«Я тяну ваши души за уши...» часть первая.

Потрясающие воспоминания внучки Ольги Трухачёвой о бабушке - одно из немногих духоподъёмных на все времена. Присоединяйтесь к чтению. Обещаю - не пожалеете.

«Я тяну ваши души за уши...»



Моя бабушка Анастасия Ивановна Цветаева прожила долгую жизнь – почти сто лет. До последнего дня она сохраняла ясный ум и прекрасную память. Она обладала очень сильным, волевым характером, и мы с сестрой обращались к ней в мужском роде – Баб. Баб приехал, Баб сказал.

«Я тяну ваши души за уши», – говорила нам бабушка. И в этом стремлении она бывала жесткой, властной, если не сказать деспотичной. Развивая и воспитывая нас, бабушка стремилась по крупицам воссоздать атмосферу своего детства в доме Цветаевых в Трехпрудном переулке – атмосферу простоты и спартанства; в чем-то повторить стиль поведения своей мамы, нашей прабабушки, Марии Александровны Мейн, весьма суровой и требовательной к детям. Она часто покупала нам то, что в детстве любили они с Мариной – книги, альбомы, перочинные ножики. Когда лет в шесть я неожиданно стала говорить «бабенька», «папенька», «маменька», возмущению Баба не было предела, и она быстро вытравила из меня «все это мещанство».

За провинности бабушка не ставила меня в угол, а просто не разговаривала. Потом говорила со мной ночью, и мы просыпались обе примиренные. Она тогда считала, что волю подростка нужно ломать, хотя я не согласна с этим, но со мной, от природы упрямой и склонной к лени, наверное, так и нужно было обращаться. С возрастом я поняла, что выработанные деспотичностью бабушки качества очень помогли мне.

Любимой внучкой Баба была моя старшая сестра Рита – так сложилось. Мама привезла маленькую Риту в Сибирь, в глухую деревеньку Пихтовка, куда бабушку после двух арестов и лагерей сослали на вечное поселение.



Анастасия Ивановна Цветаева в селе Пихтовка Новосибирской области.
Справа, внизу – внучка Рита Трухачёва

Бабушка знала, что ее сын Андрей Борисович Трухачев, мой папа, арестован вторично; что Марина Ивановна покончила с собой в Елабуге; что дочь Марины Аля, Ариадна Сергеевна Эфрон, тоже в сибирской ссылке; что сын Марины Мур – Георгий Сергеевич Эфрон, которому едва исполнилось девятнадцать – погиб на фронте. В этих страшных обстоятельствах Рита была для бабушки как лучик света, как последняя надежда.

Повесть «Моя Сибирь» началась с разговора бабушки с четырехлетней Ритой. Там же, в Пихтовке, Рита пошла в школу. Маму, как жену репрессированного, на работу никуда не брали. Ей приходилось валить лес, катать пимы. Мебель у них была сколочена из посылочных ящиков, которые друзья присылали с воли. Из этих же дощечек бабушка сделала пасочницу – форму для творожной пасхи, она жива до сих пор.



Анастасия Ивановна в селе Пихтовка Новосибирской области.
В самодельном гамаке внучка Рита 1956 год

А я родилась в Казахстане, в городе Павлодаре, где папе разрешили жить после двух арестов. Ему тогда исполнилось сорок пять, а маме сорок. У моих подруг бабушки и дедушки были в возрасте моих родителей. Папа был очень талантливым человеком, прекрасным рассказчиком, рисовал, писал стихи. Он обладал энциклопедическими познаниями, цитировал целые книги наизусть. Папу я побаивалась, старалась быть независимой и держалась ближе к маме, которая вместе с Асей была центром нашей семьи.

Я всю жизнь боялась, что с родителями что-нибудь случится. А представить себе, что когда-нибудь не станет бабушки, я просто не могла. Ведь бабушка была всегда!

В детстве меня мучила ревность к сестре, и мне все время хотелось показать, что я хорошая. Когда-то мама вышила для нас с Ритой крестильные рубашечки. Мне было обидно, что у Риты рубашка с талией, а у меня прямая, без талии. Рубашечка сохранилась по сей день, и когда я вижу ее среди вещей, всегда плачу.

До моих четырех лет бабушка жила с нами в Павлодаре. Она очень полюбила этот город, хотя родилась в самом центре Москвы. Там у нас росли огромные арбузы, дыни, кукуруза. Мама солила арбузы, делала всякие заготовки. После реабилитации в 1962 году бабушка получила комнату в коммунальной квартире. Ее первый московский адрес после всех лагерей и ссылок – улица Медведева, дом 26, квартира 9, три звонка. И первый номер ее телефона прекрасно помню – К-9-60-38. В бабушкином доме в Москве не было ни радио, ни телевизора, но бабушка все знала. Откуда – непонятно.

