соучастники
Я не верю что смерть - это полное забвение. Не верил в это и мой однокурсник Гриша Забрамский. Однако наши неверия разнились, по одной простой причине - Гриша вообще до 18 лет отказывался думать о том что люди умирают.

Его родители боялись ему об этом сообщить - все откладывали на потом. Выбранная тактика, заставляла их ссылать покойных дядюшек и тетушек в разнообразные санатории в отдаленных частях страны. После этого любой разговор о почившем члене семьи пресекался на полуслове, и выглядел не лучше, чем разговор про секс у меня дома, когда маленьким я начинал задавать неудобные вопросы.

Впрочем, Гриша знал что посторонние люди умирают. Умер Карл Маркс, умер Брут, умер Пушкин, умер Андропов. По особому умер Брежнев - свалившись раньше времени в заготовленную яму. Но за этими именами для него не стояло реальных людей - а со всеми остальными нюансами справлялся внутренний запрет на мысли о нехороших вещах.

- Артем, ты только не говори с ним об этом, просили меня Гришины родители, закрывая за нами дверь, и я кивал, потому как был так воспитан, что не мог не кивнуть - в этом кроется моя запрограммированность: сначала подобострастно лизать задницу обстоятельствам, а затем, думать над тем стоили ли они того.

"Ведь еще не понятно, чья патология опаснее", вертелось у меня в голове, когда мы спускались по загаженной лестнице. После, мы обычно направлялись в институт, чтобы как раз успеть ко звонку начинающейся пары (Гриша жил буквально в 10-и минутах ходьбы от института и мы частенько коротали у него короткие часы прогулянных лекций за чаем с сосисками).

- Так вот, в очередной раз продолжал он, - всё вокруг меня побочно, ты понимаешь - я не хочу сказать что тебя нет, к тому же не забывай, что я тебе пересказываю, то что думал в детстве (конечно он так думает и сейчас - в этом я был совершенно уверен). - Тогда маленькому мне казалось, что я единственный зритель в этом театре и что все, кто меня окружает - только делают вид, что занимаются своими делами - на самом деле они скрывают от меня правду и следят за мной. Что я не человек даже... Или наоборот - единственный из всех человек. А внутри у меня находится нечто невообразимое - какие-то сложные механизмы с шестеренками. Ну ты понимаешь, Артем… и даже теперь, когда мне намеряли вторую группу крови, все равно я не такой - я учусь не так как все, мне выпала возможность участвовать в этой программе - это все как бы точки отсчета, отстреливаемые ступени ракеты.... Этот поганый эксперимент, внутри которого я нахожусь - я и сейчас ощущаю его липкие грани...

Я очень хорошо его понимал. Вплоть до колесиков, которые вертятся внутри. Потому как сам думал о себе подобным образом. Услужливая мысль, пришедшая мне на выручку говорила - раз он раскрывается перед тобой, а не ты перед ним - то ты и есть тот самый настоящий, а он просто бездумно повторяет слова суфлера из будки.

Да и в отличии от Гриши, я совершенно точно знал, что случится в следующие полчаса.

Было второе или третье сентября, начало второго курса - нам было выдано направление на рентген. По дороге в трамвае Гриша не замолкая рассказывал о том, как на первом курсе воровал булочки из студенческой столовой. Делал он это неоправданно громко, и мне приходилось испуганно озираться, надеясь, что пассажиры не запишут меня в его сообщники.

Мы вошли в кабинет, где сидел довольно молодой врач и что-то спешно писал на полях тетради. Я молча положил две учетные карточки ему на стол и еле сдержал ухмылку, когда он побледнел, увидев ту которая была снизу. Теперь не нужно уже ничего говорить - прочтение иероглифа однозначно, в отличии от словесной интерпретации.

- Лураги, вы первый, - сказал он, взмахом руки оставив Гришу сидеть в предбаннике.

Через пять минут мы вышли на улицу, и я поспешно закурил, как бы забыв что держу в руках оба снимка.

- Рентген, дай сюда мой рентген - неожиданно резко проговорил Гриша.

Разумеется, я не замедлил выполнить его просьбу.