МОЯ ПРОЗА. ФЕНИКС.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КУРНИКОВ. Продолжение №7.


Осень в тот год случилась какая-то особенно тягучая и нескончаемая. Время, казалось, остановилось, и в его стоячем беззвучном болоте все тянулись и тянулись такие же беззвучные и нудные дожди.
Они не проливались, не моросили, не падали — они висели. Как будто невидимые руки протянули миллиарды тонких струн-нитей между поверхностью Земли и пухлым серым неопрятным одеялом, которым небо укрылось, чтобы не видеть людей, не слышать об их горестях, забыть, не встревать, отрешиться.

Эти серые дожди, казалось, напитали влагой не только почву, но и все, произрастающее из этой почвы: дома, деревья, телефонные будки, асфальт улиц — все было серым, сырым, набухшим избыточной влагой.

Зонты не спасали, калоши не защищали ног, и Курников стал ходить на работу в своем старом офицерском плаще с капюшоном, который уже много лет выручал его в вылазках на природу, а последние три года верой и правдой спасал от непогоды в деревне.

Курников сначала воспротивился ее совету надевать на улицу резиновые сапоги, а ботинки носить с собой в портфеле, но одного дня, проведенного в мокрой обуви, было достаточно, чтобы он на следующее утро безропотно завернул на ногах портянки и влез в сапоги.
Сослуживцы Курникова сначала были слегка шокированы таким его непрезентабельным видом, но непогоде конца-края не было видно, и народ смирился: университетский гардероб заполнился офицерскими плащами, дождевиками путевых обходчиков, разноцветными накидками из винила, а вид элегантно и строго одетой дамы, меняющей сапоги на легкие туфельки, стал привычным и не вызывал уже веселых шуточек и подкалываний.

Всю эту осень Фаня почти не выходила из дома. Дожди не позволяли гулять с Костиком, работу ей из ателье привозили на дом, покупки делали Нинка и сам Курников — Фане, решительно, незачем было выходить, да ей и не хотелось никуда идти.
И хотя отопление вкючили раньше срока, она мерзла, ходила по квартире в лыжных шароварах с начесом, свитере из деревенской пряжи и таких же носках, а поверх свитера надевала еще и теплую стеганую кацавейку.
Но даже и при такой экипировке Курников часто заставал ее кутающейся в большой пуховый платок и с тревогой думал тогда, что зимой будет еще хуже и что зимнее пальто, в котором Фаня ходила до сих пор, не сможет уберечь ее от холодов.

Идея купить Фане шубу напрашивалась сама собой, но Курников совершенно ничего не знал о мехах. Какой из них самый теплый и легкий? Ведь в тяжелой шубе Фаня просто не сможет ходить...Да еще ведь и не самым дорогим должен быть этот мех — почему-то Курникову пришли на ум соболя, но он отмахнулся от неконструктивной идеи: не настолько он ничего не смыслил в мехах, чтобы не понять, что соболей ему не осилить, да если бы он и осилил, Фаня ни за что бы не согласилась носить такую вызывающую вещь, как шуба из соболей.

Курников вспомнил, что видел как-то вывеску комиссионки, торгующей шубами, и решил сходить туда на консультацию.
Продавщица, немолодая и усталая женщина, выслушала его вопросы и сказала, не задумываясь:
- Мутон, покупайте шубу из мутона.
- А что это за зверь такой? - удивился Курников.
- Это баран такой, специальный, меховой породы. Шубы теплые, ноские, мех прочный — лет пятнадцать ваша жена в такой шубке не будет мерзнуть. И по цене подходящие.
- А выглядят они как? Красивые?
- Я вам прямо скажу: готовые не так, чтобы очень. Но ведь можно сшить! Вы такое ателье знаете? - и она назвала Курникову ателье, в котором работала Фаня.
- А они и шубы шьют? - удивился Курников.
- Шьют! Да еще какие! У них такой скорняк — ему бы при царском дворе работать, золотые руки. Ну, правда, получится дороже, чем покупная, да еще и очередь к нему...Но вы хоть попытайтесь — вдруг у него окно какое-то случится.
- Да-да, конечно, обязательно попробую, - ответил Курников, - спасибо вам огромное. А то хочу жене подарок сделать, а ничего в шубах не смыслю.
- Повезло вашей жене с вами, - грустно сказала продавщица, - другой коробку пудры жадничает купить, а вы вон что удумали — шубу!
- Это мне с нею повезло, - отозвался Курников и, поблагодарив добрую женщину еще раз, отправился в ателье.