Из всех членов семьи одна я хорошо разбирала бабушкин трудный почерк. Письма бабушки из Москвы родителям в Павлодар – длинные, многостраничные – и открытки, сплошь исписанные так, что не оставалось просвета между строками, могла читать только я. Папа говорил, получив письмо: «Вот подождем, пока Оля придет из школы, она прочтет». Письма Ася всегда писала под копирку, чтобы они остались в семейном архиве.

Рита и я знакомились с Москвой по бабушкиным и тети Алиным открыткам. Они присылали нам разные виды Москвы и специально для нас писали печатными буквами, потому что читать бабушка научила меня рано. В конверт часто вкладывали деньги – поровну нам с сестрой. Рите рубль – и мне рубль, Рите пять рублей – и мне пять рублей.

Бабушка много рассказывала нам о нашем прадедушке Иване Владимировиче Цветаеве. Из этих рассказов впоследствии родились ее знаменитые «Воспоминания», переиздававшиеся много раз.

Имена нам с сестрой выбрала бабушка. Первые буквы, первые книжки, первые английские звуки – это бабушка. Сохранилась фотография – Асина рука, в ней мяч, на обороте она подписала по-английски «Where is the ball?». Она была прекрасной переводчицей, немецкий и французский языки знала с детства, английский учила, начиная с 1927 года, и преподавала в Тимирязевской академии, увлеклась японским и испанским. С испанского с наслаждением начала переводить в лагере. Первые стихи бабушка написала на английском языке, и читавшие их англичане говорили, что это классика. Потом уже стала писать на русском. Все ее стихи было написано в лагере. Свой поэтический сборник бабушка назвала «Мой единственный». Она говорила, что у поэта много сборников, а она не поэт, и у нее сборник всего один. Когда бабушка узнала о смерти Марины (два года это страшное известие от нее скрывали), рифма от нее ушла. А в восемьдесят лет Ася снова вернулась к стихам.



Оля Трухачёва, Павлодар, 1959 год
На обороте рукой Анастасии Ивановны надписано «Where is it ball?»

Под руководством Баба сестра выучила английский и французский, я же французский упорно не признавала. «Медведь по-французски urs», – говорила бабушка. «Нет, bear!» – кричала я и закатывала скандал.

Ася вела дневник, куда все обо мне записывала от года до трех лет. Позже она собственноручно переписала его и подарила мне на шестнадцатилетие. Бабушка очень любила дарить подарки, причем не один большой подарок, а много разных, красивых мелочей, часто сделанных своими руками. В день рождения подарки начинались с утра и продолжались до вечера – книга, блокнот, расческа и так далее, по количеству лет. Когда мне исполнилось семь лет, в 1964 году, бабушка подарила моей маме составленный ею альбом «Жизнь Оли Трухачевой в фотографиях». Она увлекалась фотографией, делала очень хорошие снимки аппаратом «Любитель».

Первую в жизни книгу я получила от бабушки. Она до сих пор цела – сказки Андерсена в розовой обложке. Андерсена я обожала, безудержно рыдала над судьбой Русалочки. А «Стойкий оловянный солдатик» стал первой самостоятельно прочитанной мною книжкой.

Ася читала мне Булгакова. Для моего знакомства с «Мастером и Маргаритой» она выбрала фрагменты, где речь шла о коте Бегемоте.

Наша безумная любовь к кошкам – тоже от бабушки. В Павлодаре мы держали огромное количество кошек и котов – Рыжик, Том-Том, Васька, Цапка, Вини-Пух… Будучи сама человеком независимым, бабушка ценила независимость в кошках. Отчаянным кошатником был и папа. Во время обеда коту позволялись всякие вольности – например, залезть папе на колени и опустить кончик хвоста в его тарелку с супом. Помню, как в Павлодаре бабушка идет за папой с чашкой своего любимого овсяного киселя и призывает его выпить, папа в свою очередь идет с миской за котом Винни-Пухом, а Пух независимо вышагивает по метровому забору. Стены своей кухни в московской квартире Ася обклеила картинками из календарей и плакатами с изображениями разнообразных кошек и котят. Вообще она обожала животных, понимала их и обращалась к ним на «Вы». Однажды бабушка склонилась к собаке с какой-то речью, а та взяла да и тяпнула ее за щеку. Я была в шоке, а бабушка так спокойно говорит: «Оля, она меня укусила». В 1992 году был издан сборник ее рассказов о животных «Непостижимые».



