МОЯ ПРОЗА. ФЕНИКС.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КУРНИКОВ. Продолжение №4.


Сообщаю всем заинтересованным лицам, что нервная система моя потихоньку приходит в норму, и я уже в состоянии вернуться к своим прямым обязанностям, а это означает, что под катом вы найдете очередную главу романа "Феникс". Прошу прощения за длинную паузу: это все война виновата.

***********************

Курников и Фаня почему-то думали, что Людмила сразу захочет вернуться домой, и приготовились к долгим уговорам остаться у них до полного выздоровления и восстановления сил. Но, к их удивлению, она помалкивала.
Она вообще стала молчаливой, все думала с хмурым лицом о чем-то, явно, неприятном, не сразу отзывалась, когда к ней обращались — мысли ее витали где-то, а где, Курников узнал, совершенно случайно оказавшись тайным свидетелем разговора Людмилы с бабушкой. Людмила, как ни странно, подружилась со старухой и большую часть времени проводила с ней.

Курников спустился в сени, чтобы достать из кармана пальто тетрадь с рабочими записями, да так и застрял там, сидя на калошнице и стараясь поймать мысль, которая мелькнула у него, когда он заглянул в тетрадь.

Оказалось, что в ванной комнате хозяйка делала что-то, а Людмила, как это теперь часто бывало, сидела возле нее: помогать она пока не могла, была еще слаба, хоть и заметно шла на поправку.

Сначала Курников слушал их беседу, не вдумываясь, весь погруженный в попытки вспомнить, что за гениальная догадка ускользнула от него и сейчас никак не давалась в руки. Но потом какое-то слово внедрилось в его сознание, он очнулся и понял, что подслушивает. Ему стало неловко, однако деться было некуда, пришлось сидеть и слушать.

- И думать не смей! - говорила тем временем бабушка, - Ты ведь всю жизнь ребенка хотела, ну вот, будет у тебя ребенок, чего тебе еще?

- Ребенок от уголовника, бабушка, от преступника! А вдруг он таким же вырастет? Или еще хуже!
- От тебя зависит, каким вырастет. Ты не забывай, в каких условиях папаша его рос — трудно было бы не стать преступником, а ты своего-то будешь растить, как надо, любить будешь, учить. Он и вырастет нормальным.
- Думаете, воспитанием можно чего-то добиться?
- Воспитанием — не знаю. А любовью можно. Ты его сейчас любить будешь, а он тебя — когда старухой станешь. Ты о старости своей подумала? Ты о чем думать станешь ночами, когда бессонница? Как своего единственного, богом данного ребеночка чужим неизвестным людям отдала? Пойдет по приютам — точно преступником станет!

Людмила молчала. Курников затаился, даже дышать перестал. Вот, оказывается, о чем так тяжело и неотступно думала Людмила! Им овладел гнев. Фаня так хочет ребенка, видеть чужих детей спокойно не может, сама же Людмила жаловалась ему, что жизнь пуста, когда не о ком заботиться, и эта же Людмила хочет избавиться от подарка судьбы только лишь потому, что не хочет лишних трудов и забот, если вдруг у ребенка окажется характер, недостаточно удобный для воспитания!
Он был готов выйти из своего убежища и надавать сестре оплеух, чтобы выбить из нее ее неистребимый эгоизм, но тут бабушка заговорила снова.

- Тем более бросать его нельзя, если ты боишься, что с плохими наклонностями родится! Перебороть наклонности эти, сделать из него человека нормального — это просто твой долг. Любой матери долг. И ты не имеешь права от него отказываться.
- Кому долг, бабушка?! Почему я все время кому-то что-то должна?
- Как кому? ЕМУ!
- Да какому еще «ему»?! Нет никакого «его»!
- Вот потому вы и живете так, что безбожники, потому и безобразий в жизни столько — жить иногда не хочется!
- Можно подумать, что когда все были верующими, без безобразий обходилось. Дряни всегда хватало, и бог тут ни при чем.
- Но все же было помене, чем нынче. Ну, не веришь в бога, значит, перед природой у тебя долг. Она тебя на свет произвела, здорового потомства от тебя ожидая. Вот ты ее ожидания и оправдай.
- Можно подумать, я просила ее меня производить. Меня не спросили, и теперь я же в долгу!
- Нет, тебя послушать - в самом деле можно преступником стать! - рассердилась старуха, - Вот честное слово, иногда прибить тебя хочется, чтобы не болтала чуши всякой! -
Курников еле удержался от смеха, - Жизнь — это дар, не всем дается! А ты еще претензию предъявлять! Все, пошли отсюда, я уже все сделала. Вот как я в таком настроении ужин готовить стану?! Еда ведь в пользу никому не пойдет, если стряпуха злится. Иди уже, нечего подлизываться, ишь, еще и обниматься лезет.
- Но, бабушка, как я с ним справлюсь одна?
- Какая - «одна»?! Ты что чушь мелешь? Нет, я, точно, тебя драть начну, хоть ты и здоровущая баба...Какая - «одна»? Ты посмотри, родня у тебя какая! Ведь золото высшей пробы! Ты их на порог не пустила, Фаню иначе, как жидовкой не зовешь за глаза, а они за тобой ухаживают, из могилы тебя вытащили, хахаля твоего уголовного прогнали... Неблагодарная ты, Людмила, злая. И чего я с тобой вожусь? Я ведь таких, как ты, терпеть не могу. Вот ради Фанечки только и стараюсь, чтобы ей полегче было. Иди уже!