Заведующий страшно удивился визиту Курникова, но идеей построить Фане шубу проникся и пообещал помощь. Он тут же позвонил скорняку, и уже через час они с Курниковым сидели у того на кухне за накрытым столом и слушали витиеватые тосты носатого хозяина: скорняк оказался армянином и большим любителем застолий.

На вопрос Курникова, как он попал в их края, скорняк с удовольствием рассказал историю фронтовой любви с девушкой-снайпером, которая, пожив с ним в его горной деревне, запросилась назад в привычный ей уклад жизни. Она не была счастлива среди его родни и односельчан. Взаимное непонимание с родителями мужа со временем становилось только глубже, а недовольство ее поведением усиливалось, и Паруйр ( Курников подивился замысловатому имени скорняка) решил, что, уехав, они только помогут всем, а прежде всего — себе.
Так и случилось. И теперь Соня, его жена, была желанной гостьей в доме свекра, а ее сыновья любимыми внуками.
Соня — дородная, белокожая, сидела во время рассказа тут же и вставляла в повествование мужа детали — то забавные, то грустные, - они, явно, не раз выступали с этим рассказом перед гостями и сами получали удовольствие от воспоминаний о молодости.

Просьба Курникова вызвала у скорняка взрыв эмоций. Он восхищался гостем, призывал зрителей ( директора и жену) посмотреть на мужчину, который по-настоящему любит свою женщину, требовал тоста за его здоровье, но тут же сокрушенно добавил, что зря Павел-джан не обратился к нему летом: тогда у него было все же больше свободного времени, а сейчас, в преддверии зимы да при такой погоде...

- Рулик, - строго сказала Соня, и Рулик тут же умолк, - Рулик, ты сделаешь жене этого человека шубу. И шапку, - добавила она категоричным тоном, увидев, что муж прикладывает одну руку к левой стороне груди, а другую умоляюще протягивает к ней. - И никаких возражений.
- Но жена предисполкома... - заикнулся Рулик, - и артистка Данилова, и наша невестка...
- Все подождут. Я поговорю с ними, не волнуйся, все будет в порядке.
- Ну, если ты поговоришь...
- Поговорю-поговорю.
- Вай, но к такой шубе нужны и ботинки теплые! Есть у твоей жены, Павлик-джан хорошие зимние ботинки?
- Она в валенках зимой ходит, - смущенно ответил Курников.
- Ара, зачем валенки?! Неэлегантно — валенки. Есть сапожник один, он такие ботинки дамам шьет! На натуральном меху, теплые и красивые. Мы его попросим — он твоей Фане тоже такие сошьет. Соня, позвони Мите, скажи, что нам его помощь нужна. Его зовут Мкртич, но кто здесь в состоянии правильно его имя произнести? - объяснил Паруйр Курникову, - Вот мы его в Митю и переделали. Он из Баку. Там до войны самые лучшие сапожники работали. У него в роду все мужчины обувь шили, но он даже среди всей своей родни считался самым лучшим.
- И он тоже за любовь своей сюда уехал?
- В лагерь он сюда уехал. Ну, не сюда, подальше, конечно. Десять лет отсидел, потом минус пять, потом новый срок, потом сдох Усатый, и Мкртича скоро выпустили. Он домой поехал, а там никого — кто с войны не вернулся, кто просто умер, кто, как и он, в лагерь загремел и тоже не вернулся. Покрутился-покрутился...от Кавказа отвык, ни знакомых рядом, ни родных, а здесь все же друзья уже были, какие-то зацепки — вернулся. Мы с ним случайно познакомились, на улице. Смотрю: сидит на краю тротуара старый армянин и плачет. «Ара,- спрашиваю, - зачем плачешь?» - он как родной язык услыхал, чуть не умер от радости. Деньги у него в тот день из кармана вытащили — задаток за пару туфель для жены начальника милиции. Он на эти деньги должен был кожу купить. А у меня этот начальник милиции в заказчиках ходил: папаху я ему шил из каракуля. Ну, я к нему: так и так, ара, что это в нашем городе творится, а? Не знаю, кого он тряс, а только деньги Мкртичу подбросили через два дня в почтовый ящик. Вот так. Что, Соня, договорилась? Я, Павел-джан, с тобой поеду. Я думаю, ты и в коже так же разбираешься, как в шубах, помогу тебе выбрать.

