Культуры и искусствы

И пусть не дремлет Большой брат из Большого дома! К юбилею Евгения Замятина
Примечательно, что в наше время все более применяется к людям подход, словно к подопытным кроликам, – и не только в научных целях. Понятно, что когда человек готовится к космическому полету – затея оправдана. Но когда этот же принцип используется, скажем, в проектах телевизионных шоу – желающих поаплодировать резко уменьшается. Дальше – больше. Уже теперь использование систем охранного телевидения приняло невиданные масштабы. Видеокамеры на улицах и в магазинах, в метро и на стадионах, в офисах и государственных учреждениях. В Москве планируется оборудовать видеокамерами все подъезды жилых домов, а также помещения судов. Скоро видеокамеры появятся в школах, даже... в лесах. Видеосъемки ведутся даже в кромешной тьме, есть и устройства, взор которых «прошивает» стены. Уже создан прибор, позволяющий разыскать нужное лицо в толпе, даже в обзор камеры попала только его часть. Устройство перебирает варианты со скоростью шестьдесят миллионов лиц в минуту. Незамеченным не останется никто. Хорошо это или плохо? Безусловно, для безопасности мегаполиса значение видеоконтроля нельзя переоценить. Другое дело, что преступления у нас как не раскрывались – так и не раскрываются. Терроризм, увы, превратился в объективную реальность, и тотальный видеоконтроль - вполне благое намерение. Однако одно дело попасть в поле зрения камеры наблюдения, допустим, в супермаркете, и совсем другое – все время быть под присмотром. Разница большая. Но это, впрочем, уже другая тема.
В 1920 году Евгений Замятин написал роман "Мы". Граждане Единого государства в этом произведении проживают в домах из стекла, пребывая под круглосуточным наблюдением, и у них - "нумеров"! - нет права на уединение. «Среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха стен, мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Иначе мало ли что могло быть».

В государстве, где господствует "мы", а не "я", человек перестает быть личностью, превращается в "нумером". Он становится козявкой, зависящей от прихоти Благодетеля – самодура, ведущего подданных к светлому будущему, невзирая на то, хотят ли те того или нет. В том государстве все расчислено: по графику каждый час регламентирован, и даже любовный акт – по предварительной записи. Зато не надо мучиться, отвечает ли «объект» взаимностью, зарегистрировался в журнале – и порядок: "всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер". Удобно. И это "государство будущего" стремится к господству во Вселенной, для того и нужен Интеграл. Убогий обезличенный "нумер" лишается единственного, что у него оставалось своего - мечты. Благодетелю нужны лишь муравьи.
В блистательной казарме уже и в стихах не забалуешь: «Просто смешно: всякий писал - о чем ему вздумается... Теперь поэзия - уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия - государственная служба, поэзия – полезность». Институт Государственных Поэтов и Писателей создает "Ежедневные оды Благодетелю", бессмертную трагедию "Опоздавший на работу", настольную книгу "Стансов о половой гигиене"... Да, форма коллективизма – это наше все, и остается удивляться, что не все еще сотрудники ходят строем. Горькая прозорливость писателя сквозит в каждой строке. Вот фразочка из его записной книжки, живая сигнатура эпохи: «Френчи размножились чрезвычайно, галифе пузырились на каждом шагу. Все свергнувшие иго царизма и борющиеся в первых рядах за светлое будущее – обозначились френчами и галифе». Вот и сейчас в любой захудалой конторе особым пиететом пользуется бывалый прапорщик, отставленный от заведования складом сухофруктов, и он котируется только за то, что вроде бы знает порядок и фрунт, и дела уже нет никому до его загребущих ручонок, зато барабанная его риторика ласкает слух, удовлетворяя тоску по порядку.

"Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч." - и, оберегая свою машинную стерильность, Единое Государство отгораживается Зеленой Стеной от мира дикого и неупорядоченного – тем более, что настоящий врач начинает лечить еще здорового человека, такого, какой заболеет еще только завтра, послезавтра, через неделю.

