В ХХ веке в чреве мировой системы исчез целый ряд социалистических экспериментов, в то время как, быть может, все предыдущее тысячелетие не знало столько жертв насилия, голода и разрушения окружающей среды, сколько их знал один наш век. В рамках мировой системы капитализма ежегодно умирают от голода 50 млн. человек, в том числе 5 млн. детей, причем это происходит в условиях невиданного ранее развития науки и техники. В связи с этим можно сослаться на исходный тезис книги Э. Хобсбаума “Эпоха крайностей”: история ХХ века представляет собой историю все более интенсивного самоистребления человечества. Так почему же социалистический эксперимент, опыт создания государственного социализма стал жертвой этих условий? Почему он не смог превратиться в жизнеспособную альтернативу?

Короткий ответ на эти сложные исторические вопросы, очевидно, исказит научную обоснованность мнения, трансформирует его в своего рода “исповедание веры”. Вероятно, редактор считался с этой возможностью, и, возможно, именно поэтому родилась идея задать по случаю конца тысячелетия такой вопрос, который открывает возможность для изложения именно “исповедального” типа. Будни исторической науки и без того в значительной степени заполнены стараниями историков завуалировать свои методологические и идеологические посылки, не в последнюю очередь для демонстрации своего высокого профессионализма. Зато в краткой статье нужно быть искренним. Я не хотел бы выступать ни в роли адепта частного капитала, ни в роли представителя некоего государства-“благодетеля”. Историю можно оценивать с точки зрения человека, стремящегося выжить. Такой человек мог, да и сегодня может считать себя жертвой как капитала, так и государства. Такая точка зрения имеет и свой русский прототип. В качестве примера можно вспомнить об известном, ныне покойном инакомыслящем, Петре Марковиче Абовине-Егидесе, который, в отличие от многих когда-то независимых мыслителей, не встал в ряды прислужников власти ни при перестройке, ни после нее. Этот выдающийся представитель автономного мышления еще в парижской эмиграции писал, что капитал и государство – это два продукта истории, являющихся источником всяческого зла, и тот, кто продаст свою душу какому-либо из них, потеряет твердую нравственную почву под ногами. Я хотел бы добавить к этому, что социализм или то, что так называлось (Петр Егидес уже в 1960-х годах строго и непримиримо отличал теорию социализма от “реального социализма”), обещал всеобщее “спасение” сначала с помощью государства, а позже с помощью капитала, которые преобразовали социализм по своему образу и подобию, а иначе говоря, как известно, “реформировали” его, превратив в капитализм.

От коллективного Стеньки Разина до технократическо-экономической концепции прогресса

130 лет назад, в январе 1870 г. (как раз в год рождения Ленина), находившийся в женевской ссылке М. Бакунин в обращении “К офицерам Русской армии” высказал мнение, что, несмотря на неизмеримые страдания народа, можно будет избежать кровопролития в ходе освободительной борьбы, если армия выступит “за святое дело народа” В этом благоприятном случае кровь не прольется, “а будет только поголовное изгнание за пределы России всех дармоедов и белоручек”. Далее Бакунин утверждал, что “Стенька Разин, который поведет народные массы в будущем, столь явно приближающемся разгроме Всероссийской Империи, будет не богатырь одинокий, а Стенька Разин коллективный”. Маркс и Бакунин достаточно сильно отличались друг от друга и как люди, и как мыслители, однако они оставили ХХ веку общее наследство, внушавшее, что капитал и государство являются источником всякого угнетения, а история человеческого общества приводится в движение борьбой различных социальных, экономических и политических интересов. И действительно, массовая нищета, голод и эксплуатация чужого труда были альфой и омегой массовых революционных движений ХХ века.

Естественно, поставленные Марксом вопросы, хотя и опосредованно, появились и в исторической науке (правда, не с такой ясностью, как в работах прошедшего через брежневскую “психушку” Егидеса). Первоначально понятие прогресса, присущее намеченному Марксом объяснению истории, выдвигало в качестве ценностного критерия самого человека как автономную личность (как социальное существо), его благополучие. Не случайно, что даже в конце ХХ века, после провала социалистического эксперимента, Маркс считается исключительным по своему влиянию мыслителем, чье видение человека и всего исторического процесса преодолело односторонность либерального и националистического подходов к человеку, при которыx человек интерпретируется как обособленное политическое и экономическое существо, руководимое инстинктами - иначе говоря, экономическая и социальная беззащитность людей оправдывается наличием политических свобод. Такую “расколотость” человека невозможно ликвидировать в рамках буржуазного общества. Этот факт выражается в том, что в буржуазных режимах понятие демократии редуцируется до чисто политического понятия и исключается из экономической и социальной сферы.