Женщины вышли из ванной и, не заметив Курникова, стали подниматься по лестнице.
Он переждал еще пару минут и тоже поднялся к себе. Фане он решил не рассказывать о том, что услышал, пока сидел под лестницей, но искорка жалости и участия, которая во время болезни Людмилы разгорелась, было, в его душе, погасла, и он с этого вечера стал проявлять меньше рвения в уходе за сестрой да и Фаню начал притормаживать, мотивируя тем, что Людмиле пора и самой что-то делать для себя, если она хочет выздороветь быстрее.

Фаня, как и всегда, что-то почувствовала и иногда вопросительно посматривала на мужа. Но Курников решил, что никогда не откроет ей истинного отношения золовки, и потому на взгляды эти никак не отзывался. Постепенно Фаня поняла, что объяснений не последует, смирилась и перестала бросаться выполнять любую просьбу Людмилы, как делала это до сих пор.

Людмила тоже что-то уловила и тоже иногда смотрела на брата вопросительно, но он и на ее взгляды не реагировал, и она предпочла не выяснять, чем вызвана перемена в его поведении.
В доме воцарилась напряженная обстановка, как всегда бывает, если между людьми есть что-то недосказанное. Казалось, даже воздух стал гуще и мешал дышать, казалось, что должен произойти некий взрыв, и жильцы дома, опасаясь его, отсиживались в своих комнатах от греха подальше, но вдруг все разрядилось неожиданным и трагическим образом.

Вернувшись вечером домой, Курников увидел в сенях гору рюкзаков, сумок, коробок, а на вешалке — полушубок и шапку волчьего меха.
- Алексей приехал! - понял Курников ( Алексеем звали хозяина дома, геолога, сына бабушки)

Бегом поднялся он на второй этаж и застал там плачущую бабушку и хлопочущую над ней Фаню.

- Что случилось? Где Алексей? - спросил Курников, уже понимая, что произошло нечто ужасное.
- В больнице.
- Что с ним?
- Не с ним, с женой, вернее, с ее сестрой.
- А у нее сестра есть?
- Да, близнец.
- И что с ней?
- Умерла.
- Как умерла?!
- Да вот так, умерла. Простудилась сильно, началась ангина...вроде бы, лечили нормально, но возник нарыв в горле, врач решил его вскрыть, да то ли он что-то не так сделал, то ли интструменты не были стерильны...общее заражение крови...не успели переливание сделать...
- Ничего себе! Это вот так, запросто, человека погубили?!
- Не знаю, запросто ли, но — да, именно загубили. Алексей с Наташей сейчас в больнице — пытаются выяснить, как все случилось.

Курников заметил какое-то движение и повернул голову. Девочка лет десяти стояла в дверях и с широко раскрытыми глазами, на которые постепенно наплывали слезы, слушала Фаню. Фаня тоже увидела ребенка и осеклась, а девочка, круто повернувшись, убежала вглубь дома.

- Это Таня, племянница Наташи. Сиротой осталась.
И, тяжело вздохнув, Фаня пошла следом за девочкой.

В сенях стукнула дверь — вернулись Алексей и Наташа. Они молча разделись, молча поднялись по лестнице и, коротко поздоровавшись с Курниковым, сразу разделились: Алексей, отправился туда, где слышался детский плач, а Наташа пошла к бабушке.

