зима двадцать пятого выдалась сырая и неспешная. в ту зиму наши войска терпели сокрушительные поражения, одно за одним, по всей протяженности южного фронта, до самого ичжинского озера и вниз по уарде. я помню, в наших краях уже смеркалось третью неделю и ветер уныло гонял по пятнистым полям полтнища пупырчатого полиэтилена и пустые ящики из штампованного картона. и ночь все не наступала, и дня уже не поминалось, как звали. выйдешь на крыльцо и признать, где какая сторона, можно только по желтым кольцам вокруг фонарей на дворе механизаторов. слепо, серо и только слышно, как возится в ольшанике какая-то маленькая злая нечисть, не то куница, не то белка.
и бабушка моя в ту зиму совсем помутилась, все песни пела и жавронков пекла - сладких, соленых, с потрошками из сушеных вишен, с глазами из смородин, с верчеными хвостами из вощеной бумаги. и песни у нее все были жалостливые и протяжные, как отсыревшие ремни в молотилке. от песен тех вставали в поле мертвые против живых и живые просили у мертвых воды, напиться и перевязать раненых. с живой водой тогда совсем плохо случилось, а у мертвых сколько хочешь ее, той воды, они сами неживые, им совсем некуда ее было. только вот бабушка моя с того совсем помутилась, она добрая была и отказывать никому не умела - пела да пела. с живой водой в ту зиму совсем трудно стало - дети сохли, скотина падала и наши войска отступали все ниже по уарде - турбин сдали, и бараново, и мышлевицы. вот она и пела, да все больше в ольшаник глядела и ждала кого-то. а потом совсем ушла, как поняла, что снега не будет и засмеркалось совсем. встала на лыжи и ушла по сырому глинозему. наши мужики на свежую два раза искать ходили и никто не вернулся больше.
в третий уже не пошли.