По дороге к сапожнику Курников спросил у Рулика, за что мог попасть в лагерь сапожник. Что ему-то могли поставить в вину?
- Э, там подлая история получилась. Он ведь не кустарем был — в артели работал, а начальником артели был такой хитрожопый ворюга, что пробы на нем ставить было негде. Те, кто постарше был, молчали и терпели — куда им было уже деться; у молодых головы другим забиты были: танцы-шманцы, девушки, свидания, шашлыки-машлыки — веселье, одним словом. А мужики средних лет, которым детей поднимать нужно было, большие убытки несли от махинаций начальника. Ну, и пообещали ему, что к прокурору обратятся. Да только когда с бесчестным человеком дела имеешь, не нужно ему о своих планах рассказывать. Не успели они к прокурору. В ту же ночь за всеми приехали, кто в разговоре с гадом этим участвовал. Преступная группа, цель которой было...клянусь матерью, правду рассказываю, - уничтожение всего командного состава ЗакВО: артель эта кое-каким офицерам сапоги шила. Оказывается, они планировали шить сапоги с отравленными стельками, чтобы командиры перед смертью еще и помучались. Ара, ты такой бред когда-нибудь еще слышал?!

Курников потрясенно молчал. По его семье репрессии тоже проехались тяжелым катком, поэтому каждая новая история о пострадавших людях переворачивала ему душу. Ответить Рулику он не успел: они уже пришли, и тот обнимался с невысоким стариком, абсолютно седым, но с влажными и блестящими, черными, как маслины, глазами.

Этот день не задался с утра.
Только-только Нинка поставила на плиту ковшик с молоком, чтобы сварить кашу для Костика, как в ванной прорвало трубу.
Когда через час водопроводчик все же добрался до их квартиры, они были уже насквозь мокрые, на полу ванной стояла вода, молоко в ковшике превратилось в черную жирную сажу, а Нинка громко радовалась, что ванная комната расположена немного ниже уровня всей квартиры, благодаря чему не залило другие комнаты.

Еще час ушел на ликвидацию последствий аварии и работы слесаря и приведение себя в божеский вид. Голодный Костик просил хлеба, поэтому было решено, что сегодня он обойдется без горячего завтрака, и вся троица жадно набросилась на бутерброды.

Все утро, на удивление, не было дождя, таким чудом нельзя было не воспользоваться, но тут от пальто Костика оторвалась пуговица и пришлось ее пришивать.
Потом у Фани порвался чулок, а виноват в этом был оставленный слесарем отрезок трубы, скромно стоявший за дверью и потому незамеченный во время уборки. Он решил выступить на авансцену в тот самый момент, когда Фаня стала надевать пальто и его полой задела за злокозненный предмет, чем он и воспользовался, чтобы упасть ей на ногу.

Все эти проволочки привели к тому, что, выйдя из подъезда, они с Костиком обнаружили восстановление статуса кво: дождь опять висел в воздухе непроницаемой пеленой, и, конечно же, ни о какой прогулке речи быть не могло.

Дома их встретила зареванная Нинка: убирая на своем письменном столе, она порвала тетрадь с домашним сочинением, над которым долго корпела — приняла почему-то ее за прошлогоднюю и уже не нужную. Сочинение она должна была сдать сегодня, и Нинка не представляла, что же ей делать — как успеть заново написать то, на что она потратила две недели.
Глядя на нее, заревел и Костик. Нинка сгребла его в объятья и спросила сквозь плач:
- А ты-то чего ревешь?

