<?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />Эпизод 1, Эпизод2

Вы просыпаетесь, любезный читатель, в совершенно незнакомом вам доме, на широкой, жесткой кровати из соснового бруса, покрытой темно зеленым льняным бельем. Постель справа от Вас примята и еще тепла, однако Вам никак не удается вспомнить с кем Вы делили ложе этой ночью. Память скользит по теплой алкогольной мути, и Вам совершенно не хочется ее, память, напрягать, отчасти из-за опаски обнаружить во вчера что-нибудь стыдное, отчасти оттого, что за окном восхитительное сверкающее утренне лето, и очень хочется скорее окунуться  в такой  сезон. Кроме беспамятства, у Вас нет почти никаких симптомов похмелья, разве что несколько неприятное чувство во рту, и легкий след «страха жизни» в шее и позвоночнике. Комната, в которой Вы проснулись досточно обширна, стены дощатые, покрыты светлым лаком, под потолком идет резной фриз, орнамент которого напоминает мексиканский, но рисунок лаконичней, и всякая, составляющая его фигура словно приплюснута сверху. 

На сосновом потолке играет веселая световая рябь, из чего Вы делаете вывод, что прямо под окнами плещется море, или, что, конечно-же вероятней, крупное озеро. Накинув что-то, похожее на расшитый металическими нитками халат без рукавов, Вы выходите через двустворчатую резную дверь на террасу. Отсюда и в самом деле видно, что дом стоит на сваях и с берегом соединен лишь подъемными  мостками. Строение в целом одноэтажное, плоское и широкое, покрытое красной кровлей из коротких медных пластин, однако с боков к нему подходят два вытянутых двухэтажных флигеля, на конце каждого из которых имеется по невысокой, квадратной в сечении, расширяющейся книзу башенки. На верхушках башен шестигранные под невысокими коническими крышами беседки. В каждой беседке виднеется широкий, похожий на сахарницу колокол, и под ним лучник в красных кожаных латах. С перил беседок свешиваются знамена. Знамена украшают гербы, набранные из разной формы небольших, полированых медных пластин, имитирующих чешую. Герб - стилизованное изображение рыбьего скелета, пересекающее странный, похожий на карту московского метрополитена паукообразный знак. Все это дело остро и радостно сверкает на тропическом солнце.
            Вы стоите в правом конце деревянной незастекленной галлереи, идущей вдоль всего плоского центрального строения. От берега, представляющего из себя пышный тропический, едва-едва причесаный сад Вас отделяет метров двадцать воды, местами покрытой ряской и округлыми, кожистыми, похожими на подносы листьями водяных лилий. Слева - низкая пристань, у которой стоит хищного вида острая парусная лодка с высоко поднятыми носом и кормой, и несколько долбленых, скорей всего рыбацких яликов. С пристанью дом связывают извилистые узкие деревянные мостки. Точно такие же мостки отходят от дома справа, и ведут к живописному низкому островку, диаметром не больше десяти метров. Островок превращен в небольшой альпинарий с можжевельниками  и туями. В центре альпинария стоит виноградная беседка, частично скрывающая изобильно накрытый стол, и меня, Вашего покорного… Я машу вам рукой, зову за стол. Вы узнаете меня, и кое-какие подробности вчерашнего вечера всплывают в Вашей памяти…

В беседке прохладно, пахнет прелью и давленым виноградом. Я жестами приглашаю Вас за тяжелый стол из серого твердого дерева. На столе лежат глубокие синие тени и острые, рваные пятна искристого, поглощающего краски света. Лежит все это и поверх огромного блюда с холодным виноградом, корявыми зелеными грушами, оплывшим коричневым инжиром; поверх продолговатой резной доски с сочащейся бледной сукровицей форелью; поверх блюда с крупными, сизыми, неизвестной породы моллюсками; поверх нефритовой узорной лоханочки с паюсной икрой… Да разве все перечислишь. Вы подмечаете, что на столе нет ни единого серебряного предмета, и загадочно тепло ухмыляетесь этой мысли внутри себя. Я наливаю вам белого вина в литровую стеклянную чашу, подмигиваю. Мы отпиваем.
--  Никогда не ешьте с утра лангустов и осьминогов, милый друг! - говорю Вам я - пища, тем более утренняя, после нескучно проведенной ночи, не должна ни в коем случае внушать едоку страх или сострадание. Оставьте монстров, чудовищ и других братьев по разуму на вечер. Утренняя еда должна вызывать у Вас теплые, позитивные чувства, например умиление или нежность.

