Фата-Моргана (4)
Начало Предыдущая часть
– Цыц! – цыкнула на нее Сальвестра. – Сиди тихо и чтобы я от тебя звука не слыхала. Успеете еще домой.

При этом она так пристально на меня посмотрела, что я поежилась. Чтобы как-то нарушить гнетущую тишину, нарушаемую только треском разрываемых гороховых стручков, я спросила, показывая на зеркало. – Бабушка, а что у тебя за зеркало? Можно посмотреть? Я такого даже у маркиза Черини не видала, а он очень богат. – Богат... – скривилась старуха, словно попробовав горькой травы. – Подумаешь, богат... Да такое зеркало самому герцогу не по карману! Что ж, посмотри, может увидишь что? Осторожно встав с лавки, я подошла к зеркалу и всмотрелась в свое изображение. Я впервые видела себя вот так, в полный рост. Зрелище настолько захватило меня, что я во все глаза смотрела на незнакомую девочку, с длинными угловатыми руками и ногами, выросшую из тесного платья, обтрепанного по подолу. За моей спиной сопела Лизетта – ей тоже хотелось посмотреть в зеркало, но она не решалась слезть с лавки. – Вот уж не думала, что я такая... – сказала я, не в силах оторваться от своего изображения и подняла руку. Девочка по ту сторону стекла повторила мое движение.

Протянув вперед руку, я дотронулась до гладкой поверхности, надеясь прикоснуться к незнакомке, но не ощутила ничего более, чем холод стеклянной глади.

– Смотри внимательно! – голос старухи стал глуше и я вдруг увидела за спиной своего двойника не стенку избушки, а дорогу, поросшую травой, словно по ней давно никто не ходил и свет, льющийся из ниоткуда.
– Что ты видела? – спросила меня Сильвестра, когда я через силу оторвалась от зеркала. Комната стала еще темнее после мягкого света, появившегося в зеркале.
– Дорогу, – ответила я. И помолчав добавила, – и свет...
– И я хочу! – не выдержала Лизетта, соскочила с лавки и прыжком оказалась возле зеркала. – Это я? Такая толстая и в веснушках? А где дорога?

Она чуть не плакала. Ей совершенно не понравилось собственное изображение. Лизетта, бросив последний взгляд, оторвалась от зеркала и глянула на меня исподлобья. – Ты, наверняка, все придумала! – бросила она в сердцах. – Ничего ты не видела! – Нет, видела! – Нет, не видела! – топнула она ногой. – Хватит! – рявкнула на нас старуха. – Убирайтесь из моего дома! Пуцинригеле! Хватит лущить горох! Проводи барышень и возвращайся побыстрей. Мне нужно еще отвар делать. Слуга появился, словно и не сходил с этого места. Его деревенская одежда была осыпана гороховой шелухой. Лизетта пыталась было возразить, что мы, дескать, и сами дойдем, но Сальвестра снова цыкнула на нее и Лизетта сочла разумным не открывать рот.

– Вот что я тебе скажу, девочка, – обратилась Сальвестра ко мне. – Скоро твоя жизнь переменится и ты уедешь из дома далеко-далеко... Мое зеркало не врет.
– Во Флоренцию? С мамой?
– Нет... Не во Флоренцию... – она пристально смотрела мне в глаза, – дальше... И не бойся. Эта дорога для тебя. А сейчас идите и не смейте так далеко забираться в лес!

Сальвестра схватила нас за плечи, провела Лизетте по лицу своей старческой ладонью, и вытолкнула из своей избушки.

Как мы добрались до дому, я не помню. Помню только красную треуголку Пуцинригеле, мелькавшую между деревьями и ветки, хлеставшие меня по лицу.

Наш провожатый исчез как только мы вышли на мощеную дорогу, ведущую к замку. Тяжелые ворота, несмотря на поздний час были открыты и мы с Лизеттой, усталые и счастливые, вошли в родной двор.

Матушка Аньола, увидев нас, всплеснула руками:

– Где вы были? Лизетта! Марш домой, негодница! Я с тобой позже поговорю. Не иначе это ты подговорила синьориту убежать так далеко! А вы, синьорита Бланка! Неужели нужно во всем ее слушаться. Маменька ваша беспокоится... Синьор Монтифьори места себе не находит... Говорят, вас видели в Ридольфийском лесу! Вам же два года назад запретили туда нос совать! Ну и дела!

Все это кормилица говорила, не прекращая одергивать мне платье, сметать пыль и поправлять разлохмаченную прическу. Лизетта улизнула, а мы шли по анфиладе комнат, дабы предстать перед родителями.

Синьора Беатриче, моя мать уже стояла в дверях своей спальни. Глаза ее сверкали гневом.

– Ах ты, дрянь! Удрать и заставить нас волосы на себе рвать от беспокойства! – искоса взглянув на мать, я поняла, что она несколько преувеличивает. Ее прическа была в полном порядке. – Отец с ума сходит, уже стемнело, а ты где-то шляешься?

Она подняла руку, чтобы отвесить мне пощечину, но я, закрывшись руками, выпалила:

– Матушка, мы были у Сальвестры!..