Оказалось, Костик ревел сразу по трем причинам: во-первых, утром не дали каши, во-вторых, было жалко Нинку, а в-третьих, он хотел спать.
Поскольку молока в доме не было, ребенка накормили супом, после чего он забрался в постель и тут же заснул.
- Уж не заболевает ли? - вслух подумала Фаня, - что-то я не помню, чтобы он днем сам спать просился.
- Так ведь погода сонная какая, - все еще всхлипывая, отозвалась Нинка, - Фаина Михална, я сбегаю за молоком?
- Обойдемся, я позвоню Павлу Александровичу — попрошу, чтобы купил по дороге домой. Знаешь, погода, действительно, сонная. Пожалуй, я тоже лягу. День сегодня странный, лучше нам, как мне кажется, ничего сегодня не предпринимать, а то еще чего-нибудь натворим. Я лягу, а ты собери черновики и по ним перепиши сочинение. Ты над ним столько корпела — должна вспомнить.
- Ой, а ужин готовить, и стирать мы сегодня собирались...
- Ни в коем случае! Ужин получится ядовитым, а белье все испортим. Сегодня объявляю день безделия, - и с этими словами Фаня удалилась в спальню.

Вот почему, вернувшись домой, Курников застал в квартире сонное царство: бедная Нинка заснула прямо за столом, положив голову на тетрадь с недописанным сочинением.

Курников прибыл на такси, причем такой нагруженный, что шофер помогал ему донести все свертки и коробки до квартиры.

Тишина и темнота, встретившие его, были необычны, и Курников испугался, не случилось ли чего. Но, увидев спящее семейство, успокоился и начал всех будить.
- А ну, просыпайтесь! - шумел он, - я домой вернулся, а тут какое-то царство Морфея. У меня гора подарков, а дарить некому!

Первым проснулся Костик и, услыхав слово «подарки» мигом выбрался из кроватки.
Когда Фаня и Нинка вышли в гостиную, Костик уже пытался напялить на себя шубку, страшно при этом пыхтя.

Фаня с изумлением смотрела, как Курников развязывает шпагат, разворачивает бумагу и расправляет прелестную шубку с капюшоном из легкого, но густого и пушистого меха.
- Что это? - только и смогла она произнести.
- Мутон! - гордо ответил Курников, - Пятнадцать лет можешь носить спокойно — не облысеет.
- Пятнадцать лет...долго, - задумчиво произнесла Фаня, послушно позволяя Курникову надеть на себя шубу.
- Ну, как?
- Очень теплая, - с благодарностью произнесла Фаня.
- Есть еще и шапочка, и ботинки на меху. И Костику шапка тоже есть. Я еще и рукавицы заказал, только они не готовы пока. Нина, я и тебе заказал шапку и рукавицы. Шубу, ты уж извини, я не могу тебе купить — не по карману...
- Ой, что вы, - сконфузилась Нинка, - у меня ведь кожух еще очень ничего себе, мне не холодно.
- Я вот тут тебе портфель купил — смотри, какой большой, все тетрадки и учебники влезут.
И Курников передал Нинке роскошный портфель желтой кожи, просто министерский портфель — с латунными замками, с ремнями и пряжками.
Нинка сияла. Она схватила портфель в обнимку и закружилась с ним по комнате. Костик спрыгнул с дивана, где он сражался с шубой, и присоединился к ней.
- Обновки нужно обмыть, - тоном заядлого выпивохи сообщил Курников, - поэтому я купил «Саперави» и «Крем-соду». И еще — торт!
- Урррра! - закричали Нинка и Костик, - торт!
И все отправились в кухню обмывать обновки.

В дверь легонько стукнули, и Курников поднял голову. Вошла Нинка.
- Павел Александрович, зеркало закрыть нужно, - сказала она извиняющимся тоном.
Курников ничего не ответил ей, только кивнул и снова безучастно уставился в пол.