Анастасия Ивановна Цветаева с внучками. Павлодар, 1958 год

Если я в детстве на кого-то обижалась, то говорила: «Вы меня не слушаетесь. Вот возьму и уеду к бабушке в Москву!». Я хорошо помню ее комнату в коммуналке. На потолке была лепнина с трех сторон (большой зал разделили перегородкой на две комнаты), и мне все хотелось заглянуть за стенку – куда же подевалась эта лепнина? У стены стоял большой рояль, который занимал полкомнаты. Когда приходили люди, Ася сажала меня под рояль: «Молчи и слушай», а потом спрашивала: «Ну, как тебе этот человек?».

- Вы продолжали видеться после того, как Анастасия Ивановна переехала жить в Москву?
- Каждый год в мае она приезжала к нам в Павлодар, забирала на лето в Прибалтику и там заставляла заниматься музыкой и английским языком. Учебник английского я должна была пройти за лето дважды, от корки до корки, выполнить все упражнения. «Учи, Оля, учи! Язык и музыка помогут тебе выжить. Если от тебя уйдет муж, у тебя останутся знания, чтобы работать и быть независимой», – говорила она мне.

В школе я училась неплохо, по английскому и истории была отличницей. А вот музыкальные занятия частенько прогуливала, особенно во втором полугодии. Зайдя в школу, проскакивала мимо учительской и дома с невинным видом говорила маме, что учительницы почему-то не было в школе. Я знала, что скоро приедет Баб, и никуда не денешься – придется играть по шесть часов в день. Когда у меня заболела правая рука, я столько же играла одной левой. На уроках в музыкальной школе бабушка сидела рядом со мной. А дома следила за моими занятиями, сверяясь с тетрадью, куда учительница записывала замечания. Лентяйка я была страшная. С помощью подружки я переводила все часы в доме, чтобы раньше закончить занятия. Но на руке у бабушки часы не переведешь! В первый день она не заметила моих проделок, а потом быстро разоблачила обман. У нас с сестрой богатая фантазия, так как приходилось все время что-то придумывать, чтобы уйти из-под бабушкиного гнета.

За две недели, оставшиеся до экзаменов, мы с ней выучивали всю программу. Ссорились, злились друг на друга, но в итоге получалось все прекрасно. Играли даже ночью. Папа вскакивал и бежал к нам из соседней комнаты: «С ума сошли! Что вы делаете?»

В начале и конце лета бабушка взвешивала меня, как рождественского гуся. Кормила меня и сестру геркулесовой кашей, которую считала основой здоровья человека. Нам все отдавала, а себе соскребала остатки со стенок кастрюли. Такая у нее была привычка ничего не оставлять, не выбрасывать. Бабушка была убежденной вегетарианкой. «Все мои куры умерли естественной смертью», – говорила она.

Геркулесовую кашу я ела по три часа. Набирала в рот и потом выплевывала, куда придется, иногда прятала в рукав. Все время думала – как же бабушка это глотает? Однажды я честно съела
геркулес сама и сказала об этом бабушке. Она тут же положила
мне вторую миску и попросила показать, как я это сделала. Больше быстро и честно я геркулес не ела.



Анастасия Ивановна Цветаева с внучкой Ритой

- Диктат Анастасии Ивановны распространялся и на одежду?
- Конечно! Вспоминая, как Ася нас одевала, мы с сестрой умираем со смеху. Юбка только длинная, так как, по мнению бабушки, самое неприличное место у женщины – это колени. Их нужно закрывать. Брюк она не признавала даже в качестве дачной одежды. Но мне в 16 лет, чтобы я не носила коротких юбок, все же сама купила брюки. Это вызвало взрыв возмущения у Риты – как это, ей нельзя было носить брюки, а Оле можно.

Летом мы обязательно должны были ходить в соломенных шляпах- панамках. Голову необходимо закрывать, считала бабушка, особенно от солнца и от дождей. Однажды я нарочно продырявила шляпку пальцем, в надежде, что теперь уж ее точно выбросят. Но не тут-то было. Бабушка аккуратно зашила шляпку и надела мне на голову, приговаривая: «Вот какая хорошая соломка, только через десять лет после Риты начала ломаться».

Из обуви мне покупали мужские парусиновые туфли и мальчуковые сандалии на ранте. Мне очень хотелось босоножки, но бабушка этого не одобряла, боясь, что в босоножках мне отдавят в транспорте пальцы. В обувном магазине я орала благим матом: «Не хочу с рантом!». «Не с рантом, а на ранте», – поправляла меня бабушка. «Нет, с рантом, с рантом!» – из вредности настаивала я, прекрасно понимая, как это ужасно звучит…

Если на улице мы встречали девушку в мини-юбке, бабушка обязательно громко произносила такую речь, переходя с английского на русский: «Смотри, Оля, наверное, у этой девушки муж мало зарабатывает. Ей не хватило ткани, и она сшила юбку из того, что было». «Баб, молчи, неудобно», – говорила я ей. «А что ты мне рот затыкаешь?» – возмущалась она. Когда я в двадцать лет сшила себе костюм с длинной юбкой на выпускной вечер в училище, бабушка позвала всех соседей посмотреть, как ее внучка добровольно надела длинную юбку.

