|
|
Пишет kommari (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} kommari)@ 2007-01-14 14:49:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
к истории RAF. Часть1.
Вспомнив про "Красные бригады", нельзя не вспомнить про Фракцию Красной Армии aka RAF.
Этот текст был опубликован в журнале "Иностранная литература".
И предисловие и сама речь Биргит Хогефельд очень интересные для понимания сущности левого радикализма в Западной Европе 70-80-х годов.
Очень рекомендую к прочтению, хотя материал и большой.
Биргит Хогефельд
К ИСТОРИИ РАФ
Вступление Геца Айххоффа
Перевод с немецкого ЯНА КАНДРОРА
Вспомнив про "Красные бригады", нельзя не вспомнить про Фракцию Красной Армии aka RAF.
Этот текст был опубликован в журнале "Иностранная литература".
И предисловие и сама речь Биргит Хогефельд очень интересные для понимания сущности левого радикализма в Западной Европе 70-80-х годов.
Очень рекомендую к прочтению, хотя материал и большой.
Биргит Хогефельд
К ИСТОРИИ РАФ
Вступление Геца Айххоффа
Перевод с немецкого ЯНА КАНДРОРА
15 ноября 1994 г. председатель судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда земли Гессен во Франкфурте-на-Майне объявил о начале судебного разбирательства по делу члена РАФ Биргит Хогефельд. Биргит Хогефельд - единственная обвиняемая на этом процессе. На скамье подсудимых она была бы не одна, если бы в воскресенье, 27 июня 1993 г., на вокзале Бад-Кляйнена, небольшого железнодорожного узла в Мекленбурге, произошло то, на что так рассчитывали сотрудники БКА и федеральной прокуратуры - арест не только Биргит Хогефельд, но и Вольфганга Грамса. Власти долго и тщательно планировали эту операцию, надеясь, что после долгих лет безуспешных розысков им наконец удастся продемонстрировать немецкой общественности захват так называемого командования РАФ. Но все получилось не так: для всех участников этой операции дело обернулось катастрофой. Широкая публика не должна была знать, что вместе с Грамсом и Хогефельд - подозреваемыми террористами - на бад-кляйненском вокзале был еще один человек; на тот случай, если сведения об этом все же просочились бы в прессу, предполагалось объявить, что этому третьему удалось скрыться.
Во время операции Вольфганг Грамс погиб. Как потом выяснилось, произошло недоразумение: когда "тройка" спустилась в подземный переход, сотрудники ГСГ-9 набросились не на Грамса и Хогефельд, а на Хогефельд и "третьего". Грамс попытался скрыться - он рванулся к ближайшему выходу из туннеля, но и там стояли сотрудники ГСГ-9. На платформе началась беспорядочная стрельба. В результате Вольфганг Грамс и один из сотрудников ГСГ-9 были убиты. Сотрудник погиб во время перестрелки, но выстрел, убивший Грамса, прозвучал через несколько секунд после того, как пальба стихла. Экспертиза показала, что этот выстрел был сделан в упор из пистолета Грамса. Прохожие видели, что, когда стрельба прекратилась, двое из ГСГ-9 склонились над лежащим без движения раненым Грамсом. Самоубийство или убийство? Вряд ли это когда-нибудь выяснится. Оба варианта не исключены: РАФ всегда проповедовала бескомпромиссную борьбу.
Пока на платформе шла перестрелка, стоившая жизни Грамсу и сотруднику ГСГ-9, Биргит Хогефельд уже лежала в подземном переходе, прижатая к асфальту отработанным полицейским приемом. В двух шагах от нее в такой же позе лежал "третий". Впервые спецслужбы сумели внедрить своего агента в самую сердцевину РАФ, в ближайшее окружение Биргит Хогефельд и Вольфганга Грамса. Но, с другой стороны, для государственных органов эта неудачная операция оказалась чреватой весьма неприятными последствиями: федеральному министру внутренних дел пришлось уйти в отставку, министру юстиции едва удалось сохранить свой пост (под давлением общественного мнения был уволен генеральный прокурор); руководство БКА потрясли кадровые перемены.
В Бад-Кляйнене сорокалетняя Биргит Хогефельд потеряла близкого друга и соратника. В своей речи перед судебной коллегией она описывает тот путь, на который они оба вступили еще в молодые годы в Висбадене, - путь "освободительной борьбы", решительно отстаиваемый ею, убежденной сторонницей политики РАФ. В личной честности Биргит Хогефельд сомневаться не приходится: она не отрицает ни одной из своих принципиальных ошибок, открыто говорит о своих сомнениях, но ни в чем и не раскаивается - чтобы не дать повода для торжества полицейским властям. Биргит Хогефельд не тот человек, который способен отказаться от своих убеждений перед какой бы то ни было государственной властью.