Он не слыхал, как вышла Нинка, он не знал, сколько времени, сколько он уже сидит вот так, согнувшись, уперев локти в колени и опираясь подобордком о кисти рук. Время остановилось, жизнь остановилась — не могли они двигаться, когда остановилось сердце той, ради кого билось его собственное сердце...оно и сейчас стучало в его груди, и это было единственное проявление жизни, осознаваемое им.

- Но зачем?! - билась в мозгу одна-единственная мысль, - зачем ему-то жить теперь? Для чего, ради кого?
Ответа он не находил и не надеялся, что сумеет найти его в будущем. Невероятная и ужасающая пустота образовалась в сердце, вызывая в нем сосущее чувство, напоминающее голод — Курников знал, что теперь ему всегда придется жить с этим неутолимым голодом в сердце, как знал, что жить будет все равно, что ради Фани он должен будет теперь жить. Ради Фани и за Фаню.

Все случилось так внезапно и так быстро закончилось, что он даже не успел привыкнуть к мысли об ее неминуемом уходе. И сейчас, зная, что ее уже нет, ожидая, когда его позовут, чтобы ехать на кладбище, он все еще чисто умозрительно воспринимал слова: «Фаня умерла».

Это была только фраза, только слова. Они не были наполнены физически, они были буквами, имели фонетическое наполнение, но смысла в них было не больше, чем в той белиберде, которую придумывают, шаля, дети, что-то вроде «аты-баты» или «эники-беники».

Но эти жуткие «аты-баты» никак не хотели становиться элементом игры, шалостью, а наоборот, грозили со временем превратиться в такую действительность, в которой, пожалуй, будет уже и не до игр — выжить бы.

Дверь снова приоткрылась, и Нинка сказала, что пора ехать.
Курников встал, окинул взглядом спальню, где ему теперь придется в полном одиночестве коротать ночи, задержался на зеркале, закрытом простыней — и вдруг увидел перед ним Фаню, причесывающую свою «гриву». Видение было таким реальным, что Курников кинулся к Фане...но ее, конечно же, не было здесь...а где она была? Он не знал. И знал, что спросить не у кого — этого никто не знал.

Из-за двери его позвали еще раз, и он вышел из комнаты.

Квартира, оказывается, была полна людей. Здесь были их друзья, его сослуживцы, половина ателье, где работала Фаня, скорняк Рулик-Паруйр и сапожник Митя-Мкртич, мать Алексея, подросшая и повзрослевшая Таня, сам Алексей и его жена Наташа.

Костик цеплялся за Людмилу, прилетевшую из Батуми, как только стало понятно, что надежд не осталось. Как ни странно, но мальчик, раньше не слишком жаловавший мать, с первой минуты ее появления не отходил от нее, все норовил залезть ей на колени, да и Людмила тоже с видимой неохотой спускала сына на пол, да и то лишь в случае крайней необходимости освободить руки.

Ни похорон, ни поминок Курников не запомнил. Он словно бы впал в спячку, хотя двигался, прозносил какие-то слова, даже что-то ел и пил. Но при этом большой кусок времени провалился куда-то, и он вместе с ним.

Когда Курникову удалось выбраться оттуда, куда увлек его этот ком смятого, искореженного, деформированного времени, оказалось, что Людмила уже уехала и увезла с собой Костика, что Нинка успешно сдала экзамены на аттестат зрелости и утверждала теперь, что без его помощи она бы ни одного экзамена не сдала, а он и не помнил, как помогал ей.

Уже наступила середина лета, Нинка зубрила — готовилась ко вступительным экзаменам в институт, а ведь кладбище, похороны — все это было в марте...кажется...или в феврале...такая стояла промозглая погода — вот вся зима была такой же промозглой, хорошо, что он сшил Фане шубу...Тут Курников вспоминал, что она даже не успела ее надеть ни разу, только в тот день, когда он шубу домой привез, видел он Фаню в ней.

Они с Костиком оба стояли перед ним — оригинал и уменьшенная копия — оба в шубах из одинакового меха, оба в капюшонах...
Это Рулик посоветовал сделать шубы с капюшонами, чтобы никакой ветер не был страшен Фане и Костику, никакой мороз...