Ведь и в нашей жизни люди порой превращаются в бездушные машины, а тех, у кого еще есть душа, держат за лохов, несчастных червяков, которых топчут «хозяева жизни». В замятинском государстве, казалось бы, решены все моральные и материальные проблемы населения, вроде б и создано арифметически выверенное счастье, внедрена управляемая свобода. И та кощеева булавка, которая раздразнивает плоть повествования и взрывает сюжет, как раз и коренится в том недосмотре Благодетеля и его холуев, которые забыв о том, что в тихом болоте черти водятся, утратили на миг внимание к нумеру Д-503 и забыли, что под лагерным номером вся тяжесть крови вдруг да и бухнется в позабытое было сердчишко, которое вмиг заколотится перед тем как умереть.

Замятину были подвластны любые жанры – в 1925 году он переложил на драматический лад лесковского "Левшу". В пьесе историю самородка-умельца разыгрывают ярмарочные скоморохи - халдеи. Смачный язык, энергетика – инсценировка удалась на славу. У Замятина Левша вдруг понял, что, подковав механическую блоху, он ее испортил. С горя герой погибает... Видимо, цензоров перепугал такой финал: пьеса надолго оказалась в главреперткомовском "черном списке".

Он никогда не расставался со своей страной – и за границей не менял гражданства, не отдавал паспорта, да и с эмигрантскими изданиями сотрудничать наотрез отказался. Встала обида на временщиков, ухватившихся за власть, но сама Россия виделась ему все столь же родной и зачарованной: "Может, распашут тут неоглядные нивы, заколосится небывалая какая-нибудь пшеница, и бритые арканзасцы будут прикидывать на ладони тяжелые, как золото, зерна; может, вырастет город - звонкий, бегучий, каменный, хрустальный, железный - и со всего света, через горы и моря будут, жужжа, слетаться сюда крылатые люди. Но не будет уже бора, синей зимней тишины и золотой летней, и только сказочники, с пестрым узором присловий, расскажут о бывалом, о волках, о медведях, о важных зеленошубых дедах, о Руси, расскажут для нас, кто десять лет - сто лет - назад еще видел все это своими глазами, и для тех, крылатых, что через сто лет придут слушать и дивиться этому как сказке".
Образно и четко сказал о Замятине питомец выпестованного им содружества писателей «Серапионовы братья» Константин Федин: "Гроссмейстер литературы". И теперь, когда имя самобытного писателя перестало быть под запретам долго еще будут обращаться читатели к пророческим страницам его книг. «Замятин не болтун литературный и без разглагольствований: за 29 лет литературной работы осталось - под мышкой унесешь; но весь – свинчатка», - в этих словах Алексея Ремизова вся суть творчества рыцаря Серебряного века.

Замятин - был и в самом деле первый в русской литературе писатель-интеллектуал. Революционер, гонимый всеми властями арестант, строитель ледоколов в Англии…Множество ипостасей огранили его индивидуальность, и тяга к творчеству, словно ледокол, проломила все преграды, оставив его в истории словесности классиком.

Перед революцией в Ньюкастле по его чертежам и под его руководством строились для России могучие ледовые богатыри - "Святой Александр Невский" (после революции - "Ленин"), "Святогор" ("Красин"), "Минин", "Пожарский" и "Илья Муромец". К тому времени Евгений Иванович был уже вполне сформировавшимся писателем со своим неповторимым голосом. В феврале семнадцатого он узнал о Февральской революции. Тотчас же устремился на родину, однако из-за войны смог возвратиться лишь осенью. В автобиографии он впоследствии акцентировал: «если бы в 1917 году не вернулся из Англии, если бы эти годы не прожил вместе с Россией – больше не мог бы писать». Его арестовывали и хотели расстрелять, его травили в газетах и не давали печататься, и лишь по настойчивой просьбе Горького после письма Сталину «хозяин» державы смилостивился и разрешил писателю выехать за границу. Но и эмигрантом он не стал – до конца дней сохранил советский паспорт, отказывался публиковаться в эмигрантской прессе, словом, до гробовой доски оставался вместе с Россией.

А в двадцатые годы Замятин – признанный литературный корифей, идеолог писательской когорты "Серапионовы братья" в Петрограде, председатель Всероссийского Союза писателей, и наконец – вынужденный изгнанник. Он жил в Германии, умер во Франции, а родился в городе Лебедянь Тамбовской губернии. Очень русский человек и очень русский писатель.