Ныне нет сколько-нибудь серьезной исторической школы, которая в той или иной связи не применяла бы открытия Маркса (конечно, нередко вопреки его идеологическим и научным устремлениям). Таким образом, “секрет” Маркса в том, что он поставил в центр экономических процессов человека с его всеобщими потребностями, сделал человека конечной мерой любой оценки в противовес всеобщему эгоизму буржуазного общества. Эта зародившаяся в XIX в. концепция прогресса, ориентированная на человеческую личность, в ХХ в. столкнулась как с программой догоняющей модернизации режимов сталинистского происхождения, так и с технократическо-экономической концепцией прогресса, представляющую собой апологию капитализма. Как известно, две последние практически тождественны и не случайно стыкуются друг с другом.

Другим понятием прогресса всегда оперировали (и оперируют) представители актуально господствущего объяснения истории. Они пользуются такими фундаментальными понятиями, которые исходят из фактов повседневной действительности, – например, понятиями капитала, прибыли, экономической рациональности (рынка) и эффективности и т. д., как будто история располагает рациональным двигателем, обеспечивающим сбалансированное развитие всего человечества. Даже самый изощренный “эмпиризм” партикулярен, сознательно или инстинктивно отказывается от осмысления капитализма как целого, как системы. Такое “обожествление” партикулярности неизбежно заставляет пользоваться уже упомянутым редуцированным понятием человека, понятием homo economicus.

Что правда, то правда: в ходе истории человек стал односторонним. За прошедшие столетия в процессе накопления капитала, производства и углубляющегося разделения труда почти “генетическим” свойством человечества стало “искусство” подчинения, о котором Маркс около полутора столетия назад писал, что люди смотрят на государство с суеверной надеждой. С повсеместным распространением капитала как властного фактора эта необходимость подчинения становится еще интенсивнее и распространяется в масштабах всего мира (достаточно вспомнить о пяти веках глобализации). Однако по окончании ликования по поводу падения государственного социализма пропагандисты либеральной системы ценностей предписали исторической науке новую парадигму, которую многие повторяют бессознательно, как попугаи. Наиболее значительные представители “нового” мышления начали разработку новой понятийной системы - точнее, приступили к чистке старой.

Сторонники нового подхода воспринимают в качестве “естественно-исторического” факта даже войны, то есть оправдывают их, как это сделал, например, cтавший одиозным французский историк Ф.Фюре в своей книге об истории коммунистической идеологии, написанной им на склоне жизни. Даже первая мировая война изображается в этой книге в качестве “демократического”, “основанного на консенсусе народов” явления, чтобы исключить из истории, точнее из исторического объяснения понятия накопления капитала, великодержавной экспансии, борьбы за рынки в погоне за прибылями и т. д. Фюре освобождает буржуазию от ответственности за войну и фашизм и пытается возложить эту ответственность на коммунистов, превратив буржуа в жертву истории. Создается впечатление, что с падением государственного социализма исчезли и все понятия, выстраданные наукой об обществе в процессе критики капиталистической системы.

Падение государственного социализма, которого, что очень типично, никто не предсказывал, произошло естественным образом, если учесть, что социализм означает именно ликвидацию всякого (политического, экономического, духовного и т. д.) подчинения и зависимости. Таким образом, падение этого режима заставляет задуматься и над тем, какой опыт накоплен человеком на будущие столетия в интересах его “самоосвобождения”. При рассмотрении этого вопроса было бы неверно недооценивать исторически выкованную силу человеческого консерватизма. Знаменитый психиатр К.Г.Юнг, исходивший в своих размышлениях об исторической природе и “подчинении” человека из совершенно иных посылок, подчеркивал значение повседневных эмоциональных воздействий, а также то, что “человек не понимает ничего такого, чего он сам не испытал”, “однако этот факт не отнимает ни у кого уверенности в том, что его суждение, мнение является единственно истинным и компетентным”. Обычный, “нормальный” человек действует в тисках своих мнимых или реальных актуальных интересов и лишь в редкие минуты достигает гармонии интересов повседневных и перспективных. Отчасти этим и объясняется, что складывание социальной самозащиты в истории не является неким автоматическим и само собой разумеющимся процессом.

