Продолжение, (продолжение) , (начало) 

Кава Никамурито Сюдзей лежал на залитой солнцем скамье, головой на кипе осенних листьев, голодный и злой со скуки. Истекал третий день его безделья. Глеб и Митька все же поехали домой. Домой к Глебу, он жил неподалеку. Кава не мог заставить себя напроситься с ними. Он был вежливый и ненавязчивый мальчик. Каве предстояло безумно сложное мероприятие. Он должен был завтра повторно изловить золотую рыбку. Эта обитательница метафизических рек обладает холодным, расчетливым, во истину рыбьим умом и нечего рассчитывать изловить её дважды на одну и ту же снасть. Прошлый раз Никамурито проделал это следующим образом.<?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />

Митька спал на куче мокрой ботвы. Рыхлый лаборант с биноклем появился на горизонте, а через полчаса оказался и вовсе недалече. Митька спал и видел большую мышь в женской шубе.

– Снимите шубейку, уважаемая, во имя всего святого!  – уговаривал её Митька.   

– Что вы, зачем же! Пойдемте лучше в кино! – отвечало животное бархатистым вульгарным голоском.

            Лаборант взял Митьку одной рукой за шиворот, другой за ватные штаны и поднял над землей. Митька во взвешенном состояние с сардонической улыбкой взглянул лаборанту в глаза и с достоинством произнес:

– Подумаешь, поднял! Во мне весу от силы сорок кило, вот и поднимают все, кому вздумается.

– Работайте, ребята, работайте, пожалуйста, вас же все видят, – взмолился лаборант, – если все бросят, это же никогда не кончится! А у меня дома мама больная и жена-шлюха, вы же должны понять.

– Ах, женщины, женщины… – прошептал Митька во сне.

– Да, – сказал Кава, набивающий трубку, облокотясь на огромный мешок так, чтобы спина плотнее прилегала к оному.

– Да! – сказал Кава покрасневшему под тяжестью сорока Митькиных килограммов лаборанту.

– Да!! – сказал Кава Глебу, вырезающему из свеклы сорокавесельную галеру. – Да!!! Надо работать!

            Три удивления были ему ответом. Лаборант от удивления выпустил Митьку, и тот упал на землю, от удивления проснувшись. Глеб попытался отрезать свеклой кусок ножа и от удивления произвел обратное действие. Через секунду удивление на двух лицах сменилось пониманием, а третье глупое лицо, чтобы скрыть свою глупость, посмотрело в бинокль и удалилось.

            Кава понял, и тут же поняли все. Сколько не обзывай человека пидарасом, это не изменит половой ориентации. И мешок годмише, вырезанных в анатомических подробностях из моркови, будет сожран голодающими Заполярья, а саботаж и блевотина в умывальниках есть подростковый радикализм и индульгирование военным положением. Все здесь должны работать, потому что за выполненную норму обещают деньги. И никто не хрена не делает, потому что денег все равно не дадут, а норма невыполнима. Если норму выполнить, или, хуже того, перевыполнить, то награда за это будет уникальна, так как действие уникально. В этом месте тошно без звезды, так станем ей, пока другие не догадались.

            Ни Кава, ни Митька, ни Глеб не встали со своих мест, не смотря на столь яростно выраженную решимость действовать. Неужто эти трое безумцев решили, не вставая с места, выполнить невыполнимое, выпить море и натаскать в Сахару воды из ближайшей колонки? Разумеется, именно так и никак иначе!

            Всякое невыполнимое мероприятие может быть выполнено и всегда двумя путями. Например, если вам не повезло с рождением, то есть вам не довелось родиться, на худой конец, зубной пломбой свояченицы Онасиса, или Осириса, или еще кого-нибудь из этих, а посетить Сингапур и Занзибар вам, кровь из носу, хочется, то вы можете действовать двумя путями.

            Путь первый. Запаситесь резной вологодской трещоткой для привлечения стай степных волков, их мясом вам придется питаться, и ладанкой с изображением Симеона Столпника, которая, по свидетельству господина Цыбикова, на раз предохраняет любого от колдовства Тибетских монахов, и ступайте строго на Юго-восток, и глядишь, годика через три вы, как ни в чем не бывало, окажитесь на улицах Сингапура, а оттуда до Занзибара рукой подать.