Это известие заставило мать опустить руку. Она с удивлением перевела взгляд с меня на Аньолу и спросила:

– Как у Сальвестры? Ведь никто не знает дорогу к ее дому! Ты не обманываешь?

Кормилица потрясла меня за плечо:

– Синьорита Бьянка, еще ни один человек из замка и с ближних деревень не мог похвастаться, что был у Сальвестры. Она всегда приходит сама. Она всегда точно знает, когда роженица готова...
– А мы у нее были! – капризно сказала я, чувствуя, что сила на моей стороне. – Спросите Лизетту!
– И спросим! – твердо ответила синьора Монтефьори. – Аньола, приведи дочь!

Кормилица, поклонившись вышла, а из комнаты напротив выбежал мой отец. Вот у него, действительно, прическа была не в порядке.

– Бьянка, доченька! – закричал он и обнял меня. – Мы так волновались... Где ты была?
– Твоя дочь утверждает, что была у Сальвестры, – заметила мать.
– Правда? Как же ты попала к ней? И не испугалась? К ней же невозможно добраться.
– Почему?
– Мары защищают дорогу к ней. Однажды святые отцы из ордена иезуитов во что бы то ни стало хотели захватить колдунью и судить ее, но проплутав две недели по Ридольфийскому лесу, они вышли во владения дома Боргезе, а это пять дней пути от нас, если скакать на добрых конях.

– Она не колдунья, папа! – возразила я. – Она хорошая!
– Как не колдунья? – удивился отец. – А ты знаешь, что ни одна роженица не сгорела в родильной горячке, и ни один младенец не умер, если его принимала Сальвестра! Как это назвать, если не колдовством?

Мне не удалось ничего возразить, так как в комнату вбежала запыхавшаяся кормилица. За руку она тащила упирающуюся Лизетту.

– Вот, спросите сами! – Аньола вытащила дочь на середину комнаты. Та начала хныкать.
– Расскажи мне, Лизетта, – подозрительно сладким голосом спросила моя мать, – где вы были с Бьянкой?
– Мы... мы за малиной пошли и заблудились, – икая от страха, ответила моя подруга и разревелась.
– А вы никуда не заходили? Никого не навещали?
– Н-нет...
– Может быть вы заходили к старухе Сальвестре? Она иногда появляется у нас в замке.
– Не знаю я никакой Сальвестры, – Лизетта заревела пуще прежнего, будто она мне не рассказывала о старухе.

Как же так? Я не могла поверить своим глазам? Неужели Лизетта врет? Мне хотелось встать, подбежать к ней и стукнуть ее кулаком по голове, этой толстой жирной голове, чтобы она, наконец, вспомнила, как сидела на лавке и ждала своей очереди глянуть в роскошное венецианское зеркало.

– Ну, что скажешь, Бьянка? – мать повернулась ко мне и в ее глазах засверкали знакомые молнии.
– Она врет! – твердо заключила я. – Мы были у Сальвестры и несли за ней хворост. А потом нас проводил домой ее слуга, Пуцинригеле...
– Кто? – спросила матушка Аньола. – Пуцинригеле? Как он выглядел?
– Ну не знаю... – пожала я плечами. – Такой маленький, в треуголке, глаза красные. Он еще у Сальвестры тягу чинил и горох лущил.
– Норрген... – выдохнула кормилица и приложила руку к груди. – Синьора Беатриче, синьор Аугусто, не обманывает вас синьорита, они действительно были там. Просто моя дочь не помнит ничего.
– Как же она может что-то помнить, – фыркнула я, – ведь Сальвестра провела ей по лицу рукой. А мне нет.
– И не провела, и не провела! Врешь ты все! – заорала Лизетта и кинулась на меня.

Она была сильнее и толще, поэтому я упала навзничь и вцепилась Лизетте в волосы. Отец и кормилица бросились нас разнимать, что им и удалось с большим трудом.

– Отстаньте от меня! – орала я и лягала отца ногами, так как он крепко держал меня за руки. – Я видела в зеркале дорогу, а она нет! И Сальвестра сказала, что скоро я уеду из дома. И не во Флоренцию, а гораздо дальше!
– Что ты говоришь? – нарушила мать долгое молчание. Все это время, пока мы дрались с Лизеттой, а отец с матушкой Аньолой нас разнимали, моя мать сидела не шевелясь, лишь слегка улыбаясь, как донна Мона, о портрете которой много рассказывал маркиз Черини, гостивший у нас полгода назад. С тех пор моя мать так улыбалась, не разжимая рта и слегка приподняв один уголок губы. Это было очень модно, по рассказам маркиза.
– Вот что, – сказала мать, вставая и выпрямляясь, – не знаю, куда ты уедешь, но сейчас обеих запереть на неделю по своим комнатам и не выпускать даже во двор! Кормить только хлебом, а в воскресенье отвести к падре Бонифацию. Пусть покропит обоих святой водой и наложит епитимью.

Лизетта от этого приговора еще громче заревела и кормилица поспешила отвести ее домой. А я сжала губы и вышла из комнаты родителей с гордо поднятой головой. Не хотят мне верить, не надо. Сальвестра сказала, что меня ждет дорога. Не каждый может этим похвастаться.

(продолжение)