Костику хорошо, его увезли к теплому морю и мандаринам, а вот его бедная девочка, его Фанечка...как он мог допустить, чтобы ее закопали в эту мерзлую землю, где всегда или холодно, или мокро...а она и так намерзлась...не нужно было этого делать, но что он мог, если за два часа до... - он не смог даже мысленно произнести до ЧЕГО — она вдруг пришла в себя и своими страшными искусанными от боли черными губами сказала почти неслышно:
- Там...в белой коробке под нитками...письмо...про похороны, - она бессильно замолчала, но все же превозмогла слабость и договорила, - не нужно огня, я не хочу...как...в Освенциме...я не хочу... Нина знает, где...белая коробка...она знает...

Тут она потеряла сознание — и это было все.

Из письма он узнал, что боли начались давно, что сил у нее для борьбы с болезнью нет, что она была с ним очень счастлива и что ей совестно его бросать, но что же делать, если нет сил. На жизнь есть, а на болезнь — нету, не осталось. И что она поэтому попросила врачей не мучать ее, а просто выписывать ей наркотики — вот почему в последнее время она бывала такой сонливой и вялой. Зато у нее ничего не болело, только иногда, если она хотела сэкономить лекарство. Затем шли инструкции, как распорядиться похоронами, что делать с ее вещами и одеждой.

Шубу она велела отдать Тане — девочка растет, скоро шуба ей станет впору, и не будет она мерзнуть зимой.
Выкройки и вообще все, что касалось ее работы, конечно же, нужно было отдать Нинке. Это вызвало такой плач и причитания последней, что Курников просто сбежал из дома и шатался до темноты, не замечая, куда идет.

В общем, судя по всему, еще с прошлогодней весны Фаня знала, что умирает, а он, олух здоровый, ничего не видел и не понимал. Удавить его мало, тупицу бездушную, колоду дубовую...Курников застонал, тут же в коридоре послышались осторожные шаги Нинки, но войти она не решилась, постояла молча за дверью и ушла к себе.

Следующие два года тоже слиплись в бесформенный ком и тоже канули в бездну, как и первые месяцы после похорон.
Курников стоял, балансируя над этой бездной, даже не осознавая, что она разверзлась под самыми его ногами и готова в любой момент поглотить и его.

И хотя жил он, словно бы, не выходя из состояния глубокого сна, в очередную годовщину, рассыпая по рыхлому, уже начинающему таять снегу, пшено для привлечения на могилу птиц, он вдруг понял, что на кладбище он не один: рядом с ним стояли Нинка и Людмила.

Нинка была понятна: она жила в его квартире и, помимо учебы и работы в ателье, вела его хозяйство...но откуда взялась Людмила? Это было загадкой, но Курников не стал думать, как ее разгадать. Здесь, в этой мерзкой, мерзлой и сырой земле лежала его девочка — и не все ли равно, когда и зачем приехала Людмила, собственно, она, скорее всего, и сама откроет ему глаза на тайну своего появления.
Впрочем, он не запомнил, что она ему говорила по этому поводу, а она вскоре исчезла, и он забыл об ее приезде.

Очень странно было узнать, что он каким-то образом стал за эти два года доктором наук и заведующим кафедрой — это было непостижимо: Курников не помнил, чтобы он писал и защищал диссертацию... потом всплыла фраза: «По совокупности работ», - это имело отношение к нему или к кому-то из его аспирантов? Он не знал.

Но вот наступило лето, и аспирант Гия Парцвания, успешно защитившись, предложил съездить в гости к его родителям на Черное море.

- Они в Махинджаури живут, - говорил он, блестя черными слегка навыкате глазами, - дом двухэтажный, сад, до пляжа пять минут. Я им написал, они ждут уже нас. Я знаю, у вас родственники в Батуми — сможете навестить. Машина есть, будем ездить, куда захотим, погуляем, покутим...Мне отдохнуть нужно, вам отдохнуть нужно...Мама и отец очень рады будут, ну, я прошу вас, да!

Неожиданно для самого себя, Курников согласился и уже через два дня они с Гией стояли у окна в коридоре мягкого вагона, а на перроне стояла провожавшая их Нинка.

Продолжение следует.

Ссылки на все части романа.