            Путь второй. Необходимо расположиться на мягком, низком диване, имея по правую руку чашку кофе, а по левую горсть молотой конопли для стимуляции мыслительного процесса. Через десять минут размышлений вы припомните, что шапочно знакомый вам господин Анасисенко занял у вас четыре года назад пятнадцать гринбаксов и до сих пор не подумал отдать. Теперь вы встаете и отправляетесь к вышеозначенному господину с целью взыскания долгов. Вернетесь вы домой через несколько часов с серебряным потертым портсигаром в кармане, отданным вам в счет затребованной суммы. При помощи электробритвы, временно превращенной в гравировальную машинку, вы наносите на заднюю стенку портсигара следующую надпись: «Ту диа Александр Сергеевич фром Натали фо э лонг мемори.» С полученным предметом вы отправляетесь в места наибольшего скопления иностранных поданных. На вырученные деньги вы приобретаете у старушки с Марьиной рощи серебряную кадильницу, вечное перо 1890 года издания и часы фирмы Павел Буре с кабаньей мордой на крышке. Оснастив их девизом по типу приведенного выше, вы так же сбываете их с рук. Повторив операцию десять-пятнадцать раз, вы вдруг ощутите душевный подъем, и с удивлением обнаружите в правом кармане сумму денег, которой хватит на авиабилет до любой точки земного шара. Однако делец вашего класса, несомненно, должен понимать, что с бабками вашего пошиба и в Тамбове Сингапур.

            Ленивый и томный взгляд Глеба упал на Когановича. Коганович относился к той породе людей, которые одним своим присутствием способны превратить в пригород Житомира даже атолл Сенявина. Не станем перечислять преступления, совершенные этим существом против всего человеческого, дабы не превращать художественное произведение в протокол военного трибунала. Глеб был не злобливым человеком и не за преступления, совершенные когда-то, возненавидел он вдруг Когановича в ту минуту.

            Не далее как вчера, расчувствовавшись в конец, Коганович заявил во всеуслышание: «Знаете, ребята, я лишь об одном жалею в этой жизни!» Глеб, предчувствуя интимнейшее откровение, с вялым энтузиазмом, дабы не спугнуть, осведомился: «О чем же?». «О том, – задумчиво  растянул Коганович, – что послали нас на свеклу, а не на картошку!» В этом было непостижимое, и Глеб продолжил допрос: «Интересно, почему?» На лице Когановича появился оттенок священной грусти: «Так ведь картошка, она же второй хлеб, из нее же пюре можно варить!» После этого он окатил Глеба таким взглядом, что Глеб ощутил себя на мгновение самым интимным другом Когановича, а что может быть гаже, чем чувствовать себя другом Когановича?

 – Коба! – обратился Глеб к Никамурито.– Посмотри, Коганович пюре варить хочет, а мешки не носит!

 – Влад, – обратились к Когановичу Кава и Глеб, – начальник приказал, чтобы ты снес все мешки с поля в одну кучу, машина подъедет, мы их погрузим.

 – Вот, мы сделали полторы нормы, – сказал Кава лаборанту с биноклем, простирая ладонь в сторону свекольной Фудзиямы.

 – Вот, – сказал лаборант Каве, Глебу и Митьке, когда истекло время наградного безделья. – Больше не будете работать вместе. Мы направляем вас в другие бригады, дабы подтянуть средние показатели.

            Кава разозлился, и вечером, уже со своей новой бригадой, продал в деревню машину свеклы. У него теперь была сумма денег, которую он поместил сразу в три кармана. На деньги из первого приобрел бутылку Клико для себя, на деньги из второго – ящик водки и цветы для дочки Профессора, на деньги из третьего сел играть и сначала спустил все, а потом утроил свое состояние.

            На подобное Никамурито был в принципе не способен, он не умел делать деньги, однако злость мешает думать, а что еще нужно для бизнеса?

            Вечером он распивал водку и шампанское в неотведенном для этого месте с дочкой Профессора и другими милейшими людьми. Сначала подошел лаборант, на этот раз без бинокля, и сказал: «Ребятки, пожалуйста, потише, приехал Профессор, ходит, вынюхивает!» «Посмотри, с кем сидим!» – Кава продемонстрировал лаборанту дочку Профессора, уютно расположившуюся у него на коленях; она нежно улыбнулась лаборанту. Тот засунул себе в рот кулак и был таков. Потом подошли два пьяных десантника из соседней части. Им тоже хотелось дочку Профессора. Никамурито улыбнулся разбитым лицом, и палка сама вползла к нему в руки. Один из десантников повалился на землю с тяжелым ушибом коленной чашечки. Дальнейшее сражение происходило в адреналиновом чаду, и Кава плохо его запомнил.

            В результате Никамурито отбил свою самку и приобрел уважение десантников. Все участники инцидента умылись возле колонки. Кава провел ночь с дочкой Профессора, а десантники в тяжелейших битвах с переменным успехом. Утром их скрутил ОМОН, и они отправились в штрафбат.

