По траве на дворе
Мы катались при царе.
И за совесть, и за страх
Пили при большевиках.
Нынче ж – было бы лаве –
Мы и пьем, и по траве...
Когда на ближнем откосе сам собою забьет блевотный источник, жители совхоза «Приметы октября» истолкуют его знаком близкого конца времен. А впрочем, тут всё понимают именно в таком каком-нибудь смысле. Разве в райцентре публика поспособнее, могут и посвежее что-нибудь выдумать: через неделю пришлют спецкомиссию с бюварами; вкатив на откос, та вылезет из «буханки», поднесенное выпьет и пригорюнится, приглядываясь. Голое поле будет безотрадно и уныло, по заморозкам черную землю изукрасит иней, и над теплой ключевой блевотиной завьется легкий дымок, аура, биополе, запах... Почуяв в нем нечто родное и древнее, бабы застыдятся и прикроют платочками ноздри, мужики хамовато прокашляются.
Теперь комиссию на прииски, отдавать Родине свой беззаветный труп, а сами пошагают через выселки, где копается в земле престарый дед, древний младенец нерожденной матери, еще когда оказавшийся в этих местах. Среди совхозников он почитается почти так же высоко, как дух первого председателя, колченогого, чью фамилию и произносят-то с оглядкой, не на ночь. Вот тогда он и научит баб, как заломать березу, а мужиков – сказать последнее слово. И бабы заноют, а мужики удалятся в распадок, перекрикиваясь: Аауум?.. – и эхо отвечит чуть глубже: Аауумм!.. Аауумм!..
Я – это я, или не я?
Отсюда, или придет мама, растолкает, скатает одеялко:
- Уходи, не наш ты сын, чужой мальчик.
Никого-де не слушаешься,
И нет у тебя на левом плече родинки!
А у нашего мальчика поступь гордая,
В плечах косая сажень, или несколько,
Да зубки шиты красным крестиком.
Уходи-ка, подменыш нечаянный,
Нету на твоем плече заветной родинки!
...Это все не беда, перетерпится.
Да и что мне до тебя, женщина:
Как проснусь, то забуду родителей,
Помимо Отца небесного.