Какое-то время мы молча и с интузиазмом жуем и отхлебываем.

-- Как хозяйство, уловы, надои? - интересуетесь Вы с ироничной вежливостью.

-- Великолепно, -- отвечаю я, -- вот только нанял я третьего дня каких-то совсем ужасных виноградарей.
-- Чем же они настолько чудовищны?
-- Знаете, дорогой мой, всем! Абсолютно всем! Кошмарные, дикие какие-то раскосые рожи. Острый дефицит отдельных частей тела. Отвратительный, грубый такой, животный запах. И выражение лиц очень неприятное - свирепое, бессмысленно грубо жестокое. Кажется дай им что-нибудь забавное, младенца например, или художественный умный продукт, они сразу все это в бешенстве разорвут и выбросят, даже не отведав. И еще, мелкая, но неприятная деталь… Чем обычно оснащены виноградари? Мотыгой какой-нибудь, или там, лопатой. А у этих по большей части у кого пилум, у кого шестопер. А у пары я даже заметил римские короткие мечи. Сами понимаете, в розничную продажу сегодня такой инструмент не поступает. Даже представить себе не могу, как они станут шестоперами виноград окучивать, хотя конечно у всех свои методы…

- А разумно ли было нанимать таких? – Задаете Вы совершенно резонный вопрос.
– Вовсе неразумно.
– А зачем тогда?

--Да что-то на меня накатило…
-- За такими работниками необходим надзор.
– Я уж распорядился. – послал дюжину всадников.

-- А сколько виноградарей?

-- Десятка три.

-- Справятся ли всадники?

Отчего ж им не справиться? Дюжина вполне себе оснащенных, специально обученых воинов против трех десятков колченогих крестьян. К тому же, больше солдат у меня сейчас и нет. Остальные ушли с караваном. Кстати, вот и они, мои конники. – Я протягиваю руку в сторону склона невысокой, покрытой неподвижной темной зеленью горы. Там, по каменной терраске, висящей над изумрудной душной массой, и впрямь проезжает небольшой вооруженный отряд. Низенькие косматые лошадки, изящные фигурки всадников в красных доспехах, тонкие, как зубочистки пики, широкие боевые луки в ярких косматых колчанах,  длинные перемотанные у самого лысого татуированного черепа хвосты угольно черных волос, пляшущие по спинам воинов, дрожащие в горячем воздухе яркие флажки. Во всем этом есть мальчишеский, индейского или буденовского происхождения, веселый задор.
            Вы улыбаетесь, милый читатель, и разом осушаете чашу терпкого, чуть солоноватого вина.

            Солнце уже в зените, и мы с Вами лежим на траве в яблоневом саду, возле каменистого небыстрого ручья. Рядом с нами в бронзовой африканской вазочке горка маджума и большое блюдо с финиками, арахисом и сливовой пастилой. Еще у нас есть певучий медный колокольчик. Если в него позвонить, то прямо по теченью ручья к нам спустится из густейших кустов жасмина чаша с холодным вином на специально заточеном пробковом плотике. Однако звонить мы пока не спешим, так как маджум сделал мир пронзительным и глубоким, это чувство хочется длить и длить, оттого мы молчим, стараясь не мешать ощущениям друг друга. Из дальнего конца сада к нам идет человек, одетый, несмотря на жару в темно бордовый кафтан, и высокую, расширяющуюся к верху угловатую шапку. «Советник, в ухо ему пирожок, -- комментирую я  лениво, -- Можно ли хоть раз спокойно…»

-- Ну, давай, -- обращаюсь я к советнику, -- Расскажи нам, как наши снабдили тумаком злонамеренных. Обожаю. – это я уже Вам, -- истории о четких, искусно проведенных боевых операциях.