            На утро, лежа на скамье, Никамурито думал, что хотя домой и хочется, однако проситься туда не стоит, так как есть деньги, чтобы поразвлечься, и есть травма, чтобы не работать.

Спустя два года Кава лежал на кровати в сыром дощатом бараке и понимал, что больше никто и никогда не сможет заставить его работать задарма. Хотя мотива для подобных выводов не было. Было лишь смутное представление об огромной части коллективного бессознательного, о методике жизни в непригодных для этого местах. Это место Кава расценивал, как непригодное.

            Кава был слишком брезглив для того, чтобы применять методику сознательно. Однако не применять не мог, так как боялся за свое здоровье. Из-за неразрешимости такого дуализма Кава пил, и когда напивался, был так весел, а утром, с похмелья, так плох, что товарищи соглашались работать за него. Это было положение вещей в духе методики, но пьянство и похмелье не давали Каве этого осознать.

            Никамурито лучше всех понимал, что будь у него свободной воли чуть больше, ухнул бы он бытие свое в маковую бездну эйфории, растворился бы в оной, как темный сахар в стакане столовского чая.

             Никамурито ничего не знал и ничего не умел, однако он не был растяпой, и можно даже сказать, что руки у него были золотые. Вещи, которые у других получались сами собой, давались ему с огромным трудом. Это была обратная сторона его способности видеть в простых вещах жутковатые мелочи, смехотворные закономерности и пугающие несоответствия, явления, на которые нормальные люди смачно плюют и правильно делают.

            Когда Каве что-либо удавалось, он просто истерически радовался. Если же у него не получался какой-нибудь пустяк, он впадал в черную меланхолию, сознавая, что бесполезность, бестолковость и неумение являются биологически обусловленными чертами его характера. Поскольку пограничные состояния влияют разрушительно на психику, Кава предпочитал действовать как можно реже.

            Хуже всего Каве давались полные лишений пути к сухому и светлому в отдаленье. Разумеется, в том, что Каве давалось трудно, он разбирался больше, чем в том, что у него выходило без проблем.

            Вчера, на пути в это относительно сухое и светлое место, из другого, реально светлого и сухого, Каву сопровождал Поручик. Они шли от удалявшейся мокрой электрички через трехдневный дождь. Кава чувствовал каждую каплю, бившую ему в лицо, и ненавидел её. Окружающее существовало лишь как дождливая, безграничная пустыня, на краю которой есть сухое и светлое, но оно так крошечно и так далеко, и, кроме того, так плохо известен путь к нему, что спокойней считать его просто несуществующим.

            А времечко тик-так, проходит время. Только что ты подумал, что стоит прикрыть глаза и вот уже она, хрустящая суставами, сочащаяся мокротой старость. Только что ты ненавидел бурые подтеки на стенах и фальшивые, нехорошей воды бриллианты непитьевых капель, покрывающие острую грязь, листву на деревьях, дохлую и нездорово пышную, как французская культура… и вот тебе уже жаль уже с этим расставаться. В детстве Никамурито лил из свинца монеты, имевшие хождение в подростковой среде наравне с юксом и баксом. Горячие монеты сначала блестели, как эта листва, а потом мутнели, остывая, и приобретали священный запах экспроприации экспроприаторов.

            Время идет, и тебе открывается решительность иного рода. Решительность сделать то, о чем ты так давно мечтал, мечтал с того самого момента, когда у тебя впервые получилось что-то, и ты с ужасом осознал, что этим придется заниматься всю жизнь. Ты садишься на рыхлую склизкую кочку и засыпаешь, переставая ощущать холод и сырость, пальцы твои уходят от тебя, и ты сползаешь вниз, под ватное лоскутное одеяло эйфории без начала и конца, в место, где ты от себя не зависишь, а значит, наверное, тебя больше и нет.

            – Поручик, – осведомился Кава, – куда нас несет? Мы погибнем от простуды и усталости, совершенно не за что. Ведь, в сущности, ничего хорошего нас впереди не ждет.

            – Нас ждет сухое помещение пять на пять метров. –бескомпромиссно отрезал Поручик. – Компания, как минимум, двух благопристойных придурков и тот литр спирта, который мы несем с собой.

            – Не густо, – ответил Кава. – Коммунисты в семнадцатом обещали куда больше. Народный вождь из тебя, как из собачьего хвоста сито. Имею альтернативно-оппортунистическое предложение: зайти в ближайший подъезд и раздавить спирт, запивая его падающей с неба водой, и заночевать там, где нас застанет алкогольное отравление. Это даст нам шанс выжить, если принять во внимание антисептические свойства алкоголя.

