкнула и выбежала за дверь. Но на полдороге спохватилась и вернулась за мячиком. И когда я нагнулась, то увидела, что его превосходительство лежит. Мне даже в голову не пришло, что он мертв. Подойдя к нему, я дотронулась, и вдруг хлынула кровь.
– Господин Ефимцев убит тяжелым предметом. У него проломлен череп. Как по-вашему, что это могло быть?
– Протестую, господин агент, – остановила его Полина, не дав терзать меня дальше. – Спрашивайте мадемуазель Губину о том, что она видела и делала. Ее подозрения и догадки не находятся в вашей компетенции.
Кроликов посмотрел на нее с интересом:
– Где вы научились так говорить?
– У моего отца - адвоката Рамзина. Мне часто доводилось присутствовать при его работе.
Начальница снова что-то недовольно проворчала.
– Ну, что ж… – обратился он ко мне: – «Не видели ли вы кого-нибудь постороннего в классной комнате или в рекреационном коридоре, мадемуазель?»
– Нет, никого. Все были на празднике, в зале.
– А в классе кто-нибудь мог спрятаться, когда вы там присутствовали?
– Не знаю...
– Позвольте мне вмешаться, – попросила Кроликова Полина. – Под кафедрой находится длинный шкаф. Там могут четверо спрятаться. И в задней комнатке, за доской. Там даже дверка есть.
– Я уже осмотрел, – кивнул Кроликов. – К сожалению, никаких следов не оставлено. А вот мадемуазель наследила везде, где могла.
От этих слов я зашлась слезами еще более. А Кроликов поглядел на меня участливо и произнес:
– На сегодня достаточно. Барышню отпускаю, позднее увидимся снова. Езжайте домой да приведите ее в чувство. А пока пригласите ко мне госпожу Радову.
Марабу словно ждала этого часа. Прямая и чопорная, с поджатыми губами, она подошла и заняла мое место.
– Прежде, чем вы начнете допрашивать мадемуазель Радову, – сказала Полина, – не могли бы вы дать указание своим городовым внизу пропустить нас?
– Верно, совсем забыл, – согласился он. – Пойдемте, я провожу вас.
Чем это кончится, не знаю... Но на одно уповаю, только бы не оставили меня Полина и Лазарь Петрович. Я еще буду писать, Ванечка. Молись за меня.

Твоя бедная сестра Анастасия.

* * *
Аполлинария Авилова, N-ск – Юлии Мироновой, Ливадия, Крым

Здравствуй, дорогая!

В последнем письме ты просишь, чтобы я больше рассказала тебе о своем новом знакомом, штабс-капитане Сомове. Похоже, мои письма пока не дошли, и после этого ужасного события, постигшего нас, мне уже совершенно не хочется описывать, как он посмотрел на меня, и что сказал, и как у меня забилось сердце. Не тем заняты мои мысли. Юлия, я вынуждена задать вопрос, который может показаться тебе вульгарным или неуместным. Но я должна знать, а спросить не у кого – ни с кем, кроме тебя, дорогая, я не была особенно дружна и поэтому вряд ли смогу вызвать кого-либо из наших бывших соучениц на откровенность. Они лишь подожмут губы и отвернутся. Юленька, известно ли тебе, что к нашим институткам обращались с неприглядными намерениями?.. Нет, не так. Были ли у нас соблазненные, лишившиеся девственности? И если да – кто оказывался виновником этого мерзкого действия? Ты общительнее меня, могла кое-что слышать. А я только книжки капитана Майн Рида читала и думала, что стою выше всех этих глупых переглядываний и перешептываний. Спрашиваю я тебя не из праздного любопытства. Настя рассказала мне наедине такое, что я просто не могла поверить своим ушам. Оказалось, что господин Ефиманов пытался ее соблазнить. Причем не первый раз он докучал ей, а она, по своей неопытности и невинности, не понимала, что от нее хотят. Он, приходя в институт, часто уединялся в кабинете, отделанном специально для него. Там стояла удобная кушетка, на окнах висели тяжелые драпри, и никто не мог зайти к нему, когда его превосходительство работал.

