'Яйцеголовые' же тем временем, ощущая вопиющее несоответствие своей исключительной роли в проектировании будущего явно второсортному положению в обществе, смешным профессорским зарплатам и исследовательским грантам, перешли в конце 60-х в наступление. Началась эпоха 'бархатных революций', или, точнее (в удивительно адекватных описываемому процессу образах троцкистской теории), 'перманентной бархатной революции'.

Если уж быть до конца пунктуальным в определениях, то по-настоящему 'бархатным' стало революционное вторжение во власть интеллектуалов в высокоразвитых странах Запада. В этом смысле парижские события 68-го оказались, видимо, наиболее 'горячими' и выдержанными в лучших мятежных традициях французской столицы. А вообще-то этот процесс протекал подспудно. Просто в один прекрасный день Запад вдруг осознал, что очутился в качественно иной реальности, которую вряд ли корректно по-прежнему считать гражданским обществом, правовым государством и даже: капитализмом!

Власть без бюрократии

Что же это за такая новая реальность? На сегодняшний день ей уже нашли разные определения - информационное общество, постбюрократическое общество, сетевое общество и т.п. Данный феномен представляет собой прежде всего отрицание капитализма как такового даже в его современном, изрядно социализированном в высокоразвитых странах Запада виде. Разумеется, такое отрицание происходит не по отработанным революционным сценариям XIX - XX веков, а становится вполне естественной ступенькой в развитии самого западного общества, переступившего за постиндустриальный порог и неожиданно попавшего в реалии совершенно новой - информационной - эпохи. Очевидна и та исключительная роль, которая уготована этой эпохой 'яйцеголовым' - менеджерам инновационных технологий и проектов, дизайнерам 'корпоративной культуры', деятелям 'архипелага' паблик администрейшн, держателям информационных сетевых ресурсов.

Вот он - новый класс - своеобразная нервная система постиндустриальной цивилизации. Его главный ресурс - монополия на информацию, специфическая амбивалентная природа которой, являясь одновременно и товаром, и эквивалентом его обмена, обесценивает другой эквивалент, исправно выполнявший данную функцию на протяжении всей предыдущей истории человечества, - деньги. А значит, капитализму действительно приходит конец. Ведь в ситуации 'перепроизводства информации' (несомненного для любого бродящего по пространствам глобальной паутины) функции регулятора спроса-предложения переходят от денег - феномена в общем-то демократичного вследствие отчужденности от тех или иных субъективных качеств и характеристик - именно к личностям, 'яйцеголовым', способным в отличие от всех остальных отцеживать из квинтиллионов байтов информационного хлама действительно стоящие вещи. Индикатором принадлежности к новому классу как раз и является способность понимания того, что на сегодняшний день востребовано виртуальной конъюнктурой. Подобно тому, как в эпоху Модерна члены различных закрытых элитарных клубов выстраивали для профанов единое мотивационное поле, так и ныне новый класс диктует моду на вкус, стилистику, нормативы поведения и ценностные ориентации.

Понимание, в свою очередь, обеспечивает эксклюзивное потребление, маркирующее саму причастность к новому классу. Однако такое потребление не ограничивается лишь знаковой нагрузкой. Эксклюзивная жизненная стилистика капитализирует саму себя. Ведь представитель нового класса уникален как носитель той или иной информации именно в пространстве выстраиваемых им многоходовых цепочек связей и коммуникаций. Складывается сложная и многоуровневая система своеобразного бартера. Связи обретаются не за деньги, а лишь за возможность воспользоваться иными связями, эквивалентными по своей ценности или даже еще более эксклюзивными. Все зависит от способностей самого 'яйцеголового'. Он может оставаться в компании себе подобных. Или же, делясь имеющейся у него информацией так, чтобы возникал интерес не только к ней самой, но и к преподносящей ее персоне, чтобы появлялось устойчивое желание снова воспользоваться тем же самым источником, выходить на более высокий уровень коммуникаций. Иными словами, принадлежащий к новому классу снимает прибыль со связанных с ним ожиданий. Утаивание ноу-хау в информационном обществе столь же абсурдно, как хранение денег в кубышке при капитализме. Эксклюзивность информации вовсе не означает ее закрытости: нет смысла прятать от непосвященных то, чем они все равно не в состоянии воспользоваться в силу своей ограниченности и некомпетентности.

