|
|
|
November 19th, 2009
03:02 am
МОРОЗНОЕ УТРО
Письмо "в стол"
Несколько
лет тому назад я сидела на кухне с мамой, и слушала, как пришедшие в
гости ее подруги обсуждают своих мужей. Мама никогда не обсуждала с
ними отца, он всегда в ее рассказах, да и в жизни, был самым лучшим. А
беседы эти велись, сколько я себя помню. Только маленькой девочкой я
удивлялась, как же это миссис N. может так плохо отзываться о мистере
N., папе моей подруги, для которой ее
родители - также лучшие родители на свете, а когда повзрослела, и
осознала, что папы - они не только "папы" для их детей, но и "мужья"
для своих жен. И мне, девочке-подростку, все уже понимавшей, было это
непонятно: как можно так плохо отзываться о своих вторых половинках.
Мне уже тогда казалось, что союз двоих совершенно чужих поначалу людей,
до такой степени, что жизнь их становится общей жизнью - это самое
настоящее чудо.
Сколько прошло дней, часов и минут с того
момента, как мы с тобой перешагнули порог этого дома? Когда ребята
внесли наши вещи, а профессор Дамблдор с профессором МакГонагалл в эти
минуты зачаровывали все, вплоть до последнего прутика в живой изгороди,
защищая нас и укрывая от неведомой опасности. Когда, помнишь, также
падал снег, как сегодняшним утром - в тишине, полумраке и поскрипывая
под ногами, как маленькие скрипочки. Мне порой кажется, что переселение
сюда стало вторым важным этапом нашего брака: когда мы жили в доме
твоих родителей, все было иначе. У нас было больше свободы, мы чаще
ссорились, в чем-то не понимали друг друга - совсем юные, многого не
понимающие. А сейчас, вот уже, кажется, год спустя, здесь мы
по-настоящему стали единым целым - тем, что ранее я понимала только
подсознательно.
Особенно это чувствуется утром, когда я просыпаюсь
раньше тебя. Иду в кухню, зажигаю свет, развожу огонь в плите, и
согреваю этот старый металлический чайник, который, наверное, помнит
еще старых своих хозяев. Кстати, всегда было интересно: если бы мы
умели разговаривать с вещами, какие истории услышали бы? О чем они
рассказали бы нам? Только представь, что мог бы рассказать этот старый
чайник, или вот те старинные подсвечники на камине, да и сам камин. Что
могли бы рассказать те старые мантии из шкафа в углу, которые я отнесла
в кладовку, испугавшись чего-то неясного, когда впервые познакомилась с
ними, разбирая этот шкаф!.. Впрочем, я отвлекаюсь.
Итак, я развожу огонь, и согреваю воду в металлическом чайнике - так, как согревает воду моя мать. Почти без применения магии.
Затем,
пока он стоит и греется, я иду проведать сына: он так славно спит под
самое утро, и если бы ты хотя бы раз проснулся раньше меня, а еще, что
гораздо важнее, если бы ты хотя бы раз увидел себя со стороны в
моменты, когда ты спишь, то улыбнулся бы, отметив, насколько вы похожи,
спящие.
Я склоняюсь над кроваткой и слушаю его дыхание. Он
проснется только через час, я знаю это очень хорошо, а значит у нас с
тобой есть немного времени для себя.
Там, внизу, из носика чайника вовсю валит пар, и я быстро сбегаю по лестнице, чтобы снять его с огня, и отправиться будить тебя.
Я никогда не делаю этого сразу: сначала я секунду постою и полюбуюсь тобой, спящим. Улыбнусь, потому что не могу не улыбнуться, а затем наклонюсь, чтобы
разбудить легким поцелуем. Потом ты будешь долго жмуриться, не сразу
поймешь, где ты и кто перед тобой, а я потрусь носом о твою щеку,
помогу тебе найти очки, которые ты накануне положил в привычное место,
но, как всегда, не можешь найти. А когда ты наконец-то наденешь их -
безжалостно включу свет: пора вставать. Утро - слишком хрупкая и
драгоценная вещь, слишком короткое время, чтобы тратить его на сон.
Пока
ты возишься в ванной, я накрою на стол. Каждый раз что-то новое, а на
самом деле - умело обыгранное старое, но тебе обязательно понравится.
Кофе или чай - на твое усмотрение. В комнате жарко - в этом доме вообще
никогда не бывает холодно, и поэтому я приоткрою окно, чтобы стало
посвежее. Но там, на улице, такой свежий, морозный воздух, что никак не
получается отойти от этого окна. Чуть вздрагиваю от хлопка дверью:
"Дорогая, я за газетами!". Улыбаюсь, забираясь с ногами на подоконник.