Фаня быстрым шагом вышла на лестничную площадку, увидела неприкаянного Курникова и сказала:
- Знаешь, пойдем-ка, ужин приготовим. Им всем не до этого, но покормить-то их надо. Я уверена, что Алексей и Наташа целый день ничего не ели. Таня днем выпила чашку бульона и молоко пила, а бабушка даже и не прикоснулась ни к чему. Наташа сердечного приступа опасается. Бабушка с покойницей, с Диной, очень дружила. Они всем хором девочку эту, Таню, растили — отец ее сбежал еще до ее рождения, и где он теперь, науке не известно. Боже, Павлик, как страшно! Жить страшно, не жить тоже страшно...а как страшно заболеть! - Фаня не плакала, но в глазах ее застыл такой смертельный ужас, что Курников сгреб ее в охапку, прижал к себе, ощутил, что она дрожит, сжал ее еще крепче и поклялся себе, что жизнь положит, лишь бы у Фани было как можно меньше поводов для страха и слез.

В кухне они застали Людмилу. Она растерянно сидела у стола перед миской чищенной картошки. Увидев брата и невестку, Людмила произнесла извиняющимся голосом:
- Я вот тут картошки почистила, думала, может быть, пожарить...есть-то нужно все равно, - и она с опаской взглянула на брата, словно ожидая от него выговора.
- О, молодец, - воскликнула Фаня, сразу взявшая себя в руки,- мы как раз пришли ужин готовить, посмотрим-ка, что можно к картошке добавить, - и она открыла холодный шкаф в поисках припасов.

Людмила, сразу приободрившись, стала мыть и нарезать картошку, Курникову было велено почистить лук, и работа закипела.
- Павел, - сказала Людмила, стоя над сковородой, где шипело и стреляло мелко нарезанное сало, - переезжать нам нужно отсюда.
- Переезжать? Почему? И куда? - удивился Курников.
- А потому, что здесь теперь тесно станет. Я разговор слыхала днем. Хозяин матери сказал, что, раз девочка одна осталась, они ее к себе заберут и в экспедиции больше ездить не станут. Его уже давно зовут в какой-то НИИ начальником отдела, что ли, а жена надеется в областную больницу устроиться — тоже вроде бы ее зовут туда.
- Да, ситуация...что ж, завтра начну квартиру искать, - озабоченно сказал Курников, - черт, не вовремя как...мне на конференцию ехать нужно, времени нет совсем!
- Не нужно искать, - вид у Людмилы, когда она произнесла это был таким, словно она долго собиралась прыгнуть с обрыва в реку и вот, - решилась, - не нужно ничего искать, - повторила она, - в нашу квартиру переедем.
- Но...- пытался возразить Курников, однако сестра не дала ему и слова сказать:
- Все, никаких возражений слышать не желаю.

Курников беспомощно оглянулся на Фаню, и та кивнула ему, одновременно пожав плечами. Он понял, что нужно смириться.

Следующие дни превратились в настоящее беличье колесо: нужно было готовиться к конференции, паковать вещи, помогать хозяевам с устройством похорон, заниматься Таней, кормиться, следить за бабушкой, которая была еще слаба после приступа, но уже хваталась за домашнюю работу...

Только недели через две Курников с удивлением понял, что они уже живут в их старой родительской квартире, что Фаня привела в порядок его комнату, и она стала теплой и уютной, стала их домом, что Людмила внезапно изменилась, как-то смягчилась, даже лицо у нее расправилось, и выражение глаз стало иным.

Казалось, что они с Фаней неплохо ладят, и по вечерам, работая в своей комнате, Курников слышал сквозь стрекот швеной машинки — Фаня шила приданое для будущего младенца, - их голоса и смех. Впрочем, установление добрых (« Нет, - прерывал себя Курников, - не добрых, цивилизованных всего лишь») отношений не мешало Людмиле то и дело грубить Фане, Курникову приходилось вмешиваться и давать сестре по мозгам. Фаня в этих случаях мрачнела и уходила к себе.

Правда, Людмила тут же шла за ней и просила прощения, объясняя свою невыдержанность беременностью. Она, и правда, была подвержена перепадам настроения, часто плакала, обижалась на пустом месте, так что извинения ее выглядели вполне правдоподобно, Фаня их принимала, и Людмила удовлетворенно позволяла ей продолжать заботиться о себе.