По словам Насти, он нередко приглашал к себе в кабинет девушек, не успевающих в учебе, и строго им выговаривал. Причем чаще у него оказывались институтки из второго отделения, дочери обедневших дворян и сельских помещиков. Воспитанниц первого отделения, из богатых семей нашего N-ска, он не трогал.
Девушки очень боялись вызова в кабинет к Григорию Сергеевичу. Обычно он начинал их расспрашивать, отчего они неприлежны в учебе и почему классные наставницы на них жалуются. Потом подходил к ним и начинал отечески похлопывать по плечу и спине, не прерывая своих укоризненных увещеваний. Многие плакали у него в кабинете, но в один голос сообщали, что Григорий Сергеевич очень строг, но участлив и справедлив. И только добра желает.
Однажды он пригласил Настю к себе. Я писала тебе, Юленька, что у Насти живой характер, она резва, ей трудно усидеть на месте. К сожалению, она вновь попала в список Марабу, который та еженедельно готовила к приходу попечителя. Настя перекидывалась записками с институткой Людмилой Мазуркевич, и "синявка" перехватила одну из них.
Господин Ефиманов опросил уже всех девушек. Те выходили из его кабинета в слезах, некоторые украдкой крестились. Настю он пригласил последней.
– Ну-с, мадемуазель, чем объяснить ваше поведение? – нахмурившись, спросил он.
Настя опустила голову и не отвечала.
– Я спрашиваю, – в голосе попечителя зазвенела сталь.
– Простите меня, – прошептала пунцовая от стыда и страха девушка, – я больше не буду.
– Вы позорите достойное заведение, мадемуазель. Эти непристойные записки! О чем вы думали, когда их писали? Ну, конечно же, не об уроке словесности.
Он нацепил очки и расправил мятую бумажку.
– Интересно, он мажет усы фиксатуаром или они у него так стоят от природы? – прочитал попечитель вслух злосчастную записку. Его тонкие губы скривились в усмешке.
Настя еще ниже опустила голову.
– И кто же это с нафиктуаренными усами, ради которого две юные особы забыли правила приличия? Отвечайте!
– Нат Пинкертон, – чуть слышно прошептала Анастасия.
Она брала у меня книжки в желтых обложках и читала. Правда, я ее просила ее не носить их в институт, но Настя не послушалась и даже дала почитать их своей подруге Милочке. Я не вижу в этих книжках ничего плохого, но, Юлия, ты же знаешь наших институтских сушеных каракатиц. Они яйца куриными фруктами называют! А уж Нат Пинкертон для них – это верх неприличия и морального падения!
Григорий Сергеевич вышел из-за стола.
– Вы понимаете, мадемуазель Губина, что стоите на грани исключения из института? Первый раз вы громко хихикали на уроке латыни, и вам было сделано внушение. Теперь еще более тяжелый проступок. Что вы скажете на это?
– Простите меня, – не поднимая головы, прошептала Настя.
– Если я вас прощу, кто сможет дать мне уверенность в том, что вы не согрешите и в следующий раз? Ведь однажды вы так же, как сейчас, просили прощения.
Настя молчала.
– Вы не оставляете мне выбора. Придется подписать прошение о вашем исключении, – вздохнул Ефиманов и направился к столу.
– Нет, прошу вас! Только не это! Я не хочу, ваше превосходительство, пожалуйста... – она разрыдалась.
– И я этого не хочу, девочка моя, – скорбно сказал попечитель. – Но я не могу ничего поделать. Читал твое личное дело. Читал...
Наступило тягостное молчание. Настю била крупная дрожь. Она мяла в руках мокрый носовой платок и умоляюще глядела на Ефиманова. А тот наслаждался страхами и терзаниями девушки.
– Простите меня, я больше не буду! – вымолвила она. – Я на все готова, лишь бы остаться в институте.
– На все, говорите, мадемуазель? – попечитель с интересом посмотрел на Настю.
Он снова поднялся с места и, подойдя к девушке, кончиками пальцев поднял ее подбородок.
– Ну, полно, полно... Не надо так расстраиваться. Ты же хорошая девушка. И я надеюсь, что мы поймем друг друга, – проговорил он вкрадчиво.
Григорий Сергеевич вытащил из кармана кружевной батистовый платок и промокнул Насте глаза. Она посмотрела на него с благодарностью.
– Я, я... Я буду стараться. Только не выгоняйте.
– Ну, что ты, что ты, моя хорошая, – прошептал он, склоняясь к ее лицу. – Разве можно такой милой барышне плакать? А если барышня будет еще и умненькой, то вскоре и похвальный лист по прилежанию получит.
И его рука медленно спустилась с ее лица на грудь. Ефиманов тяжело задышал и придвинулся еще ближе к Насте. Девушка отпрянула.
– Успокойся, милая, я не сделаю тебе ничего плохого. Дай мне только немного тебя поласкать. Тебе будет приятно.
– Что вы делаете, Григорий Сергеевич? – наконец, подала голос Настя. – Это... Это нехорошо. Стыдно!
Она попыталась отстраниться, но попечитель не дал ей этого сделать.
– А если будешь строптивой – не видать тебе института, как своих ушей! Выгоню!
Его злой голос привет Настю в чувство. Она резким движением отбросила его руки, повернулась и выбежала за дверь.
Стоявшая у двери Марабу еле отскочила в сторону, иначе бы ее пришибло.
– Мадемуазель Губина, что вы себе позволяете? Остановитесь! – закричала она вслед Насте, то несчастная девушка бежала по коридору, не видя и не слыша ничего.
– Оставьте ее, госпожа Радова, – сурово приказал ей его превосходительство. – Зайдите и притворите дверь.
Вот такие дела происходят в нашем милом институте, дорогая моя подруга. Себя ругаю: ну, как я не обратила внимания на то, что в последнее время Настя замкнута и молчалива? Она могла бы давно рассказать мне об этом вопиющем случае, и может быть, удалось бы избежать этой страшной трагедии. Хотя после того, что я узнала, нет у меня к этому сластолюбцу никакой жалости!
Поэтому я прошу тебя, Юлия, если ты хоть что-то знаешь о подобных случаях, напиши мне срочно. Это очень важно!

Спасибо тебе.
Твоя Полина.

(продолжение следует)