Осенью 1984 г. фотографии Биргит Хогефельд и Вольфганга Грамса, подозреваемых в терроризме, появились на вывешенных повсюду розыскных плакатах. Для их бывших висбаденских приятелей это было как-то необычно, хотя ничего удивительного здесь, в сущности, не было. В речи на суде Биргит Хогефельд говорит о своем постепенном отдалении от прежнего окружения. В самом деле, это стало заметно уже в 1976 г. А начиная с 1977 г. - года "немецкой осени" - органам безопасности удалось вбить глубокий клин в отношения между людьми, так или иначе связанными с леворадикальными кругами. Потому что каждый, кто давал хоть малейший повод быть заподозренным в симпатиях к РАФ, мог отныне на своей шкуре ощутить все прелести общения с полицией. Меры были приняты властями после наглого похищения членами РАФ одного из самых высокопоставленных чиновников - президента Германского союза работодателей Ханса-Мартина Шляйера. В обмен на Шляйера РАФ потребовала выпустить из тюрем нескольких своих членов. Пока велись переговоры (они затянулись на несколько недель), группой палестинцев был угнан самолет "Люфтганзы", и РАФ попыталась использовать это для усиления своей позиции. Угнанный в Могадишо самолет взяли штурмом. Буквально на следующий день из штутгартской тюрьмы Штамхайм пришло известие о том, что некоторые из отбывавших там наказание членов РАФ, в числе которых были и считавшиеся ее основателями Гудрун Энслин и Андреас Баадер, найдены мертвыми в своих камерах. Самым невероятным было то, что все они будто бы покончили жизнь самоубийством (смерть наступила от огнестрельных ран): ведь они содержались под строжайшей охраной и были абсолютно изолированы друг от друга. Версия о самоубийстве вызывает сомнения до сих пор, и многие подозревают, что это был случай санкционированного властями убийства заключенных. Похитители Шляйера тотчас дали о себе знать: они заявили, что выполнили свою угрозу, и сообщили, где спрятан труп убитого ими президента Союза работодателей. Тогда и наступила "немецкая осень". Власти развернули небывалую по своим масштабам кампанию против тех, кого считали причастными к легальному окружению РАФ. Полицейские преследования вызвали у большинства "симпатизирующих" чувство безнадежности и бессилия - особенно острое у тех, кто раньше ни разу не подвергался ни обыскам, ни постоянным проверкам и занимался лишь тем, что регулярно посещал заключенных в тюрьмах и ходил на процессы членов РАФ. К чувству бессилия примешивались и глубокие сомнения: имеет ли вообще какой-нибудь смысл такая форма борьбы с государством, которую проповедовала РАФ? В этом плане "немецкая осень" стала победой органов безопасности. Они опирались на широко распространенное в обществе мнение, что надо, дескать, "осушить болото симпатизирующих", чтобы вплотную подобраться к тем, кто прямо поддерживал РАФ: полицейские преследования были направлены в основном против "непослушных" граждан.
С этого времени Биргит Хогефельд и Вольфганг Грамс находились под постоянным наблюдением властей. Они жили, как говорит Биргит Хогефельд, "в сопротивлении". Но несмотря на все события последующих лет, вплоть до Бад-Кляйнена, большинство старых висбаденских приятелей Биргит Хогефельд и Вольфганга Грамса сохранили к ним уважение и симпатию.
Участники похищения Шляйера, включая главного организатора, Кристиана Клара, еще несколько лет продолжали жить в подполье, но не предпринимали никаких новых акций, по-видимому, не имея для этого возможностей или желания. Среди них были и те, кого теперь называют "отступниками из ГДР". Их судьба поразительна: продолжая оставаться на нелегальном положении, они уже утратили свою былую решимость (должно быть, определенную роль в этом сыграла и "немецкая осень"), а потом перебрались в ГДР, где находились под крылышком МФС, снабдившего их соответствующими легендами и позволившего им начать новую добропорядочную жизнь. Впрочем, все это стало известно только в ходе объединения двух германских государств, когда люди уже почти потеряли способность чему-нибудь удивляться. Многие нелегалы РАФ, в том числе и Кристиан Клар, были арестованы в конце 70-х - начале 80-х гг. Сегодня все, по крайней мере, знают, почему так долго не удавалось выйти на след остальных.
Таким образом, можно сказать - хотя широкая общественность об этом не догадывалась, - что в начале 80-х прежняя РАФ прекратила свое существование, поскольку не была в состоянии продолжать вооруженные акции. Если бы в то время кто-нибудь из старых знакомых Биргит Хогефельд столкнулся с ней на висбаденской улице, никакого откровенного разговора не получилось бы. Потому что любой вопрос, выходящий за рамки житейского "как поживаешь?", вызвал бы у нее подозрение: она не могла доверять человеку, который знает ее, но не борется вместе с ней. Впрочем, случайные встречи со старыми знакомыми и не входили в планы "Фронта", с которым тогда была связана жизнь Биргит Хогефельд (об этом она много говорит в своей речи).
РАФ всегда четко формулировала свои взгляды - публикуемая речь Биргит Хогефельд не оставляет в этом сомнений. Полный текст речи, произнесенной в зале суда 21 июля 1995 г. (в немецкой прессе о ней появилось лишь краткое сообщение), был любезно предоставлен нам ее адвокатом. Благодаря моей дружбе с переводчиком возникла мысль ознакомить с речью российскую общественность. Биргит Хогефельд дала на это свое согласие.
Некоторые пояснения, необходимые для понимания текста, даются мною в комментариях.
Г. Айххофф,
Франкфурт, 25 марта 1996 г.
Моя сегодняшняя речь - попытка проанализировать историю РАФ /1/ и наш опыт с целью извлечь необходимые уроки. Власти всеми силами стремятся не допустить подобного анализа - ни сейчас, ни вообще. Что только для этого ни делается: наши статьи и книги не могут издаваться легально, множество людей живет под постоянной угрозой полицейского преследования, корреспонденция политических заключенных подвергается цензуре, вышедшие из заключения члены РАФ не могут посещать своих товарищей, все еще отбывающих срок (случай с Кристианом Кларом). Наконец, Эва Хауле /2/ осуждена лишь за то, что участвовала в дискуссии об акциях середины 80-х годов /3/ . То, что Эва в ходе этой дискуссии употребляла слово "мы", даже по мнению БКА не говорит о ее личном участии в акциях. Тем не менее суд признает ее соучастницей и приговаривает к пожизненному заключению: для такого приговора оказалось достаточно членства в РАФ и того факта, что подсудимая не отказывается от своего прошлого и продолжает обсуждать проблемы РАФ даже сидя в тюрьме. Таким образом, трактовку нашей политической истории 70-х и 80-х годов отдают на откуп прокуратуре. С помощью таких людей, как Боок /4/ и "отступники из ГДР" - будущие главные свидетели обвинения, - нашу борьбу за изменение общественных отношений в этой стране пытаются изобразить безосновательной и бессмысленной. И это нетрудно сделать, ведь у нас практически нет возможности заняться анализом
собственной истории - нашего опыта и наших ошибок. Поэтому часто нескольких самокритично звучащих фраз каких-нибудь Зильке Майер-Витт или Вернера Лотце /5/ или фантастических измышлений Боока достаточно, чтобы вбить искаженное представление о РАФ в головы многих людей - даже левых и прогрессивно мыслящих: еще бы, ведь это говорят те, кто, казалось бы, должны знать РАФ изнутри. Я тоже не считаю все их высказывания неверными, но они не имеют ничего общего с критическим разбором своего жизненного пути. Иначе эти люди не отказывались бы от нашей истории (и от того, что теперь, задним числом, спасая собственную шкуру за счет других, считают ошибочным). И навязываемый образ РАФ, и самокритично звучащие фразы, и показания против бывших товарищей - это цена, назначенная прокуратурой, и они всего лишь исправно платят ее.