Курников удивлялся, но удивлялся молча, только посматривал иногда с тревогой на жену и сестру, не веря в эту идиллию и ожидая какого-нибудь серьезного подвоха.
Ожиданиям его не было суждено сбыться: Людмила притихала и какое-то время вела себя с Фаней очень вежливо и даже почти нежно. Она или очень хорошо держала себя в руках, или, в самом деле, сильно изменилась.
Она уже начала грузнеть, перестала носить свои щегольские наряды и стала ходить в просторных платьях, сшитых Фаней, стала очень молчаливой и часто сидела, ничего не делая, словно бы, грезя наяву.

Наташа, жена Алексея, объяснила Курникову, что с женщинами, ждущими ребенка, такое бывает, что это нормальное состояние и что оно полезно и будущей матери, и ребенку. Курников в глубине души не поверил этим объяснениям, но решил промолчать и недоверия своего не выказывать. Он не доверял Людмиле и на работе все время подсознательно ждал какого-нибудь неприятного известия.

Прошла лихорадочная тяжелая зима. Весна принесла с собой успокоение и тишину, а летом в старой квартире появился новый жилец.

Фаня сразу же влюбилась в новорожденного. А Людмила заявила о своем намерении вернуться на работу: молока у нее не было, и потому она не считала себя такой уж необходимой сыну. Фаня, как показалось Курникову, была даже рада решению золовки и горячо поддержала ее, сказав, что с радостью примет на себя все заботы о ребенке, а Людмиле, конечно же, лучше продолжить карьеру — ведь она так успешно продвигалась по службе, жаль терять открывавшиеся перед ней возможности.
Курников с подозрением посмотрел на жену, но она ответила ему таким сияющим и невинным взглядом, что придраться было не к чему, и он со скрипом согласился — а что ему еще оставалось делать? Не умел он противостоять женским хитростям, а уж тем более, когда женщин этих было больше одной!

Счастливая Людмила вышла на работу, Фаня впряглась в дом, Курников целыми днями пропадал в университете, стараясь не прислушиваться к скребущим на душе кошкам: он страшно тревожился за жену.
Ребенок был очень слаб. Все неприятные и тяжелые обстоятельства его появления на свет оставили свой тяжелый след на здоровье бедного малыша.

Сказалось все: и возраст матери, и ее болезнь во время беременности, и пьянство отца, и отсутствие материнского молока, - а главное, как думал, Курников, - отсутствие самой матери.
Он был уверен, что ухаживать за младенцем лучше, чем это делала Фаня, Людмила не смогла бы, но она была ребенку родной, единственной, была необходима ему, и он тяжело переживал, что эта единственная появлялась дома только вечером.

Но и вечером Людмила не спешила к сыну. Она неторопливо переодевалась, ужинала и лишь потом брала малыша на руки, отчего он сразу притихал, расслаблялся и умиротворенно засыпал у ее, хоть и пустой, но теплой и мягкой родной груди.
Когда приходило время купать и укладывать мальчика, делала это Фаня, а Курников ей помогал, злясь на сестру и жалея племянника, который радостно бил руками и ногами по воде, восторженно гукая и обдавая дядю и тетю фонтанами брызг.