Как бы упрощенно это ни звучало, необходимо хотя бы указать на то, что основанный на т.н. свободной конкуренции капитализм пробудил к жизни самооборонные коллективы рабочего (а именно в России отчасти и крестьянского) движения. Без этих коллективов были бы невозможны революции нашего века, как бы мы ни оценивали эти революции. Современный человек “ситуативен” в юнговом смысле этого термина, его ситуативная детерминированность в определенном смысле была естественным следствием расширявшейся и приобретавшей все более “тонкие” формы индивидуализации и кажущейся ее противоположностью этатизации. В рамках индивидуализации полностью разложились традиционные формы коллективной жизни и производственные структуры. Социальная интеграция ныне почти целиком ограничивается коллективами со связями, опосредованными деньгами, чему в конце ХХ в. сопутствовало истощение сил традиционного рабочего движения и социального сопротивления, направленного против существующего строя. Это не означает, что среди следствий неолиберальной глобализации уже сейчас не нужно рассчитывать на возникновение таких новых движений, которые получат широкую поддержку со стороны оттесненных на периферию трудящихся, сотен миллионов людей, потерявших работу или довольствующихся случайными заработками, будь то бывшие сталевары или учителя, предприниматели поневоле или безработные, уже даже не состоящие на учете. Это будет медленный и противоречивый процесс.

Дело в том, что сложнейший манипулятивный механизм капиталистической системы уничтожает рефлексы рациональной самозащиты, концентрируя свое воздействие на основных человеческих инстинктах. Человечество превратилось в потребительскую машину и потребляет, хотя и удивительно неравномерно, всё, включая и ресурсы, необходимые для его собственного существования (см. историю войн). В конечном итоге ни русская революция, ни гражданская война, ни победа государственного социализма не могут быть оторваны от первой мировой войны, как неотделим от нее и фашизм (как в итальянской форме, так и в форме нацизма). Система рыночной экономики, “общество потребления” (в котором одни потребляют вволю, а другие от случая к случаю) коррумпирует и проституирует всех, кто становится частью его функционирования. Государственный социализм не смог пробить эту воздвигнутую историей стену, сам стал частью мировой системы и тем самым лишил себя тех функций, которые взял на себя в эпоху революций.

В полупериферийных регионах буржуазно-демократические средства оказались непригодными для выжимания из производителей прибавочной стоимости и сдерживания противников режима. Унаследованный от истории социально-культурный фундамент и сам “человеческий материал” (“коллективный Стенька Разин”) после победы русской революции (и ее восточноевропейских “продолжений”) в определенном смысле вернулись к прежнему состоянию, иначе говоря, всесилие государства не только не было уничтожено, но заняло и место капитала. В классической форме это воплотилось в личности Сталина, в которой в значительной степени выразилась сама история, изолировавшая социалистический эксперимент от его всемирно-исторических предпосылок и целей. Государственный социализм был осуществлен без всякого предварительного плана...

Коллективный Стенька Разин преклоняет колена перед рыночной экономикой?