Но нам, другим, слова не дают. Всего три недели назад судебная коллегия вынесла очередное постановление, требующее строго изолировать меня от внешнего мира; на позапрошлой неделе в очередной раз была отклонена просьба одной телекомпании об интервью со мной, так что этот процесс - единственное место, где я могу выступить публично. Нам пора самим взяться за анализ нашей истории, однако этого не произойдет до тех пор, пока большинство бывших членов РАФ будет либо смотреть на этот отрезок своей жизни с раздражением и недоумением, либо, наоборот, отвергать любую критику. Обе позиции в равной степени препятствуют трезвому анализу - я имею в виду не слепое одобрение, а понимание. Я полагаю, что без осознания собственной истории нельзя начать ничего нового - разве только перечеркнув свое прошлое, что, кстати, многие и делают.
Сегодня я понимаю, что мы сделали много ошибок, но тем не менее продолжаю верить в обоснованность и оправданность нашей борьбы за новый мир и в то, что такая борьба должна быть бескомпромиссной. Наш опыт важен для исхода будущих битв: другие не должны повторять наши ошибки только из-за того, что мы о них молчим.
Итак, история РАФ. Я остановлюсь на наиболее важных, с моей точки зрения, моментах. Говоря о РАФ, я использую местоимение "мы": моя жизнь уже 20 лет тесно связана с этой группой, и я считаю, что несу ответственность за всю ее историю. Некоторое время назад - в связи с делом об убийстве американского солдата Эдварда Пименталя /6/ - я уже объявила о своем намерении изложить всю историю РАФ, потому что считаю, что нельзя анализировать отдельные акции вне их взаимосвязи. Во-первых, это было бы просто неправильно, а во-вторых, из такого мимолетного взгляда невозможно извлечь серьезные уроки на будущее. Я уже говорила, что считаю решение об убийстве Пименталя одной из самых ужасных ошибок в истории РАФ. Убить в Германии в 1985 году простого американского солдата, чтобы заполучить его документы, - акция абсолютно несовместимая с революционной моралью и революционными целями. Я считаю неверным и глупым наше тогдашнее отношение к этой акции (мы заявили, что это, так сказать, "политический несчастный случай"), поскольку на самом деле в ней отразилась логика наших установок середины 80-х годов.
Как же могло случиться, что люди, поднявшиеся на борьбу за справедливый и гуманный мир, так далеко ушли от своих первоначальных идеалов, как могла РАФ настолько отдалиться от социальной реальности в собственной стране? Эта акция стала той глубокой пропастью, которая отделила нас даже от большинства левых. Не меньшую роль сыграло и неприятие нами любой критики, хотя именно левые радикальные круги предлагали начать дискуссию. К тому же у многих тогда возникли ассоциации с событиями 1977 года: убить солдата только ради его документов означает отнестись к человеку чисто функционально, низвести его до положения "объекта". В 1977 году, когда был угнан самолет "Люфтганзы", люди, возвращавшиеся из отпуска на Мальорке, тоже были превращены в "объект". Но в 1977 году после похищения Шляйера власти отказывались освободить заключенных и делали ставку на облавы и аресты, поэтому решение захватить самолет было вынужденным, и, при всем критическом отношении к этой акции, многие левые это понимали.
В 1985 году подобной необходимости не было, и частные лица и целые группы осудили убийство Пименталя. Однако вместо того чтобы принять критику, РАФ обрушилась на критикующих, обвиняя их в том, что они испугались конфронтации и не хотят видеть всей остроты всемирной схватки между империализмом и освободительными движениями. Подобная тактика защиты от критики была и остается характерной для многих левых групп и организаций. Наш отказ от открытой дискуссии надолго закрыл путь к сближению с другими группами в совместной борьбе - хотя "совместная борьба" всегда была одним из наших главных лозунгов. Но тогда мы не видели в этом никакого противоречия, поскольку искали причины, препятствующие нашему объединению с другими группами (вне нашего "традиционного политического окружения"), где угодно, но только не в самих себе.
Сегодня я думаю, что ошибки мы начали совершать уже в 70-е. Их причина - все более явный отход от социальной реальности, нежелание видеть гнев, разочарование и страдания многих людей. Поднявшись на революционной волне 68 года, мы вначале напрямую опирались на массовые протесты того времени. Тогда, создавая нашу организацию, мы еще надеялись, что нам удастся объединить партизанскую войну с легальными формами борьбы - агитационной работой среди городского населения и на предприятиях. Однако от этой идеи довольно скоро пришлось отказаться. Отчасти отказ был продиктован практическими соображениями: быстро разросшийся аппарат политической полиции, взявший под наблюдение все левые группы, сделал такую "двуединую" деятельность невозможной. Но были и иные важные причины - дискуссии с другими левыми объединениями становились все более беспредметными и догматическими, сводясь к взаимным упрекам: с одной стороны, в путчизме и милитаризме, с другой - в реформизме, карьеризме и подчинении существующей системе; никто из бывших единомышленников уже не стремился к совместной освободительной борьбе.
