В детстве мне хотелось стать музыкантом или органным мастером, но незадолго до выпускных экзаменов я - не без внутренней борьбы - приняла решение поступить на юридический факультет, чтобы иметь возможность улучшить положение политических заключенных и попытаться предотвратить дальнейшие убийства. Этим тогда занимались такие адвокаты, как Круассан, Шили /10/ и другие, и именно такой я представляла себе свою адвокатскую карьеру.

Вскоре я стала активно участвовать в работе "Красной помощи" - группы, аналогичной Комитетам против пыток /9/ . Я начала посещать заключенных и ходить на судебные процессы (штамхаймерский и стокгольмский /10/ ). В то время отчетливо чувствовалось, как день ото дня ситуация обостряется. Потом произошло убийство Ульрики Майнхоф. До сих пор у меня перед глазами стоят фотографии заключенных, участвовавших в голодовке: исхудавших, изможденных, с остекленевшими глазами. Я вспоминаю, как после одного свидания с Карл-Хайнцем Дельво /11/ я забыла, о чем мы с ним говорили, - все вытеснила мысль о том, что он вот-вот умрет.

В тот период наша политическая группа сосредоточила внимание исключительно на помощи заключенным, но не только из-за условий их тюремного содержания. Большинству импонировала, в первую очередь, их радикальность и полное неприятие правящего режима. Я разделяла эти чувства; мало того, подобно многим своим ровесникам я больше не могла жить в этой стране. Выбраться из царившей в обществе атмосферы затхлости и тесноты было некуда. Реакция окружающих даже на самые слабые попытки что-то изменить своими силами ясно показала, что позиция властей и большей части общества не оставляет места иному образу жизни, иным идеям.

Мы отчетливо почувствовали это противостояние, когда еще 15-16-летними школьниками участвовали в демонстрациях (неважно, за школьное самоуправление или против войны во Вьетнаме). В лучшем случае прохожие кричали нам: "Если вам здесь не нравится - убирайтесь в ГДР!" Но нередко мы слышали и другое: "Таких, как вы, при Гитлере мигом отправили бы в печь!" И это были вовсе не отдельные голоса: вокруг таких людей почти всегда собиралось множество их сторонников, и реплики противоположного свойства встречались как исключение. Для молодежи, радикально отвергающей жизнь, предписанную и навязанную ей другими, и ищущей новых ориентиров, желающей жить в обществе, в центре которого - человек и его нужды, а не деньги, потребление, карьера и конкуренция, - для такой молодежи места в стране не было.

Фашизм жил, и не заметить этого было нельзя: с одной стороны, бывшие нацистские бонзы, занимающие важное положение во всех областях государственной и общественной жизни, с другой - тоже вполне конкретные проявления: запрет КПГ; опять кровавые разгоны демонстрантов (уже в 50-х годах!); позднее - чрезвычайные законы /12/ , затем убийство Бенно Онезорга /13/ - вот только основные вехи. Все это существовало, заметим, задолго до того, как раздались первые выстрелы вооруженных революционных групп. Окружающая реальность довольно скоро подтвердила мои догадки о существовании "институционального фашизма", аппарата, создавшего для себя целый арсенал средств подавления и готового пустить его в ход при малейших признаках сопротивления: наиболее остро это выразилось в убийстве заключенных, а с 1974 года машина заработала в полную силу, в том числе и непосредственно против меня. Тот, кто в середине 70-х годов солидаризировался с сидящими в тюрьмах членами РАФ и поддерживал с ними контакты, мгновенно оказывался под наблюдением политической полиции. Я уже не помню, сколько мне довелось пережить обысков, сколько раз, держа нас под дулами автоматов, полиция проверяла наши машины, сколько раз за нами следили - пожалуй, легче пересчитать дни, когда этого не происходило.

Репрессии и запугивание середины 70-х не прошли для нас бесследно. Наши взгляды стали меняться: на первый план в отношениях с государством начало выдвигаться сопротивление. Круг наших интересов значительно сузился - меня интересовало лишь очень немногое из происходящего в стране и в мире. В газетах я выискивала статьи о стратегических планах и маневрах НАТО; когда писали о расправах полиции с демонстрантами, я больше обращала внимание на жестокость полиции, чем на лозунги демонстрантов (о тогдашних движениях протеста и их проблемах я знала очень мало). Восприятие мира - мое и моих единомышленников - стало искаженным, свелось к одной черно-белой схеме.