            Поручик молчал, и правильно делал. Оппортуниста не перебрешешь. Они продолжали идти и шли через все, что попадалось, до самого конца. Кава был благодарен Поручику. Приятно, когда кто-то разговаривает с тобой так, как ты разговариваешь с собой сам. Духовный стриптиз облагораживает, как созерцателя духовной жопы, так и её демонстратора.

            Они шли до самого конца, а в конце оказался дощатый барак, на из дверей которого обнаружился листок с надписью «Палата № 6». Внутри стояли кровати и стол. На столе стоял оптический прибор, сложный, как все ненужное, бутылка алкоголя, банка лучшего европейского кофе «Херсней» и кассетный магнитофон. В центре помещения валялись мокрые плащи. За столом расположились Кирилл и Глеб. Магнитофон воспроизводил Гершвина с небольшими искажениями.

            Кава вошел. Атмосфера ему не понравилась. Кава не любил излишней куртуазности. Деловитый, как Моногамус Уросови, Никамурито вынул Гершвина из пасти звуковоспроизводящего механизма, и тот перестал жалобно пиликать. На его место Кава поместил «Саморазрушающиеся Новостройки», от чего комната наполнилась чудным монотонным лязгом.

            – Ишь! – задумчиво и чуть залихватски присвистнул Глеб.

            – Весьма! – оценил Кирилл качество шумового фона.

            – А то! – Кава развалился на койке.

            – Тем не менее… – осторожно начал Глеб.

            – Тем, как это ни странно, всегда хватает, –  парировал Кава.

            – Ожидаются дамы, точнее одна… – закончил Глеб свою, мягко говоря, неглубокую мысль.

            – Мы подавим их эстетическое чувство великолепием стола, – поручик вынул из рюкзака банку сгущенки и кипятильник. – Мы приготовим для них ликеры и сладости.            

            Глеб утешился и забыл о потерянном Гершвине. Поручик занялся приготовлением ликера по следующему рецепту: «Стакан девяносто шестиградусного спирта разбавьте двумя ложками дождевой воды, дабы положить начало реакции гидратации, но не пустить её слишком далеко, до завершения реакции прилить к составу банку сгущенки и тщательно размешать. В полученную клеевидную субстанцию всыпать полбанки какао при непрерывном помешивании большим пальцем правой руки. Подавать к столу при любой температуре окружающей среды, не заботясь о последствиях».

            Явился Митька. Незаметно, но основательно, стол украсили банка соленых огурцов и плитка белого шоколада. «Селедка это не хрен собачий! – поучал новоприбывший. – Селедка – это селедка». Запах соленой рыбы, в смеси с духом горячего шоколада создавал неповторимую атмосферу парижского кабачка четырнадцатого века. В ожидании дамы выпили на отвлеченную тему, затем на тему с вариациями, далее по максимально конкретному поводу. Скорость развития событий объяснялась тем, что пили кружками. Наконец, из ниоткуда, сухая, веселая и беспечная, возникла Сестренка Оленька.

            Её считали лесбиянкой и нимфоманкой, так как она сама жаловалась каждому на тяготы жизни молодой извращенки. Эти склонности принесли ей славу и популярность среди молодых повес и прожигателей жизни, славу устойчивую еще и потому, что ни тем, ни другим Оленька не была, предаваясь лесбиянству и нимфомании лишь с целью взвинтить свою популярность до той точки, в которой молодые смазливые повесы станут засыпать её предложениями руки и сердца, и, порвав с пороками, сможет она, наконец, основать здоровую семью.

            Оглушенные алкоголем молодые люди вели беседы и созерцали целующихся Глеба и Оленьку. Глеб так широко открывал рот, что, казалось, там может поместиться вся Оленькина голова. «Он же её съест!» – думал Кава. У Митьки на лице так же отчетливо выделялся трепет. Лишь Поручик мужественной рукой сыпал какао в спирт и сладко щурился, как водитель мчащегося в прорыв танка. Он не знал о том, как Василий Розанов, любимый писатель Глеба, собирался поступить с Наполеоном Бонапартом, а ведь головка молодой извращенки куда привлекательней императорской лысины, а если учесть падкость Глеба на суицидально-нигилистические учения, плюс его же суровое отношение ко всякого рода извратине, то нет у нас даже надежды на гуманистичное завершение начатого. Кирилл уже спал, во сне потягивая душистый ликер, во сне же он прикурил папиросу и попросил у Кавы переписать кассету. На просьбу Кава не ответил. Кирилл не обиделся, ведь глупо обижаться во сне.

