Лоскутное одеяло. Рваная киноплёнка – губы движутся, а звук убрали.

О чём, о чём?

Напротив нашего дома на Шестой линии – церковный садик. В маленькой, не лишённой изящества церкви была какая-то мастерская.

Кружусь по дорожке, обхожу садик вдоль забора – с кем? Кажется, вспомнить сейчас, о чём-почему, – и та жизнь сомкнётся с этой.

Ложная непрерывность, в которой складываются минуты. А на самом деле, есть только эти обрывки, лоскутки. Где-то ходят девочки по садовой дорожке, а что я про них знаю?

А что знаю – выцвело, превратилось в пыльную запись, пересказано тысячу раз.

У мамы зимой чёрная старая шуба и голубой шерстяной берет. Над школой луна. Мама со знанием дела говорит нам, что по вечерам в школе учатся собаки. Мы живём в коммуналке, поэтому у нас собаки нет.

Включите звук!

Двор-колодец, телефонов нет, и как в деревню Хуевку без проводов – со дна на пятый этаж – Ленаааааа.

Всё это тактильное, обонятельное, всё это потроганное, замусоленное – где оно теперь?

Лиловые астры в августе.

Вот ведь чего не постичь – что не выйти к тем девочкам, в те комнаты. И жизнь их хрупка, потому что мы их – забываем. Живёшь и забываешь. Выключают звук. И остаётся круженье по саду.

Вчера во тьме январского вечера я шла между домами. Трава на холоду стоит, как на параде. И зимняя вишня под окнами в мелких сахарных цветах. И тополь тянет голые жёсткие руки.

Когда-то весна начиналась с обрезанных на бульваре тополиных веток. В марте они пускали в тепле, в вазе, в воде белые толстые червячные корни и распускались липкими листьями с горьким запахом, от которого рот наполняется слюной. Потом была корюшка, пахнущая свежим огурцом. Ледоход на Неве. Но сначала тополь в банке.

Облупленные жёлтые стены гостиницы в крошечной деревушке под Генуей, из нашего окна мы глядим прямо в море, и колеблющееся дно видно через живую воду.

Узоры, узоры – а голосА я узнАю ли? Шипенье воды на песке.

И в стеклянной вазе распускаются листья на ветках со сломанной ветром берёзы.