Посмотрим теперь на дело с другой стороны. Бакунин ошибочно думал, что его Разин eo ipso антигосударственник. На самом же деле “коллективный Стенька Разин”, пусть даже и ненавидел местных чиновников, а позже и царя, но в “нормальные” времена скорее был сторонником и опорой “хорошего государства” и “хорошего царя”. В то же время события 1905 и 1917 г.г. доказали, что “коллективный Разин” в бакунинском смысле этого понятия все же существует. Советское государство не только обуздало в конце концов эту социальную массу с ее особой психологией, но и приковало ее к себе, “огосударствило” на антикапиталистической основе. Однако присущие бюрократическому антикапитализму образ жизни и менталитет сохранялись в городской культуре только при жизни тех поколений, которые обладали конкретными впечатлениями о старом мире. (Нельзя забывать, что и народные представления о капитализме также являются исторической категорией. С этой точки зрения интересно читать солдатские письма или романы времен первой мировой войны... В то же время в связи с социализмом в сознании поддерживавших революцию масс жили прекрасные планы, идеи социального равенства и справедливости). Но убеждение, согласно которому практически лишь от намерения новой власти, плохих политиков зависело то, что социалистический эксперимент, вопреки первоначальным планам революционеров и замыслам хорошего народа, привел не к “рабочей демократии” и “самоуправлению”, не к “социалистической альтернативе”, а к реализации той или иной формы бюрократической диктатуры, не подтверждается никакими серьезными историческими исследованиями. (Ведь “антигосударственный” перелом в мировой системе не удалось осуществить и при гораздо более благоприятных условиях...) Исторически “чрезмерно детерминированное противоречие” (Альтусcер) не просто прокладывало путь для перехода от революции к диктатуре, но и привело к возникновению “капитализма без капиталистов”, который, благодаря “сталинскому перелому”, в конечном итоге трансформировался в государственный социализм. Когда революционеры осознали эту ситуацию, экстремистские формы и средства управления уже пробудились к самостоятельной жизни; больше того - прочно утвердились. Реальная сила внешних (и внутренних) врагов и идеологические представления о ней, вероятно (или несомненно), не совпадали с действительным положением вещей, но одно бесспорно: концепции рабочей демократии и ускоренной индустриализации (“модернизации”) оказались несовместимыми. Между тем сторонники рабочей демократии, отвергавшие бюрократическую диктатуру во главе со Сталиным, в 1920-х г.г. пытались совместить именно эти два несовместимых устремления. Наряду с множеством других факторов это тоже способствовало тому, что возглавляемый Сталиным поворот к государственному социализму (1927-1933 г.г.) смел или “перемолол” социальные группы и политические силы, связанные как с капитализмом, так и с революционным режимом. В то время как личная диктатура обеспечивала свое существование, опираясь на различные бюрократические аппараты, используя противоречия между ними и попеременно то уничтожая, то умножая их, на повестку дня никогда не ставился официальный и публичный отказ от революционной теории, поскольку нельзя было отказаться от легитимизационной идеологии (это было бы равнозначно падению режима).

Еще даже в 1961г. в партийной программе, одобренной XXII съездом, социалистическая альтернатива (“общественное самоуправление”) выдвигалась в противовес плохому дуализму “рыночного социализма” и сталинистской централизованной плановой экономики, но в то же время на практике реформы Хрущева раскалывались именно в тисках “рыночного социализма” и бюрократической децентрализации. Символическим выражением этих противоречий было то, что в 1962 г. в Новочеркасске власти приказали открыть огонь по рабочим, вышедшим на демонстрацию против повышения цен и “перегибов” заводской бюрократии. “Социалисты-рыночники” и “социалисты-государственники”, заинтересованные в поддержании обособленной системы власти, всегда приходили к соглашению в противовес проявлениям социальной самозащиты, как это теоретически наиболее зрело показал Д.Лукач в статье, написанной в 1968 г. (символично, что на венгерском языке и впервые в Восточной Европе эта статья была опубликована в 1988 г., накануне падения режима и системы).

Достаточно указать на то, что в первые годы советской власти большевистские теоретики во главе с Лениным интерпретировали “достижение уровня современной цивилизации” в качестве создания предпосылок социализма и выводили “социалистическую перспективу” на основании опыта рабочих и крестьянских советов из идей Маркса, касавшихся преодоления рыночной экономики (системы капитала) и обособленной государственной власти. ( С этой точки зрения интересно, что в одном из замалчивавшихся в советский период ленинских документов - тексте последнего публичного выступления Ленина, состоявшегося 20 ноября 1922 г. на пленуме московского городского Совета, одиночество революционной России было поставлено в органическую связь с необходимостью “догнать” Запад. Цель и функцию этого “частичного отступления” к капитализму Ленин определил в создании определенной цивилизационной основы для движения к вперед, к социализму). Позже в сталинской, хрущевской и брежневской практике эти “цивилизационные предпосылки” прославлялись как суть социализма, при этом мало говорилось о том, что основная структура разделения труда едва изменилась по сравнению со структурой разделения труда рыночного производства. (Больше того, попытка доказать этот факт даже в начале 80-х г.г. могла стать в СССР предметом судебного разбирательства). B конце концов режим не мог позволить себе слишком уподобиться западным режимам, поскольку не смог бы финансировать такого уподобления, как это и выяснилось после 1991 г... “Социалистическое государство” не могло уже выполнять собственных обязательств. Иначе говоря, в конечном итоге режим пал и потому, что не смог финансировать взятые на себя социальные обязательства, обеспечить неизменный уровень систем социального благоденствия.