            Кава не ответил, потому что в это время обдумывал потрясающий план. Ему  в голову пришла мысль, как спасти Оленьку и Глеба от акта неминуемого каннибализма. Идея состояла в том, что Кава не умел открывать рот настолько хорошо. Кава привстал и протянул Глебу ненужную уже порцию ликера, рассчитывая на пристрастие того к дешевым эффектам. Расчет был верен. Глеб ударом ноги вышиб провокационную посуду из рук Никамурито. Жидкость мутной красной струей полоснула по всей компании, оставляя буроватые пятна на потолке и одеждах. Кава потерял равновесие и рухнул прямо в объятия Сестренки Оленьки. Взгляды их встретились, и Кава подумал, какого черта он тут ползает гоголем перед этой малознакомой женщиной. Лик девушки заволокло мутной дымкой, и Каву куда-то понесло. В момент случайного прояснения рассудка он удивился тому, что на должность архангелов берут людей столь небольшого роста.

– Такое чувство, словно меня откуда-то выгнали, – произнес Никамурито, определяясь с диспозицией.

            Диспозиция назрела нижеследующая. Кава находился в умывальнике, огромном и дощатом. В правой руке у него была Митькина голова, которую Никамурито, с одному ему некогда известной целью, засунул под кран с ледяной водой и держал там, скорее всего, уже некоторое время.

            – Может быть, лучше выпьем? – резонно предложил Митька.

            Кава вытащил его из-под крана, и они продолжили. По окрестностям с дикими воплями носился полуголый Поручик, в руках у него имелась лопата, при помощи которой он стучался в окна девушек и непосредственного начальства. Иногда Поручик наскакивал на деревья. Тогда он хрустко падал на спину, тут же вскакивал и продолжал энергичное, но хаотичное движение. Народ выползал из щелей посмотреть на бесчинства. Из женских комнат появился Коганович. Он платил женщинам в вечер банку тушенки, и они позволяли ему молча сидеть в уголке, пока сами ужинали и беседовали про мужчин. Поручик принял очки Когановича за оконные стекла и легонько постучал в них лопатой.

– Входите, милые, попляшем! – рычал он при этом.

             Митька встал в позу городового и предупредительно гаркнул:

            – Народ, расходись, не толпись, больше трех не собираться, комендантский час, мать вашу!

            Народ в момент скрылся в своих конурках.

– Черт бы побрал этого обывателя! –прокомментировал Митька. – Вечно прет под экскаватор, а потом тоскует по конечностям.

            Общество рассосалось. Поручику стало одиноко, он тоскливо шмыгнул носом и решил, что пора и передохнуть. Он грохнул кулаком в дверь какой-то из девических конурок. Рявкнул громогласно: «Кто голые, оденьтесь!» Ввалился в освещенный проем, и тут же раздавил его чудовищным храпом.

            На сцене появился Кирилл. Он сидел на коробке с нивелиром и страшно рыдал. Слезы смотрелись совершенно дико в рыжей щетине, и Кава решил, что необходимо остановить процесс.

– Что с тобой, Кирилка? – нежно осведомился он у щетинистого плаксы.

– Да вот, отца вспомнил, – ответил тот.

            Отец у Кирилла погиб, и изменить это было уже никак не возможно. Однако мир – штука бинарная, и, не умея изменить реальность, данную нам в ощущениях, попытайся исказить восприятие, глядишь, и ощущения изменятся. Кава налил Кириллу стакан, и тот лихо высосал оный, закусив бесплатной слезиной. Митька и Кава беседовали о самозарождение жизни как о вероятностном феномене, и Кава был уже близок к созданию теории антивероятности, основным законом которой являлась полная невероятность всего очевидного, когда взгляд его вновь упал на лицо Кирилла. Тот мучительно и со страшным напряжением размышлял. На физиономии его отражалась такой напряженности мыслительная деятельность, что сам Аристотель, увидев его в эту минуту, забросил бы в лопухи недописанную «Метафизику» и устроился работать преподавателем  физкультуры.

– О чем, Кирилка, думаешь? – осведомился Кава.

– Да вот, – отвечал тот. – Недавно я вспомнил о чем-то очень важном для себя, а потом отчего-то об этом забыл, и жизнь без утерянной информации кажется мне горше бертолетовой соли.

Никамурито налил Кирилке стакан, и тот влил в себя содержимое. Через несколько секунд Кирилл снова зарыдал.

Видя безвыходность положения, и размышляя об убожестве бинарной структуры бытия, Кава попытался встать, упал, и тут же заснул. И ни черта ему в эту ночь не снилось, кроме Поручика, ползущего по потолку наподобие гекона, однако за место раздвоенного языка торчал у него изо рта светящийся меч.