Несмотря на то что капитализм и информационное общество представляют собой лишь разные версии культуры потребления, между ними пролегает непреодолимая пропасть. Обладание властью все больше зависит не от направления финансовых потоков или степени государственного регулирования, а от креативности. Деньги занимают сугубо подчиненное положение, а скипетр власти оказывается в руках у тех, кто не обделен пониманием. Политика же, похоже, окончательно утрачивает собственную субъектность, обернувшись всего-навсего декорацией в 'драматургии' нынешних СМИ. Ситуация оказывается обратной той, которую на рубеже 20 - 30-х годов минувшего столетия тонко зафиксировал Карл Мангейм, назвав 'конвертацию всех проблем политики в проблемы администрирования' важнейшим и фундаментальным принципом бюрократического мышления. Прибегая к метафоре Мангейма, можно сказать, что сегодня, когда бюрократия низведена до сугубо исполнительского прикладного уровня, все проблемы политики конвертируются в проблему выбора нюансов интеллектуального потребления.

Новый тоталитаризм

Проще говоря, новый класс обеспечивает свое господство, производя определенные смыслы и стереотипы, транслируемые затем в подконтрольное ему общество. Пару десятилетий назад Пьер Бурдье заметил, что в современном мире главный водораздел проходит уже не между левыми и правыми, а между теми, кто имеет политические взгляды, и теми, кто не может претендовать на право обладать таковыми. Данное высказывание как нельзя лучше соответствует реалиям сегодняшнего дня. Новый класс управляет, что называется, по тенденциям, косвенно производя те или иные мотивационные матрицы, определенным образом моделирующие и программирующие деятельностные и поведенческие установки ведомого социума. Теперешнему рядовому обывателю отнюдь не навязывается 'сверху', какое решение ему принять. Такую задачу он выполняет самостоятельно, пребывая в полной иллюзии по поводу собственной субъектности. Новый класс, в свою очередь, благодаря повсеместному насаждению культуры утилитаризма, не только делает выбор подобного решения безальтернативным, но и контролирует его добровольность и осознанность.

По сути, получается новая версия общества потребления с той лишь только разницей, что само это потребление у нового класса - эксклюзивное, а у всех остальных - по-прежнему неограниченное, основанное на капиталистическом примате денежного эквивалента ценностей, а главное - соответствующее навязанным 'сверху' стереотипам потребительской культуры.

Таким образом, возникшая в высокоразвитых странах новая социальная реальность отдает не просто тоталитаризмом, но фашизмом с его кастовостью, основанной на представлении об изначальной неполноценности (то есть неспособности к эксклюзивному потреблению) подавляющего большинства общества. А разве не тоталитарна безраздельно господствующая ныне на Западе религия политкорректности, не терпящая ни малейшего проявления инакомыслия? И не напоминает ли сегодняшний 'корпоративистский ренессанс' что-то очень знакомое, уже единожды опробованное 60 - 80 лет назад? Иные руководители крупнейших компаний высказываются на этот счет предельно откровенно, называя свои 'империи' 'корпорациями верующих', 'большими революционными семействами', 'инновационными островами единомышленников'. Религиозная риторика, апелляция к чувству корпоративного коллективизма, усиленное насаждение веры в 'непогрешимость' фирмы и ее генерального курса - уж мы-то еще не успели забыть подобные 'стимулы' к труду. Но сегодня все это вдруг возникает там, откуда нас многие десятилетия кряду уничижительно критиковали (и продолжают критиковать) за то, что сами ныне ставят во главу угла.

Поражает своей откровенностью и явный отказ даже от поверхностного эгалитаризма. Спор о преимуществах иерархического и сетевого принципов социальной организации уже неактуален. Иерархическое начало, устойчиво ассоциируемое с бюрократическим администрированием, списано в утиль. Сетевая структура объявлена наиболее оптимальной, соответствующей духу времени и потребностям дальнейшего развития. Однако созерцание основания и вершины пирамиды доступно любому, а вот информация о том, откуда начинается, где заканчивается и - главное - кем управляется сеть, - удел избранных. К тому же сегодня уже все чаще говорят о феномене 'сетевых пирамид', в которых есть сети для избранных и для всех остальных. Это и понятно, ибо в топографическом ландшафте 'сетевых пирамид' реальная власть трудно локализуема, а значит, и наиболее неуязвима и эффективна.

В итоге все три кита, на которых прежде покоилась цивилизация Модерна - примат права, гражданственность и классическая рациональность, - оказались в новой социальной реальности Запада попросту 'загарпуненными'. Патернализм, свойственный 'корпоративной культуре', существенно девальвирует правовые отношения. Сетевая социальная структура с пирамидальным оттенком окончательно дезавуирует мифологию гражданского общества. Наконец, сама картезианская основа европейского менталитета ('мыслю, следовательно, существую') оказывается вывернутой наизнанку ('потребляю, следовательно, существую').