Тогда мы считали свою борьбу за улучшение условий содержания политических заключенных недостаточной: нас мучило, что мы ограничиваемся полумерами. Ведь согласно нашему пониманию политики нам следовало бы начать вооруженную борьбу, но субъективно мы к этому были еще не готовы. Практически мы по-прежнему занимались, в основном, улучшением условий содержания заключенных, но одновременно становились своего рода политическим рупором РАФ - что было плохо как для нас самих, так и для РАФ. Во-первых, эта деятельность не выходила за рамки распространения прокламаций и поисков сочувствующих. Во-вторых, мы не предпринимали серьезных попыток разобраться в политике вооруженной борьбы, ее целях и возможностях, хотя преступления империалистической системы считались не подлежащими никакому сомнению.

Мы непримиримо и злобно выступали против всех других левых, против прежних друзей, с которыми нас связывала общая работа и общий опыт и которые позже выбрали другие политические пути. Мы упрекали их в том, что они не хотят видеть всей остроты общего развития ситуации, и такие упреки не оставляли места критическим дискуссиям.

Это приводило ко все более частым разрывам и расколам в наших рядах и к изоляции. Мы все больше превращались в некоего рода субкультуру, представленную относительно небольшой группой людей, разбросанных по всей территории ФРГ. К этой группе принадлежали многие из тех, кто вступили в РАФ в 1977 году или позже, вскоре вышли из нее и обосновались в ГДР, а впоследствии, после ареста, пытаясь спасти свою шкуру за счет других, согласились служить федеральной прокуратуре в качестве главных свидетелей обвинения против былых соратников. Мы много думали о них: конечно, почти 10 лет, проведенные в тамошней "социалистической действительности", не очень-то помогли им настолько утвердиться в своих убеждениях, чтобы противостоять нажиму федеральной прокуратуры, но вряд ли только этим можно объяснить массовую готовность выступить на стороне обвинения. Было ли у них в прошлом что-то, что могло бы в этой трудной ситуации придать им силы?

Вряд ли они могли опираться на опыт середины 70-х годов, когда мы порой работали вместе, потому что в то время мы как раз запутались в описанных мной противоречиях. Те, кто впоследствии стали свидетелями обвинения, а в 1977 году еще жили легально, принадлежали тогда - и мне это кажется вполне логичным - к наиболее рьяным противникам любой критики событий 1977 года: эскалации наших действий и, наконец, угона самолета. Они признавали лишь безоговорочное одобрение и даже давних друзей, которые пытались критически разобраться в происходящем, клеймили как политических предателей.

Если не допускать никаких внутренних разногласий, не говоря уже о протестах, то вполне можно (хотя и не обязательно) помешать тому, чтобы люди мужали и набирались сил. Я не хочу оправдывать этим предательство наших бывших соратников, но думаю, что такое "домашнее воспитание" тоже сыграло свою роль.

Вернусь еще раз к тезису об "институциональном фашизме" и к тому, какие выводы мы из данного тезиса делали. В наших документах говорилось: "Атаки небольших вооруженных групп должны заставить аппарат обратиться к сверхжестким мерам и, таким образом, обнажить свой фашистский оскал". Эта мысль была подсказана многочисленными историческими примерами, когда превращение режима в откровенно фашистский происходило столь быстро, что прогрессивные силы не успевали к этому подготовиться. Так, военный путч в Чили подтолкнул нас в сторону нелегальной работы. Проблема Чили занимала тогда многих левых, о чем я недавно прочла в статье одного товарища из "Движения 2 июня" /14/ . С другой стороны, этот пример подкреплял тезис о том, что надо своевременно заставить государство показать свое истинное лицо: пусть все увидят, что скрывается под маской демократии. И действительно, благодаря нашей борьбе многое выплыло на поверхность: и убийства заключенных, и чрезвычайные законы, и "расстрельные облавы" /15/, и призывы ведущих политиков в 1977 году - в ответ на похищение Шляйера - публично казнить заключенных. Однако все это ни в коей мере не способствовало достижению нашей политической цели - развитию широкого сопротивления. Напротив, объявление чрезвычайного положения и открытое провозглашение полицейского государства /16/ скорее вызвало у части левого движения чувство беспомощности, чем пробудило волю к сопротивлению. Теперь я понимаю, что это было вполне объяснимо.

Вся проблема уже тогда свелась к противостоянию между РАФ и государством, а все общество, да и подавляющее большинство левых выступали в роли зрителей. Жесткая реакция властей была нацелена именно на нас, на наше политическое окружение и на заключенных, и даже тогда, когда (как во время "немецкой осени") эта реакция ощущалась по всей стране, практически все взваливали ответственность за постоянные проверки, наблюдения и т.д. не на государство, а на РАФ. Таким образом, даже если заставить власти показать, что скрывается за фасадом правового государства, это вовсе не приводит автоматически к возникновению сопротивления. Так, даже левые, которым после убийств заключенных в Штамхайме следовало бы изменить свое отношение к этому государству, предпочитали сомневаться в версии об убийстве, лишь бы не делать соответствующих выводов. Впрочем, то же было и при национал-социализме.