Но настоящий вопрос состоит в том, каким образом этот режим смог так долго существовать. Ответ на него, безусловно, неотделим от “реальных достижений” (здесь можно говорить о многом, от победы над нацистской Германии до бесплатного обучения, пенсионной системы и бесплатного медицинского обслуживания). Властная элита смогла доказать обществу смысл и необходимость своего существования. В ответ на критику со стороны „крайних” левых она еще и в начале 1970-х г.г. указывала в качестве аргумента на культурные и социальные завоевания, хотя уже с 1960-х г.г. как буржуазные, так и марксистско-ленинские идеологи считали радикальных левых более опасными, чем общественный строй своих конкурентов. Источник этого скрывался в той международной политической системе (биполярной мировой системе), фундамент которой был заложен в Ялте и финансирование которой становилось для СССР все более трудным. По мере возрастания расходов на вооружение для конкуренции с Западом сокращались затраты на социальную сферу и развитие технологий. Чем меньше возможностей имелось для социалистического преобразования режима, тем большее раздражение вызывали идейные социалисты. Больше того, общеизвестно, что ведущие “идейные социалисты” 1980-х годов на рубеже 1980-1990-х годов превратились в идейных сторонников рыночной экономики.

(Традиционная аргументация, согласно которой “построение социализма в одной стране” было неосуществимой утопией, абстрактно настолько же справедлива, насколько может стать и идеологическим тезисом, задним числом освобождающим политические элиты и рабочий класс, на который постоянно ссылались представители режима, от исторической ответственности.) Лишь на основании такой фаталистской концепции можно декларировать тезис, согласно которому исторические условия предопределили траекторию социалистического эксперимента, продолжавшегося более семи десятилетий. Всегда существовала возможность выбора пути, даже несмотря на то, что в своей основе структура режима не могла быть радикально изменена. Отсюда проблематичность “излюбленного” положения “официальных” историков, утверждающих, что единственная альтернатива в советской истории – НЭП или сталинизм, другими словами, “рыночный социализм” versus “бюрократическое планирование”. Это положение и само глубоко идеологично, поскольку его функция в том, чтобы в качестве неосуществимой утопии исключить из числа альтернатив изначальную революционную концепцию социализма (Маркс, Люксембург, Ленин и т. д.) с ее традицией и практикой рабочих советов и самоуправления, или, иначе говоря, устранить любую альтернативу капитализму, сославшись (между прочим, не без основания) на то, что “рыночный социализм” рано или поздно закономерно превратится в капитализм, а “сталинизм” ведет в тупик. Таким образом, итог в обоих случаях одинаков. Вот вам и беспристрастность историков и исторической науки!

Однако падение государственного социализма не то же самое, что падение социализма вообще, как это многие предполагают. Ныне уже хорошо видно, что от дюжинных либеральных и националистических писаний до школьных учебников распространился “обязательный” методологический постулат, выводящий плохую практику из социалистических идей. При таком подходе “плохи” не конкретные исторические условия, а сами идеи. Таким образом, социализм интерпретируется в качестве общей формы, включающей и Маркса, и Суслова, и СССР, и Гвинею и так далее. Этот “невинный” обман составляет часть самоапологии “посткоммунизма”, “прекрасного нового мира”. Однако при изучении истории социализма как социального движения мы можем придти к противоположному выводу: практика государственного социализма утвердилась, а позже разложилась вопреки всем предварительным теориям. Первоначальной целью было устранение созданных сверху производственных и административных аппаратов, причем, как мы уже подчеркнули, не только в 1919 г., но в теории и в 1961 г.; больше того, оно стало политической программой на первом этапе перестройки. Однако и в противовес идее самоуправленческого социализма, снова выдвинутой в период конечного кризиса режима, во время перестройки, сложился компромисс, посадивший на мель первоначальную перестроечную социалистическую программу. Важнейшие группы менеджерской и финансовой бюрократии, столкнувшись с наемными рабочими и государством, начали длительную борьбу за государственную собственность и передачу наследникам своих привилегий.