-- Я с плохими новостями… -- отвечает советник, --наш отряд подчистую разбит виноградарями. Воины бежали, опасаясь вашего гнева.

-- Ну вот, всегда так, -- я звоню в колокольчик, -- Ты ж этих бойцов сам подбирал, ручался за каждого, у них же у всех были отличные резюме… тьфу, послужные списки.

-- Я же говорил, -- отвечает советник, -- что мораль низкая, что надо виселицу завести, или хотя бы пыточную камеру.

-- Ладно, вот что… Бери-ка ты последних лучников, с башен снимай, и езжай сам побеседуй с батраками. И это, сильно не дави, лучше все-таки по-человечески когда все, без лишнего цинизма. Да.

            Советник понурый уходит.

-- Вы правда считаете, что он справится с миссией? – задаете Вы мне вопрос.

--А чего ж ему за десять-то талантов в неделю не справиться, -- отвечаю я. – Серьезный дипломат, коринфская школа…

Вечереет. Жара спала, и мы с Вами перебрались в купальни. Через решетчатую крышу падают на желтый дощатый пол расширящиеся книзу столбы предзакатного света. Мы только что искупались. Лежим на широких, покрытых холстом лавках совершенно голые. Между нами, на квадратном низком столике стоит узкий кувшинчик с терновой настойкой, и прямо на столе рассыпаны маслины. В дверь купальни стучат. Стук почтительный, осторожный.

-- Заходи, сынок, заходи. – говорю я.
            В комнату входит молодой человек роскошно, и, возможно несколько слишком броско одетый. По крайней мере золотые браслеты на щиколотках, звенящие при ходьбе, уж точно выглядят как-то чрезвычайно…

-- Это сын мой, Кирном кличут, -- представляю я Вам молодого человека, и обращаясь к сыну, -- Как поживает наша риторика? На тебя, кстати, от фехтовальщика жалоба!

-- Советник сбежал! – произносит сын мой тоном трагическим, потупив глаза.

-- Вот паскуда… Знаешь, что, сынок, езжай-ка ты на виноградник. Посмотри, как там чего. Предложи этим мордам по бутылке кефира… тьфу, кумыса ежеутренне, или еще каких льгот. Много не обещай, времена сам знаешь, не самые хлебные. Пригрози чуть, скажи что папа на них ветрянку нашлет. Да сам все знаешь. Езжай, давай… С богом…

-- Не рано ли ему? – спрашиваете Вы.

-- Пусть едет, оболтус! Не все ж по лупонариям лазать!

            Солнце садится. Красный августовский закат. Я открываю тяжелые обитые медью двери, и мы с Вами, милостивый читатель, входим в длинный зал. На стенах разновсякое оружие, головы некогда побежденных зверей, и окровавленные знамена поверженых армий. Я беру стоящий в углу длинный посох с бронзовой тяжелой шишкой на конце. Точно такой же даю Вам.

-- Зачем это? – интересуетесь Вы.

-- Да, надо посмотреть, чего там на винограднике, а то пацан мой подзадержался.

-- Так одни и поедем?

-- Зачем ехать, пешком пробежимся, тут недалеко.

Совсем стемнело. Мы проходим глинобитные, кремовые ворота виноградника и останавливаемся на грязном утоптаном майдане. Я произношу какое-то короткое резкое, из одних шипящих состоящее слово, и бронзовая шишка моего посоха вспыхивает ярким, холодным, совершенно электрическим светом. Свет обнажает в душной малиновой мгле смыкающееся кольцо жутких, ощетинившихся оружием силуэтов. Виноградари приближаются к нам, источая свирепость и затхлую казарменную вонь.
– Черт возьми, -- говорите Вы сдавленым шепотом, -- На что ж ты рассчитывал?

-- На Вас, исключительно на Вас, любезный читатель, -- отвечаю я, вышибая сияющей шишкой своего посоха сразу из троих виноградарей то, что ходило у них за дух.