Переворот происходит только тогда, когда есть много людей, чувствующих и понимающих, что необходимы коренные изменения общества, готовых бороться за эти изменения и организующих эту борьбу. Простое перенесение теории партизанской войны из Латинской Америки на здешнюю реальность было ошибкой: общественная ситуация здесь отнюдь не похожа на латиноамериканскую и воспринимается совсем по-другому. В Германии не меньше нищеты и страданий, но все же они существенно отличаются от явной нищеты, вызванной войной, голодом, жестокой эксплуатацией и разорением людей и целых стран в Азии, Африке и Латинской Америке. У нас можно говорить скорее не о материальной, а о социально-психологической нищете. Здесь люди в гораздо большей степени страдают от однообразия форм общественной жизни, от потери смысла существования и от одиночества (замечу, что речь идет о коренных немцах). Поверить в существование такого типа нищеты нелегко, и ее истинные причины непонятны. Многие усматривают их в личных судьбах, слабостях и в отсутствии способностей; к тому же погоня за материальными благами, повальное увлечение самыми разными наркотиками и т.д. еще более заслоняют истинную картину.

Тот факт, что мы на протяжении многих лет все дальше отходили от реальных проблем общества, можно объяснить - хотя и не оправдать - только тем, что мы считали свою деятельность частью исторического процесса: наше движение с самого начала было связано с той освободительной борьбой, которую вели угнетенные народы в Азии, Африке и Латинской Америке. Мы с ними были, так сказать, "естественными союзниками", потому что - учитывая транснациональный характер господства мирового капитала - имели общего врага. Лозунги типа "Империализм - смертельный враг человечества" в 70-х и начале 80-х были близки борцам за свободу и здесь, и там. Да и цели нашей освободительной борьбы, и наши идеалы во многом совпадали.
Всем было ясно, что войну против народов "третьего мира" затеяли империалистические государства, руководимые США. К ФРГ это относилось в двойной мере. Здесь стояли компьютеры, управлявшие бомбардировками Вьетнама, здесь располагались тыловые базы многих других войн. Вьетнам, Ливан, бомбардировка ливийских городов или война против иракского народа в 1992 году - вот лишь некоторые из них. В 70-х годах, учитывая такое деление мира и реальное соотношение сил, многие и здесь, и во всем мире находили вполне обоснованной модель "мировая деревня против мирового города", т.е. охват метрополий кольцом освободительных войн в "третьем мире". И было очевидно, что в эту борьбу неизбежно втянутся и революционные силы в самых богатых странах, потому что именно здесь были сконцентрированы власть и средства, отсюда исходила главная опасность.

Для тех, у кого были открыты глаза, тогда все было совершенно ясно, как, например, сегодня ясно, что война против курдского народа ведется в значительной мере Германией. Отсюда частично идет вооружение, отсюда высылают людей на пытки и смерть в Турцию, и курдские деревни по-прежнему безнаказанно обстреливают из немецкого оружия. Эта интернациональная связь сегодня не менее реальна, чем в 70-80-х годах, и акцент на интернационализм для нас сегодня столь же важен, как и тогда, особенно с учетом роли, которую Германия играет в "новом мировом порядке": участие бундесвера в операциях на территории бывшей Югославии - это только начало.

Именно в этом интернациональном аспекте рассматривали мы нашу задачу и нашу роль. Вначале мы стремились стать политической силой, вносящей здесь свой вклад в победу освободительных движений, а позже, когда стало ясно, что империалистическая система во всем мире гораздо устойчивее и сильнее, чем думали многие, мы поставили перед собой задачу помешать дальнейшему отступлению революционных сил. Мы всегда считали себя включенными в интернациональный контекст и именно благодаря этому осознали страшную роль временного фактора: колесу истории предстояло повернуться вспять, и народы, борющиеся за свою свободу, обречены были захлебнуться в собственной крови - ведь для осуществления своих планов мирового господства империализм не побоялся бы пустить в ход даже атомное оружие.

Такое стремительное и угрожающее развитие событий привело многих из нас к фатально неверным выводам. Осознавая необходимость появления здесь политической силы, призванной вмешаться в ход событий и помешать дальнейшему ухудшению ситуации, мы сделали ставку на эскалацию вооруженной борьбы: мы считали, что для организационной работы сейчас не время, ибо положение вещей требует немедленных активных действий.