В то время как после 1991 г. историки и политологи во всем мире углубились в изучение механизма вынесения политических решений сталинского, брежневского и горбачевского режимов, вне их внимания осталась эволюция режима в целом. Все свелось к тому, что “построение социализма в одной стране” было утопией. Однако СССР и “восточный блок” с Китаем, Вьетнамом, Кубой и т. д. вряд ли можно считать “одной страной”. Следовательно, речь идет о большем, нежели утопия или “подрывная работа внешнего врага”. Нужно согласиться с тем, что режим свели в могилу внутренние противоречия, органически связанные с мировыми процессами. Ныне уже ясно, как крах СССР и вообще системы государственного социализма в Восточной Европе включился в сложившийся с 1970-х г.г. “неолиберальный” порядок процесса глобализации (“дерегуляция”, “приватизация”, “демократия”). Эта ситуация продемонстрировала, что легитимизационная идеология окончательно вступила в противоречие с реальными возможностями и достижениями режима, в результате чего сначала в Польше, а потом повсеместно (сегодня кажется, что не исключая Азии) подавляющее большинство населения оставило режим на произвол судьбы. Однако нелегко объяснить тот дрейф, который по сей день характерен для стран Восточной Европы. Многое и в этом случае объясняется упомянутыми выше “общечеловеческими качествами”, но все же стóит задуматься над тем, что большинство населения в наши дни меньше потребляет и находится в худших культурных и жизненных условиях, нежели 10-15 лет назад, а между тем “коллективный Разин” молчит или в крайнем случае ворчит. В ходе наших рассуждений мы отметили, что исторически конкретно не объяснена приверженность людей к иллюзиям, их безразличие к антигосударственным и антикапиталистическим перспективам, но к числу возможных объяснений и причин относится то, что властная элита, исходя из своих жизненных интересов, в течение десятилетий сознательно и перманентно „скрывала” (и „скрывает”) альтернативы от общества.

Это явление хорошо иллюстрируется следующим, между прочим, широко известным эпизодом. В 1968 г. Дёрдь Лукач в ходе внедрения в Венгрии “нового экономического механизма” под влиянием “парижской и пражской весны” в теоретически ясной форме сформулировал суть альтернативы сталинизму (в упомянутой выше работе “Demokratisierung Heute und Morgen”). С одной стороны, Лукач указал на возможность установления буржуазной демократии, чреватой опасностью скатывания к правой диктатуре, а также, в противовес этому, не исключил и возможности возвращения к сталинизму. С другой стороны, он наметил теоретическую альтернативу “советского коммунизма” (общественного самоуправления). Выбор возможностей постепенно сужался, но важнейшая дилемма окончательно разрешилась лишь к концу 1980-х г.г. Руководящие политические группы и менеджерскую бюрократию все сильнее привлекала перспектива выхода из “социалистической авантюры”. Государственный социализм, с его государственными средствами принуждения, мог существовать до тех пор, пока его военное уничтожение являлось реальной опасностью. Когда эта опасность прошла, программа приватизации (и связанных с ней “реформ”) оказалась пригодной для того, чтобы руководящие группировки и высшие слои общества сумели приспособиться к мировому рынку, больше того - интегрироваться в него. Несмотря на падение и последствия режима, социализм оставил потомкам большое культурное, духовное наследство: ведь пытаясь, согласно просьбе редактора, назвать 10-12 крупных исторических личностей ХХ века, мы сталкиваемся с затрудняющим выбор изобилием кандидатов. Но вряд ли вызывает сомнение и то, что на судьбу мира в XXI веке будет позитивно влиять деятельность таких социалистических творцов, как Эйнштейн и Люксембург, Бабель и Хемингуэй, Пикассо и Шолохов, Ленин и Че Гевара, Блок и Томас Манн, Джон Леннон и Высоцкий, Мартин Лютер Кинг и Альенде. Если бы нужно было воздвигнуть кому-то памятник, выбор несомненно пал бы на Карла Маркса, ведь, по мнению “Би-Би-Си”, он и в ХХ в. был наиболее влиятельным мыслителем, гуманистом, показавшим средствами науки альтернативу иерархической, угнетающей системе. Критерий “отбора” (то есть игры) определялся мыслью, что, несмотря на свое падение в ХХ в., социализм выдвинул проект и для XXI века, поскольку не существует другой альтернативы системе капитала, кроме какой-либо новой формы социализма, для “испытания” которой всемирная история ХХ века оставила так много опыта, такое богатое наследство (не говоря здесь о наследии предшествующих столетий). Конечно, важнейшими “действующими лицами” ХХ века все же были те миллионы людей, мужчин и женщин, которые сознательно или инстинктивно стремились изменить мировую систему варварства, которая, к сожалению, была создана и при их невольном участии.