Разрыв явно обозначился после первой волны арестов, когда стало ясно, что нет силы, которая могла бы сдержать очевидное желание властей уничтожить политических заключенных. Заключенные считали, что огромное большинство людей, вместе с которыми они начинали борьбу, их просто предало. Но на самом деле уже тогда РАФ признавала только "безоговорочную солидарность": тот, кто выступал за улучшение условий содержания заключенных, не должен был выражать сомнений по поводу наших политических взглядов. Разрыв этот не прошел бесследно. Еще сегодня с обеих сторон порой ощущается озлобленность, обида и взаимная отчужденность. К нашему раннему отходу от социальной реальности необходимо отнестись критически, но важно понять и то, на каком фоне это происходило: ведь постепенно усиливающаяся изоляция возникла не в безвоздушном пространстве, а стала результатом наших действий и той общественной ситуации, с которой нам пришлось столкнуться. Я думаю, что в РАФ во все времена вступали люди, обладающие совершенно определенным мировоззрением и жизненным опытом. Объективно для меня, как и для всех других, были возможны и иные пути, и то, что мы выбрали именно этот, наверняка связано с личными качествами и опытом каждого из нас. Во многом это определялось положением в стране и немецкой историей, в тени которой мы выросли.
С учетом всего этого можно сказать, что идеология РАФ, несмотря на относительную изолированность движения, всегда была выражением нашей реальности и ответом на нее - иначе она не могла бы существовать более 20 лет. Мы действовали не в вакууме, рядом всегда были люди, видевшие связь между своей и нашей борьбой; были и такие, кто обретал себя в нашей борьбе - пусть даже только из чувства протеста против постоянного унижения.
Когда я была ребенком, эта страна - а вместе с ней и моя семья - переживала времена "экономического чуда", опустошавшего душу и сводившего смысл жизни к потреблению материальных благ. Но за этим ощущалось и нечто иное, невысказанное. Фашизм, его преступления и война (мой отец тоже был солдатом вермахта) были запретными темами, и это давило на всех, создавая глухую атмосферу зажатости и молчания. Я уже тогда смутно догадывалась, что в основе этого лежит чудовищная вина, о которой никто не говорит вслух.
В одном письме друзьям я писала о своих детских переживаниях, которые, думаю, характерны для множества людей моего поколения, выросших в Германии. Я уверена, что эти переживания во многом определили мою дальнейшую жизнь.
Я выросла в деревне, в которой из рода в род жила семья моей матери. Во времена нацистского господства на окраине этой деревни был лагерь, где работали военнопленные; через нашу деревню регулярно проезжали автобусы с физически и психически неполноценными людьми - их везли в Хадамар. В Хадамаре была психиатрическая лечебница. Во времена третьего рейха в ней соорудили газовые камеры - туда отправляли этих несчастных, там все они были уничтожены. Мы, дети, слышали и о лагере, и о газовых камерах, и о печах, в которых сжигали трупы. Но нам никто ничего не говорил, мы знали об этом только из случайно подслушанных разговоров взрослых. Если взрослые замечали наше присутствие, разговоры, которые всегда велись полушепотом, тут же прекращались. Мы не знали точно, что именно происходило здесь раньше, мы только пытались составить себе представление об этом по обрывкам фраз типа: "все же знали, что стало с этими людьми в автобусах" или "все же чувствовали этот запах".
Поэтому сегодня трудно понять, почему мы так же, как и другие левые группы, пришли к выводу, что фашизм - это прежде всего система власти, служащая интересам капитала и стоящая над обществом. Ведь именно нам следовало бы знать, что это не совсем так. Фашизм продолжал жить внутри общества, и проявлялся не только в том, что бывшие нацистские судьи по-прежнему заседали в судах и так далее, - ведь и после 1945 года "добродетели" фашизма, его система ценностей и образ мыслей все еще существовали в каждой клеточке, воспроизводились и передавались нам. Незамеченными долго оставались лишь масштабы явления. Уроки, извлеченные нами из истории, стали причиной радикального осуждения фашизма, размежевания с родителями и принятия на себя серьезных моральных обязательств. Это размежевание сыграло немалую роль в формулировке целей нашей борьбы.
Известная нам позиция старшего поколения (нежелание родителей хотя бы задним числом признать ответственность за невмешательство и неучастие - или даже соучастие), по моему мнению, сильно сказалась и на развитии наших представлений о морали. В частности, мы считали своей безусловной обязанностью стоять на стороне слабых и угнетенных и, соответственно, столь же безусловно осуждали угнетателей. Видя мир черно-белым, деля всех на "людей" и "свиней", мы долго не могли разглядеть всей сложности и противоречивости реальной жизни, да и характеров отдельных людей. При подобном видении мира американский солдат, конечно, относится к "свиньям" - ведь Пименталь был бы, по всей вероятности, готов участвовать в войнах и военных преступлениях американской армии в любой части света. Но одно дело солдат, которому жизнь предлагает не так уж много возможностей для выбора, а другое дело - высокий чиновник, принимающий важные решения и потому несущий совершенно иную ответственность. Мы упрекали наших критиков за такой взгляд на вещи, называя его точкой зрения "социальных
работников". А сами не замечали и не хотели замечать подобных нюансов.
Но вернемся к связям с историей этой страны. Сообщения и кинохроника из Вьетнама, напалмовые бомбы и химическое оружие, бомбардировки плотин, очевидное желание уничтожить вьетнамский народ заставили многих вспомнить об Освенциме - для немецкой молодежи, не закрывавшей глаза на преступления прошлого, иначе и быть не могло, и многие ощутили необходимость встать на сторону народа Вьетнама.
Постепенно нами все больше овладевали идеи общей освободительной борьбы. Даже я, тогдашняя школьница, сознавала обязанность бороться против угнетения народов и пронесла это чувство через всю мою жизнь. Фотография сожженного напалмом голого малыша, в тысячах экземпляров обошедшая тогда весь мир, стала для меня призывом к активному действию. Почти всегда, оказываясь в тяжелой ситуации, я вспоминала эту фотографию, и она помогала мне в принятии многих важных и трудных решений. Я вспоминаю, как включилась в политику. Вначале я бралась за самые разные дела и входила в самые разные движения: работала в центре социальной помощи, который занимался преимущественно турецкими подростками, агитировала за создание самоуправляемых молодежных центров, выступала за большую самостоятельность школ, принимала участие в борьбе за снижение цен на транспорт и, наконец, в демонстрациях против войны во Вьетнаме и палаческого режима в Испании.