Ветер треплет рыжие волосы, спутанные после сна, зябко, но я, хотя и
кутаюсь, отчего-то не мерзну, держа в руках кружку с обжигающим чаем с
лимоном, молоком и цветами мелиссы. И смотрю, как там, внизу, ты в
накинутом поверх пижамы халате, в тапочках на босу ногу - привет вам,
проигнорированные в сотый раз мои просьбы "береги здоровье!", отгоняя
путающуюся в ногах кошку, гулявшую всю ночь и вернувшуюся домой под
утро - есть, спать, греться - забираешь газеты, принесенные с утра
совами.
Вместо того, чтобы поскорее бежать обратно в дом к своему
утреннему чаю, теплу, и ко мне, наконец, ты разворачиваешь газету и
бегло просматриваешь полосы. В этот момент к тебе на плечо садится еще
одна почтовая сова, держащая в клюве письмо.
А я сижу на подоконнике, смотрю на тебя, смотрю на сову, ежусь от зябкого холода, греясь о чашку, и думаю.
Я
- здесь, ты - там. Уже год, практически не покидая дома. Тебе, конечно,
это удавалось ненадолго, а еще наши прогулки, но больше - никуда.
Редкие визиты друзей, изредка - письма от Ордена, но в основном -
только я, ты и наш сын. Еще кошка. Вместе, единое целое, которым стали
именно здесь. Иногда я теряю счет времени, иногда забываю, почему мы
здесь, настолько мы сроднились. Теперь я, не понимавшая этого тогда,
понимаю, что такое - вторая половинка. Это не "я плюс ты". Это не
"пол-меня и пол-тебя". Это "я и ты, два разных человека - в единую
плоть и единую душу". И когда твое сердце, когда глазами ты пробегаешь
полосы "Ежедневного Пророка", и в обведенных черным рамках видишь
знакомые имена, вдруг пропускает удар, мое сердце тут же компенсирует
его, отстукивая пропущенное. Когда тебе хочется плакать по ушедшим
друзьям, за тебя это делаю я, потому что ты - мужчина, и
должен быть сильнее меня, и это не мои мысли, а твои слова, с которыми
я молча соглашаюсь просто потому, что тебе необязательно знать, что я с
ними не согласна.
Вот и сейчас я вижу, как нахмурилось твое лицо.
Не так, как было недавно, когда пришла весть о гибели МакКиннонов. И не
так, когда мы узнали об Алисе и Френке. Но - среди ясного морозного
утра вдруг набежала туча, и ты нахмурился.
А значит моя задача - ее прогнать, хотя бы на время.
И
я кричу тебе со своего подоконника, что чай стынет, а я рискую
простыть, сидя на окне. И что не слезу отсюда, пока ты не поднимешься
наверх сей же час, и если ты желаешь смерти своей жены от жестокой
простуды, вот такой нелепой магловской смерти - изволь подняться, а
заодно прихватить кошку.
А пока ты поднимаешься, соскакиваю с
подоконника, отставляю свою чашку, и наполняю чаем и молоком твою.
Направляю палочку на булочки, ожидающие того, кто так их любит, чтобы
разогреть, и отгоняю нелепую мысль о том, что если уж шутить на тему
смерти, то лучше уж шутить на тему смерти в один день - одна от
простуды, второй - от недостатка чая на столе. Но прогоняю и ее: любые
шутки о смерти по определению глупые. А через секунду появляешься ты,
порядком замерзший, протирая запотевшие стекла очков, держащий под
мышкой газеты и письмо. Продрогшая кошка шмыгает к своей миске, где ее
уже поджидает завтрак. А я ставлю перед тобой кружку и забираю газеты:
все потом.
Потому что какими бы ни были новости, они не имеют
право отнимать у нас утро. Отнимать утро у тебя, в первую очередь: мое
утро начинается раньше, а значит его у меня по определению больше.
Новости - они где-то там, за живой изгородью, за этим морозным небом,
где-то далеко. А утро - оно вот, здесь, в чашке с чаем, на моем
подоконнике, на свежем снегу, на запотевших
стеклах твоих очков. Мы не сможем вырваться отсюда, не сможем убежать
туда, где происходит то, о чем пишут в новостях. Наша реальность и наш
мир сейчас - наша семья, этот дом и это утро. Наше утро, которое у нас
ничто не отнимет.
Или которое не дам отнять я, пока я жива.
|
|
|