Бабушка старалась, чтобы у обеих внучек все было поровну. Раз Рита ездила в Прибалтику, значит, надо и меня повезти. В шестнадцать лет мы с бабушкой отправились в Ленинград и в Коктебель, потому что она была там раньше с Ритой. В Коктебеле мы ходили в музей Грина и Айвазовского, побывали и на могиле Максимилиана Волошина. Еще была жива вдова Макса Мария Степановна. Ей очень нравился мой «заразительный», как она говорила, смех.

Бабушка тоже любила посмеяться. При всей суровости и жесткости она бывала и озорной, с потрясающим чувством юмора. Мы с ней могли долго хохотать над чем-нибудь, так что у нее слезы выступали на глазах. Буквально падали от смеха, задрав ноги, и никак не могли остановиться. Вспоминаю картинку: эстонское лето, мы с бабушкой висим на заборе и хохочем от души!
Ася учила меня плавать в море. Домой с пляжа мы несли бидоны с морской водой, чтобы утром обливаться. А в Москве бабушка покупала в аптеке морскую соль и до завтрака обливалась холодной водой с растворенной в ней солью. Она очень верила в гомеопатию, хорошо в ней разбиралась и даже кошек лечила гомеопатическими средствами.

Помню, как в Эстонии мы как-то ехали с бабушкой на автобусе. На остановке пограничный контроль, проверка пропусков. У кого пропуска не оказалось, тех высадили. Вдруг бабушка срывается со своего места: «Ольга, за мной!». «Баб, у нас же все в порядке». «Я говорю – за мной! Советские люди на дороге своих не бросают!». Весь автобус зааплодировал. А пограничники, сраженные бабушкиным поступком, вдруг смилостивились: «Ладно, пусть садятся обратно. Поезжайте, с Богом». Эстонию бабушка называла своим маленьким протестом. На открытках мы всегда писали не Эстонская ССР, а просто Эстония.

В поезде я мечтала проехать на верхней полке, но бабушка не разрешала. «Ты оттуда упадешь, и что я привезу родителям – мокрое место?» – говорила она. И лезла на верхнюю полку сама. Проводница возмущалась, как это девочка не уступит старухе место внизу, а бабушка требовала не вмешиваться в воспитание своей внучки.

Ездили мы только в плацкартном вагоне. Бабушка боялась, что в купе меня изнасилуют, а она, старуха, ничего не сможет сделать. Что это такое, я не знала, но догадывалась, что это что-то страшное. Мы являли собой колоритное зрелище – выглядели, как маленькие оборвыши, при этом разговаривали между собой исключительно по-английски и по-французски. Если я начинала говорить по-русски, она делала вид, что не слышит. Ася никогда не употребляла слово «дура», говорила по-английски: «Like an idiot».

В поездки мы брали с собой «клавиатуру» с нарисованными черными и белыми клавишами, изготовленную бабушкой из картона. На этой клавиатуре я «играла» гаммы и разучивала по нотам новые пьесы, а бабушка следила за пальцами и поправляла ошибки. Дорога из Павлодара в Москву занимала три дня, и все время было расписано по минутам – чтение, английский, фортепиано. Данный на лето список литературы я обязательно должна была прочесть, чтобы в течение учебного года быть свободной. Бабушка не давала нам пить, чтобы меньше бегать в туалет. Мы жутко завидовали другим детям, которым покупали лимонад. У нас же на столике стоял стакан с водой. А в нем ложечка, обернутая марлей. И этой ложечкой бабушка всю дорогу смачивала нам губы. «От лимонада еще больше захочешь пить. А так все время в организм поступает влага», – объясняла она свои действия.

Ко всему прочему бабушка заставляла нас вышивать. Мне это очень не нравилось. Но оказалось, что папа в детстве тоже занимался вышивкой. Он даже вышил коврик в подарок Алексею Максимовичу Горькому, с которым встречался в Москве. Горький надписал ему свою книгу. Когда бабушку и папу арестовали, все книги конфисковали. Вырванная из книги страничка с автографом Горького все-таки через много лет чудесным образом вернулась к бабушке.



Анастасия Ивановна Цветаева, 1911 год

продолжение...