Характер моей многосторонней активности резко изменился после убийства Хольгера Майнса /7/ . Голодовка протеста заключенных, которая закончилась его смертью, побудила меня задуматься о пытках одиночеством в "мертвых коридорах" /8/ , о систематическом уничтожении политических заключенных. Это событие стало одним из поворотных пунктов в моей жизни.
У многих из тех, кто видел фотографию мертвого Хольгера Майнса, она навсегда останется в памяти - отчасти потому, что этот крайне истощенный человек очень напоминал концлагерников, узников Освенцима. Я не стану проводить параллели между убийством политических заключенных и преступлениями нацистов в Освенциме, но фотография вызывала именно такие ассоциации, и наверняка не только у меня. Передо мной встал вопрос: останется ли мое критическое отношение к большинству людей старшего поколения (за их бездействие во времена национал-социализма) пустой болтовней и я буду так же трусливо наблюдать за подобными преступлениями или я действительно стану активно против них бороться? Мое решение было однозначным.
Во время операции Вольфганг Грамс погиб. Как потом выяснилось, произошло недоразумение: когда "тройка" спустилась в подземный переход, сотрудники ГСГ-9 набросились не на Грамса и Хогефельд, а на Хогефельд и "третьего". Грамс попытался скрыться - он рванулся к ближайшему выходу из туннеля, но и там стояли сотрудники ГСГ-9. На платформе началась беспорядочная стрельба. В результате Вольфганг Грамс и один из сотрудников ГСГ-9 были убиты. Сотрудник погиб во время перестрелки, но выстрел, убивший Грамса, прозвучал через несколько секунд после того, как пальба стихла. Экспертиза показала, что этот выстрел был сделан в упор из пистолета Грамса. Прохожие видели, что, когда стрельба прекратилась, двое из ГСГ-9 склонились над лежащим без движения раненым Грамсом. Самоубийство или убийство? Вряд ли это когда-нибудь выяснится. Оба варианта не исключены: РАФ всегда проповедовала бескомпромиссную борьбу.
Пока на платформе шла перестрелка, стоившая жизни Грамсу и сотруднику ГСГ-9, Биргит Хогефельд уже лежала в подземном переходе, прижатая к асфальту отработанным полицейским приемом. В двух шагах от нее в такой же позе лежал "третий". Впервые спецслужбы сумели внедрить своего агента в самую сердцевину РАФ, в ближайшее окружение Биргит Хогефельд и Вольфганга Грамса. Но, с другой стороны, для государственных органов эта неудачная операция оказалась чреватой весьма неприятными последствиями: федеральному министру внутренних дел пришлось уйти в отставку, министру юстиции едва удалось сохранить свой пост (под давлением общественного мнения был уволен генеральный прокурор); руководство БКА потрясли кадровые перемены.
В Бад-Кляйнене сорокалетняя Биргит Хогефельд потеряла близкого друга и соратника. В своей речи перед судебной коллегией она описывает тот путь, на который они оба вступили еще в молодые годы в Висбадене, - путь "освободительной борьбы", решительно отстаиваемый ею, убежденной сторонницей политики РАФ. В личной честности Биргит Хогефельд сомневаться не приходится: она не отрицает ни одной из своих принципиальных ошибок, открыто говорит о своих сомнениях, но ни в чем и не раскаивается - чтобы не дать повода для торжества полицейским властям. Биргит Хогефельд не тот человек, который способен отказаться от своих убеждений перед какой бы то ни было государственной властью.
Осенью 1984 г. фотографии Биргит Хогефельд и Вольфганга Грамса, подозреваемых в терроризме, появились на вывешенных повсюду розыскных плакатах. Для их бывших висбаденских приятелей это было как-то необычно, хотя ничего удивительного здесь, в сущности, не было. В речи на суде Биргит Хогефельд говорит о своем постепенном отдалении от прежнего окружения. В самом деле, это стало заметно уже в 1976 г. А начиная с 1977 г. - года "немецкой осени" - органам безопасности удалось вбить глубокий клин в отношения между людьми, так или иначе связанными с леворадикальными кругами. Потому что каждый, кто давал хоть малейший повод быть заподозренным в симпатиях к РАФ, мог отныне на своей шкуре ощутить все прелести общения с полицией. Меры были приняты властями после наглого похищения членами РАФ одного из самых высокопоставленных чиновников - президента Германского союза работодателей Ханса-Мартина Шляйера. В обмен на Шляйера РАФ потребовала выпустить из тюрем нескольких своих членов. Пока велись переговоры (они затянулись на несколько недель), группой палестинцев был угнан самолет "Люфтганзы", и РАФ попыталась использовать это для усиления своей позиции. Угнанный в Могадишо самолет взяли штурмом. Буквально на следующий день из штутгартской тюрьмы Штамхайм пришло известие о том, что некоторые из отбывавших там наказание членов РАФ, в числе которых были и считавшиеся ее основателями Гудрун Энслин и Андреас Баадер, найдены мертвыми в своих камерах. Самым невероятным было то, что все они будто бы покончили жизнь самоубийством (смерть наступила от огнестрельных ран): ведь они содержались под строжайшей охраной и были абсолютно изолированы друг от друга. Версия о самоубийстве вызывает сомнения до сих пор, и многие подозревают, что это был случай санкционированного властями убийства заключенных. Похитители Шляйера тотчас дали о себе знать: они заявили, что выполнили свою угрозу, и сообщили, где спрятан труп убитого ими президента Союза работодателей. Тогда и наступила "немецкая осень". Власти развернули небывалую по своим масштабам кампанию против тех, кого считали причастными к легальному окружению РАФ. Полицейские преследования вызвали у большинства "симпатизирующих" чувство безнадежности и бессилия - особенно острое у тех, кто раньше ни разу не подвергался ни обыскам, ни постоянным проверкам и занимался лишь тем, что регулярно посещал заключенных в тюрьмах и ходил на процессы членов РАФ. К чувству бессилия примешивались и глубокие сомнения: имеет ли вообще какой-нибудь смысл такая форма борьбы с государством, которую проповедовала РАФ? В этом плане "немецкая осень" стала победой органов безопасности. Они опирались на широко распространенное в обществе мнение, что надо, дескать, "осушить болото симпатизирующих", чтобы вплотную подобраться к тем, кто прямо поддерживал РАФ: полицейские преследования были направлены в основном против "непослушных" граждан.