И хотя мы все больше сосредоточивали внимание на жизни народов "третьего мира", позволителен вопрос: каково же было наше отношение к здешнему обществу, к людям в этой стране? Ответ таков: оно было исключительно амбивалентным - и для этого в начальный период нашей активности имелись достаточно веские причины. В 68-м мы поднялись на борьбу за справедливый и гуманный мир, а наши родители почти сплошь были нацистскими преступниками или их пособниками, и огромное большинство взрослого населения этой страны в то время было так или иначе связано со своей историей и всю свою жизнь пыталось свалить с себя ответственность за нее. Сама мысль, что эти люди могут стать нашими союзниками, показалась бы всем нам тогда абсурдной: в этом отношении исходные условия были иными, чем у левых в других странах. Именно на этом фоне модель революции, в соответствии с которой борьбу за коренные изменения в нашем обществе могло вести лишь меньшинство, казалась нам реальной и исторически оправданной - ведь поколение наших родителей было виновно в приходе фашизма, и все мечты о новой жизни, о новом общественном порядке можно было реализовать только на пути, оставляющем это поколение на правой обочине.

Тогда мы не задумывались глубоко над всеми последствиями реализации такой модели революции, когда коренных изменений в обществе добивается меньшинство и оно же определяет новый общественный порядок. Конечно, сейчас уже очевидно, что такая модель совершенно нереальна, но даже если бы совместная освободительная борьба против империалистического господства во всем мире и в самом деле привела к изменению соотношения сил, способному взорвать существующую систему, то для большинства это были бы общественные изменения, пришедшие опять-таки "извне", навязанные кем-то "сверху". Сегодня уже ясно из опыта, что все попытки насильно повернуть общество на путь свободы - пусть они предпринимались революционерами даже из самых прекрасных побуждений - всегда приводили к противоположным результатам. Общество, в котором люди сами свободно и ответственно определяют свою жизнь и все социальное развитие, может быть создано, только если цели и методы борьбы за такое общество постоянно соотносятся с мнением большинства об основных ценностях, определяющих условия человеческого существования. Надо постоянно помнить об этом.

Наше отношение к людям в этой стране долгое время определялось еще и тем, что мы, живущие в богатых странах, строим свое благополучие на нищете и страданиях "третьего мира": ради нашего благосостояния бесчисленное множество людей умирает от голода или от вполне излечимых болезней, даже маленькие дети вынуждены работать в условиях жесточайшей эксплуатации, грабежу и разрушению подвергаются целые регионы - и большинству это представляется вполне нормальным. В отличие от повседневной борьбы в странах "третьего мира" (где люди выступают за улучшение своих жизненных условий - захватывая, например, сельские участки), к которой мы всегда относились с безграничным одобрением, наше отношение к соответствующим движениям здесь долгое время было двойственным. С одной стороны, мы одобряли борьбу, которая велась по частным поводам (будь то выступления против атомных электростанций или против расширения франкфуртского аэропорта 17 ), а с другой - всегда подозревали, что цель этих выступлений - лишь дальнейшее расширение привилегий метрополий.

Но основой любого политического движения может стать только такая борьба, которая базируется на собственном опыте, именно она порождает (или может породить) сознание, выходящее за рамки отдельного выступления. В любом случае требования, направленные на улучшение или сохранение условий своего существования или предотвращение войн, сами по себе являются легитимными. Мы же долгое время не принимали таких движений всерьез, а лишь выискивали тех немногочисленных их участников, которые хотели бы перейти от выступлений "по конкретному поводу" к "общей борьбе", направленной на уничтожение существующей системы. И если мы сходились с такими людьми, то они всегда расставались с теми движениями, из которых вышли. Теперь я понимаю, что это было большой политической глупостью, потому что в итоге лишь усиливалась наша изоляция, а в 80-х годах - изоляция "Фронта" /18/. Вся концепция "Фронта", который с начала 80-х годов должен был объединить самые разнообразные группы под лозунгом "совместной борьбы", оказалась в конечном счете гораздо более узкой и сектантской, чем мы это тогда себе представляли. Никакого многообразия не было, да и быть не могло, так как в основу политических целей "Фронта" был положен центральный лозунг РАФ: "Стратегия против стратегии империализма", то есть основная ставка делалась опять-таки на отрицание. В то время бывало и так, что участники различных движений, вступая во "Фронт", пытались привнести в него некоторые конкретные идеи, почерпнутые из своего опыта и своей истории. Но мы не допускали этого, используя аргументы, зачеркивавшие всякую возможность диалога. Я помню, например, дискуссии, участники которых, отрицая это "отрицание", не соглашались с нашими глобальными целями типа "расколоть НАТО" или "расшатать империалистическую систему". Некоторые считали, что нам следовало бы скоординировать усилия и всем вместе вмешаться в события в Никарагуа (стране тогда угрожала военная интервенция), чтобы оказать совместное политическое давление на планы интервентов: так они понимали конкретный интернационализм.