- Неужели ей не хочется самой его искупать? - спрашивал он иногда у Фани, - самой укачать, подержать на руках подольше — это ведь такая радость! Я не понимаю! Мне не нравится, что ты так надрываешься, ты слишком много на себя взвалила, я боюсь за тебя. Няня бы тебе помогла...
- Павлик, я тоже не понимаю, но что же делать? Нельзя ведь ребенка оставить без присмотра...И слышать ни о каких нянях я не желаю! Ты что?! Я ему не чужая, и то он плохо разлуку с матерью переносит, а будет при нем какая-нибудь посторонняя баба — ты представляешь, как он это перенесет?! Мне бабушка и Таня помогают. Таня после школы приходит, сидит с ним, песенки ему поет, рассказывает, что они на уроках проходили, а он слушает и гукает — ужасно забавные оба! И ей польза — повторяет уроки, и мне передышка. А бабушка и посуду моет, и пеленки споласкивает. Так что не тревожься, все будет хорошо.
- Может быть, все же возьмем домработницу? Приходящую. Чтобы полы мыла, окна, вообще — уборку делала. Стирку для всех, глажку...
- Приходящую не найти. Это же все деревенские девчонки, им нужно в городе зацепиться, а жить где? У нас даже кровать некуда поставить — кто к нам пойдет?
- Можно было бы кладовку освободить. Там один хлам! Все выбросить к чертовой матери — сколько можно эту рухлядь хранить?! Только пыль собирает. А кладовка большая, и окошечко есть. Койка туда вполне поместится, думаю, и для тумбочки или комода места хватит. Смотри, ты даже свое шитье забросила — настолько у тебя времени нет! Дело не в деньгах, - поспешил он перебить жену, - что нам моей зарплаты не хватит?! Дело в тебе. Людмила, значит, имеет право на любимую работу, а ты нет? Почему, можешь объяснить? Ты чем-то ее хуже? Что у вас за виктимное сознание!
- У кого это — у нас?! - вдруг ощетинилась Фаня. И хотя Курников впервые видел ее такой злой, он не дрогнул и ответил:
- У евреев. Да-да, не перебивай меня, я давно хотел с тобой поговорить на эту тему. Ты что, думаешь, я не знаю, что Людмилу ты не любишь, не уважаешь — и правильно, есть за что! Но ты ее еще и боишься! Почему? Почему ты ни разу ее не оборвала, когда она тебе хамила? Ну, ладно, если это происходит при мне, я ее обрываю. Но я с ужасом всегда думаю, как она себя ведет в мое отсутствие. Ты мне не жалуешься, но я уверен, что она тебя третирует. Ты ведь у нее стала прислугой — ты не замечаешь этого? Меня коробит, когда она тебе велит чаю принести, и ты несешь.
- Но она ведь работает...
- А ты?! Ты баклуши бьешь? Да, она работает: сидит в кабинете и бумаги подписывает. Тяжелее карандаша ничего в руках не держит. Прямо уже надорвалась! А ты целый день на ногах, с ребенком, с ее ребенком, между прочим...
- Да какой он ее! - вдруг с жаром перебила его Фаня, - Мой он! Она его родила только, подумаешь! Я ему настоящая мать, а он мой сыночек.

Курников растерянно молчал, а Фаня продолжила:
- Я ведь не ей прислуживаю, я дому прислуживаю. Если в дом всю себя не вложить, он домом и не будет, а будет — так, просто местом, где люди спят и едят. А мальчику нужен дом — вот я и стараюсь. И ты ошибаешься, если думаешь, что я Людмилу боюсь или считаю ее лучше себя. Я знаю, чего я стою, из меня это знание ничем выбить нельзя. Но малышу нужны тишина и покой, ему нужно, чтобы в доме не пахло злобой и скандалом, ему нужен мирный воздух, понимаешь? И ни при чем здесь мое еврейство и виктимность.

Тут она взглянула на мужа и засмеялась над его ошеломленным видом:
- Павлик, что ты, в самом деле! Я ведь уже не та девочка, какой была двенадцать лет назад, очнись! Да, я умею думать. Да, я знаю слово «виктимность» - ты ведь помнишь, что у нас есть словарь иностранных слов, а я грамотна? Тебе придется пересмотреть свое ко мне отношение. Я знаю, - перебила она его, увидев, что он порывается что-то сказать, - я знаю, что ты меня любишь. Но ты любишь меня — ту девочку на дороге в Германии. А я уже не она, давно не она, и тебе придется решить, что делать со своей любовью: продолжать любить ее, чего я я тебе не позволю ни в коем случае, или же полюбить меня теперешнюю, меня взрослую.
Она подошла к мужу, обняла его, прижала к себе его голову и сказала прочувствованно:
- Я так тебя люблю! Это не любовь даже, я не знаю, как сказать...как будто я часть тебя, а ты — часть меня, понимаешь? Ты до сих пор был всем: мужем, любовником, отцом, сыном, другом...А теперь ты сыном быть перестал — сын у меня теперь есть. Так что тебе придется не только меня взрослой признать, но и самому стать взрослым, стать отцом не мне, а этому мальчику. Он, бедняжечка, всего лишен, даже молочка материнского не пробовал никогда. Так давай мы ему дадим все то, чего Людмила его лишает.
- Фанечка, девочка, да разве ж я против?! Я за тебя боюсь, надорвешься ведь. Нужна домработница, я прошу, согласись со мной! Только для тяжелой работы, прошу тебя, а? Я кладовку сам разберу, только согласись! - и он умоляюще посмотрел на жену.
Фаня помедлила, но затем кивнула, соглашаясь, и Курников, ринулся из комнаты к кладовке возле кухни, на ходу подворачивая рукава рубашки.

Продолжение следует.

Ссылки на все части романа.