С этого времени Биргит Хогефельд и Вольфганг Грамс находились под постоянным наблюдением властей. Они жили, как говорит Биргит Хогефельд, "в сопротивлении". Но несмотря на все события последующих лет, вплоть до Бад-Кляйнена, большинство старых висбаденских приятелей Биргит Хогефельд и Вольфганга Грамса сохранили к ним уважение и симпатию.
Участники похищения Шляйера, включая главного организатора, Кристиана Клара, еще несколько лет продолжали жить в подполье, но не предпринимали никаких новых акций, по-видимому, не имея для этого возможностей или желания. Среди них были и те, кого теперь называют "отступниками из ГДР". Их судьба поразительна: продолжая оставаться на нелегальном положении, они уже утратили свою былую решимость (должно быть, определенную роль в этом сыграла и "немецкая осень"), а потом перебрались в ГДР, где находились под крылышком МФС, снабдившего их соответствующими легендами и позволившего им начать новую добропорядочную жизнь. Впрочем, все это стало известно только в ходе объединения двух германских государств, когда люди уже почти потеряли способность чему-нибудь удивляться. Многие нелегалы РАФ, в том числе и Кристиан Клар, были арестованы в конце 70-х - начале 80-х гг. Сегодня все, по крайней мере, знают, почему так долго не удавалось выйти на след остальных.
Таким образом, можно сказать - хотя широкая общественность об этом не догадывалась, - что в начале 80-х прежняя РАФ прекратила свое существование, поскольку не была в состоянии продолжать вооруженные акции. Если бы в то время кто-нибудь из старых знакомых Биргит Хогефельд столкнулся с ней на висбаденской улице, никакого откровенного разговора не получилось бы. Потому что любой вопрос, выходящий за рамки житейского "как поживаешь?", вызвал бы у нее подозрение: она не могла доверять человеку, который знает ее, но не борется вместе с ней. Впрочем, случайные встречи со старыми знакомыми и не входили в планы "Фронта", с которым тогда была связана жизнь Биргит Хогефельд (об этом она много говорит в своей речи).
РАФ всегда четко формулировала свои взгляды - публикуемая речь Биргит Хогефельд не оставляет в этом сомнений. Полный текст речи, произнесенной в зале суда 21 июля 1995 г. (в немецкой прессе о ней появилось лишь краткое сообщение), был любезно предоставлен нам ее адвокатом. Благодаря моей дружбе с переводчиком возникла мысль ознакомить с речью российскую общественность. Биргит Хогефельд дала на это свое согласие.
Некоторые пояснения, необходимые для понимания текста, даются мною в комментариях.
Г. Айххофф,
Франкфурт, 25 марта 1996 г.
Моя сегодняшняя речь - попытка проанализировать историю РАФ /1/ и наш опыт с целью извлечь необходимые уроки. Власти всеми силами стремятся не допустить подобного анализа - ни сейчас, ни вообще. Что только для этого ни делается: наши статьи и книги не могут издаваться легально, множество людей живет под постоянной угрозой полицейского преследования, корреспонденция политических заключенных подвергается цензуре, вышедшие из заключения члены РАФ не могут посещать своих товарищей, все еще отбывающих срок (случай с Кристианом Кларом). Наконец, Эва Хауле /2/ осуждена лишь за то, что участвовала в дискуссии об акциях середины 80-х годов /3/ . То, что Эва в ходе этой дискуссии употребляла слово "мы", даже по мнению БКА не говорит о ее личном участии в акциях. Тем не менее суд признает ее соучастницей и приговаривает к пожизненному заключению: для такого приговора оказалось достаточно членства в РАФ и того факта, что подсудимая не отказывается от своего прошлого и продолжает обсуждать проблемы РАФ даже сидя в тюрьме. Таким образом, трактовку нашей политической истории 70-х и 80-х годов отдают на откуп прокуратуре. С помощью таких людей, как Боок /4/ и "отступники из ГДР" - будущие главные свидетели обвинения, - нашу борьбу за изменение общественных отношений в этой стране пытаются изобразить безосновательной и бессмысленной. И это нетрудно сделать, ведь у нас практически нет возможности заняться анализом
собственной истории - нашего опыта и наших ошибок. Поэтому часто нескольких самокритично звучащих фраз каких-нибудь Зильке Майер-Витт или Вернера Лотце /5/ или фантастических измышлений Боока достаточно, чтобы вбить искаженное представление о РАФ в головы многих людей - даже левых и прогрессивно мыслящих: еще бы, ведь это говорят те, кто, казалось бы, должны знать РАФ изнутри. Я тоже не считаю все их высказывания неверными, но они не имеют ничего общего с критическим разбором своего жизненного пути. Иначе эти люди не отказывались бы от нашей истории (и от того, что теперь, задним числом, спасая собственную шкуру за счет других, считают ошибочным). И навязываемый образ РАФ, и самокритично звучащие фразы, и показания против бывших товарищей - это цена, назначенная прокуратурой, и они всего лишь исправно платят ее.
Но нам, другим, слова не дают. Всего три недели назад судебная коллегия вынесла очередное постановление, требующее строго изолировать меня от внешнего мира; на позапрошлой неделе в очередной раз была отклонена просьба одной телекомпании об интервью со мной, так что этот процесс - единственное место, где я могу выступить публично. Нам пора самим взяться за анализ нашей истории, однако этого не произойдет до тех пор, пока большинство бывших членов РАФ будет либо смотреть на этот отрезок своей жизни с раздражением и недоумением, либо, наоборот, отвергать любую критику. Обе позиции в равной степени препятствуют трезвому анализу - я имею в виду не слепое одобрение, а понимание. Я полагаю, что без осознания собственной истории нельзя начать ничего нового - разве только перечеркнув свое прошлое, что, кстати, многие и делают.
Сегодня я понимаю, что мы сделали много ошибок, но тем не менее продолжаю верить в обоснованность и оправданность нашей борьбы за новый мир и в то, что такая борьба должна быть бескомпромиссной. Наш опыт важен для исхода будущих битв: другие не должны повторять наши ошибки только из-за того, что мы о них молчим.
Итак, история РАФ. Я остановлюсь на наиболее важных, с моей точки зрения, моментах. Говоря о РАФ, я использую местоимение "мы": моя жизнь уже 20 лет тесно связана с этой группой, и я считаю, что несу ответственность за всю ее историю. Некоторое время назад - в связи с делом об убийстве американского солдата Эдварда Пименталя /6/ - я уже объявила о своем намерении изложить всю историю РАФ, потому что считаю, что нельзя анализировать отдельные акции вне их взаимосвязи. Во-первых, это было бы просто неправильно, а во-вторых, из такого мимолетного взгляда невозможно извлечь серьезные уроки на будущее. Я уже говорила, что считаю решение об убийстве Пименталя одной из самых ужасных ошибок в истории РАФ. Убить в Германии в 1985 году простого американского солдата, чтобы заполучить его документы, - акция абсолютно несовместимая с революционной моралью и революционными целями. Я считаю неверным и глупым наше тогдашнее отношение к этой акции (мы заявили, что это, так сказать, "политический несчастный случай"), поскольку на самом деле в ней отразилась логика наших установок середины 80-х годов.
Как же могло случиться, что люди, поднявшиеся на борьбу за справедливый и гуманный мир, так далеко ушли от своих первоначальных идеалов, как могла РАФ настолько отдалиться от социальной реальности в собственной стране? Эта акция стала той глубокой пропастью, которая отделила нас даже от большинства левых. Не меньшую роль сыграло и неприятие нами любой критики, хотя именно левые радикальные круги предлагали начать дискуссию. К тому же у многих тогда возникли ассоциации с событиями 1977 года: убить солдата только ради его документов означает отнестись к человеку чисто функционально, низвести его до положения "объекта". В 1977 году, когда был угнан самолет "Люфтганзы", люди, возвращавшиеся из отпуска на Мальорке, тоже были превращены в "объект". Но в 1977 году после похищения Шляйера власти отказывались освободить заключенных и делали ставку на облавы и аресты, поэтому решение захватить самолет было вынужденным, и, при всем критическом отношении к этой акции, многие левые это понимали.
В 1985 году подобной необходимости не было, и частные лица и целые группы осудили убийство Пименталя. Однако вместо того чтобы принять критику, РАФ обрушилась на критикующих, обвиняя их в том, что они испугались конфронтации и не хотят видеть всей остроты всемирной схватки между империализмом и освободительными движениями. Подобная тактика защиты от критики была и остается характерной для многих левых групп и организаций. Наш отказ от открытой дискуссии надолго закрыл путь к сближению с другими группами в совместной борьбе - хотя "совместная борьба" всегда была одним из наших главных лозунгов. Но тогда мы не видели в этом никакого противоречия, поскольку искали причины, препятствующие нашему объединению с другими группами (вне нашего "традиционного политического окружения"), где угодно, но только не в самих себе.
Сегодня я думаю, что ошибки мы начали совершать уже в 70-е. Их причина - все более явный отход от социальной реальности, нежелание видеть гнев, разочарование и страдания многих людей. Поднявшись на революционной волне 68 года, мы вначале напрямую опирались на массовые протесты того времени. Тогда, создавая нашу организацию, мы еще надеялись, что нам удастся объединить партизанскую войну с легальными формами борьбы - агитационной работой среди городского населения и на предприятиях. Однако от этой идеи довольно скоро пришлось отказаться. Отчасти отказ был продиктован практическими соображениями: быстро разросшийся аппарат политической полиции, взявший под наблюдение все левые группы, сделал такую "двуединую" деятельность невозможной. Но были и иные важные причины - дискуссии с другими левыми объединениями становились все более беспредметными и догматическими, сводясь к взаимным упрекам: с одной стороны, в путчизме и милитаризме, с другой - в реформизме, карьеризме и подчинении существующей системе; никто из бывших единомышленников уже не стремился к совместной освободительной борьбе.
Разрыв явно обозначился после первой волны арестов, когда стало ясно, что нет силы, которая могла бы сдержать очевидное желание властей уничтожить политических заключенных. Заключенные считали, что огромное большинство людей, вместе с которыми они начинали борьбу, их просто предало. Но на самом деле уже тогда РАФ признавала только "безоговорочную солидарность": тот, кто выступал за улучшение условий содержания заключенных, не должен был выражать сомнений по поводу наших политических взглядов. Разрыв этот не прошел бесследно. Еще сегодня с обеих сторон порой ощущается озлобленность, обида и взаимная отчужденность. К нашему раннему отходу от социальной реальности необходимо отнестись критически, но важно понять и то, на каком фоне это происходило: ведь постепенно усиливающаяся изоляция возникла не в безвоздушном пространстве, а стала результатом наших действий и той общественной ситуации, с которой нам пришлось столкнуться. Я думаю, что в РАФ во все времена вступали люди, обладающие совершенно определенным мировоззрением и жизненным опытом. Объективно для меня, как и для всех других, были возможны и иные пути, и то, что мы выбрали именно этот, наверняка связано с личными качествами и опытом каждого из нас. Во многом это определялось положением в стране и немецкой историей, в тени которой мы выросли.
С учетом всего этого можно сказать, что идеология РАФ, несмотря на относительную изолированность движения, всегда была выражением нашей реальности и ответом на нее - иначе она не могла бы существовать более 20 лет. Мы действовали не в вакууме, рядом всегда были люди, видевшие связь между своей и нашей борьбой; были и такие, кто обретал себя в нашей борьбе - пусть даже только из чувства протеста против постоянного унижения.
Когда я была ребенком, эта страна - а вместе с ней и моя семья - переживала времена "экономического чуда", опустошавшего душу и сводившего смысл жизни к потреблению материальных благ. Но за этим ощущалось и нечто иное, невысказанное. Фашизм, его преступления и война (мой отец тоже был солдатом вермахта) были запретными темами, и это давило на всех, создавая глухую атмосферу зажатости и молчания. Я уже тогда смутно догадывалась, что в основе этого лежит чудовищная вина, о которой никто не говорит вслух.
В одном письме друзьям я писала о своих детских переживаниях, которые, думаю, характерны для множества людей моего поколения, выросших в Германии. Я уверена, что эти переживания во многом определили мою дальнейшую жизнь.
Я выросла в деревне, в которой из рода в род жила семья моей матери. Во времена нацистского господства на окраине этой деревни был лагерь, где работали военнопленные; через нашу деревню регулярно проезжали автобусы с физически и психически неполноценными людьми - их везли в Хадамар. В Хадамаре была психиатрическая лечебница. Во времена третьего рейха в ней соорудили газовые камеры - туда отправляли этих несчастных, там все они были уничтожены. Мы, дети, слышали и о лагере, и о газовых камерах, и о печах, в которых сжигали трупы. Но нам никто ничего не говорил, мы знали об этом только из случайно подслушанных разговоров взрослых. Если взрослые замечали наше присутствие, разговоры, которые всегда велись полушепотом, тут же прекращались. Мы не знали точно, что именно происходило здесь раньше, мы только пытались составить себе представление об этом по обрывкам фраз типа: "все же знали, что стало с этими людьми в автобусах" или "все же чувствовали этот запах".
Поэтому сегодня трудно понять, почему мы так же, как и другие левые группы, пришли к выводу, что фашизм - это прежде всего система власти, служащая интересам капитала и стоящая над обществом. Ведь именно нам следовало бы знать, что это не совсем так. Фашизм продолжал жить внутри общества, и проявлялся не только в том, что бывшие нацистские судьи по-прежнему заседали в судах и так далее, - ведь и после 1945 года "добродетели" фашизма, его система ценностей и образ мыслей все еще существовали в каждой клеточке, воспроизводились и передавались нам. Незамеченными долго оставались лишь масштабы явления. Уроки, извлеченные нами из истории, стали причиной радикального осуждения фашизма, размежевания с родителями и принятия на себя серьезных моральных обязательств. Это размежевание сыграло немалую роль в формулировке целей нашей борьбы.
Известная нам позиция старшего поколения (нежелание родителей хотя бы задним числом признать ответственность за невмешательство и неучастие - или даже соучастие), по моему мнению, сильно сказалась и на развитии наших представлений о морали. В частности, мы считали своей безусловной обязанностью стоять на стороне слабых и угнетенных и, соответственно, столь же безусловно осуждали угнетателей. Видя мир черно-белым, деля всех на "людей" и "свиней", мы долго не могли разглядеть всей сложности и противоречивости реальной жизни, да и характеров отдельных людей. При подобном видении мира американский солдат, конечно, относится к "свиньям" - ведь Пименталь был бы, по всей вероятности, готов участвовать в войнах и военных преступлениях американской армии в любой части света. Но одно дело солдат, которому жизнь предлагает не так уж много возможностей для выбора, а другое дело - высокий чиновник, принимающий важные решения и потому несущий совершенно иную ответственность. Мы упрекали наших критиков за такой взгляд на вещи, называя его точкой зрения "социальных
работников". А сами не замечали и не хотели замечать подобных нюансов.
Но вернемся к связям с историей этой страны. Сообщения и кинохроника из Вьетнама, напалмовые бомбы и химическое оружие, бомбардировки плотин, очевидное желание уничтожить вьетнамский народ заставили многих вспомнить об Освенциме - для немецкой молодежи, не закрывавшей глаза на преступления прошлого, иначе и быть не могло, и многие ощутили необходимость встать на сторону народа Вьетнама.
Постепенно нами все больше овладевали идеи общей освободительной борьбы. Даже я, тогдашняя школьница, сознавала обязанность бороться против угнетения народов и пронесла это чувство через всю мою жизнь. Фотография сожженного напалмом голого малыша, в тысячах экземпляров обошедшая тогда весь мир, стала для меня призывом к активному действию. Почти всегда, оказываясь в тяжелой ситуации, я вспоминала эту фотографию, и она помогала мне в принятии многих важных и трудных решений. Я вспоминаю, как включилась в политику. Вначале я бралась за самые разные дела и входила в самые разные движения: работала в центре социальной помощи, который занимался преимущественно турецкими подростками, агитировала за создание самоуправляемых молодежных центров, выступала за большую самостоятельность школ, принимала участие в борьбе за снижение цен на транспорт и, наконец, в демонстрациях против войны во Вьетнаме и палаческого режима в Испании.
Характер моей многосторонней активности резко изменился после убийства Хольгера Майнса /7/ . Голодовка протеста заключенных, которая закончилась его смертью, побудила меня задуматься о пытках одиночеством в "мертвых коридорах" /8/ , о систематическом уничтожении политических заключенных. Это событие стало одним из поворотных пунктов в моей жизни.
У многих из тех, кто видел фотографию мертвого Хольгера Майнса, она навсегда останется в памяти - отчасти потому, что этот крайне истощенный человек очень напоминал концлагерников, узников Освенцима. Я не стану проводить параллели между убийством политических заключенных и преступлениями нацистов в Освенциме, но фотография вызывала именно такие ассоциации, и наверняка не только у меня. Передо мной встал вопрос: останется ли мое критическое отношение к большинству людей старшего поколения (за их бездействие во времена национал-социализма) пустой болтовней и я буду так же трусливо наблюдать за подобными преступлениями или я действительно стану активно против них бороться? Мое решение было однозначным.
