| |||
![]()
|
![]() ![]() |
![]()
России всегда нужны были "иуды", чтобы оправдать свою экспансию Надо сказать, что польская проблематика не оставалась на съезде лишь в подтексте или в намеках. Подразумеваемое стало явным, когда на банкете в Сокольниках с словом примирения выступил чешский делегат Ригер. Он согласился с тем, что поляки неправы, "отчуждая от русского народа его малороссийскую ветвь" (речь шла о той же Галиции), но пригласил русских согласиться, что и они неправы, когда не признают права поляков на "народное существование", хотя эта ветвь западного славянства отличается от русских и по языку, и по истории. "Докажите, что вы не желали лишить их народности", - обратился Ригер к собравшимся и выразил надежду, что "наши русские братья первые произнесут прекрасное слово христианской любви и примирения" (Славянский съезд, 348). В ответ на это заявление выступили В.А. Черкасский и И.С. Аксаков. Либеральной идее равноправия была противопоставлена концепция совсем иного толка. Аксаков говорил о призвании России "осуществить на земле славянское братство и призвать всех славян к свободе и жизни": "Да исполнит Россия свой братский долг и подвиг! Да придем все в разум славянства! Взыщем прежде всего братства, а остальное приложится..." (Сокольницкий банкет в честь славянских гостей // Мвед. 1867. № 113. 24 мая). Славянское братство приобретало в его устах хилиастические и эсхатологические импликации, утрачивая конкретные политические контуры. Эти настроения были довольно популярны среди панславистов. Недаром Чижов заявил на съезде: заканчивается "период тайного существования славянского братства", мы на съезде только осязали силы славянства, теперь начинается его существование явное и всеслышимое. Причем, разумеется, этот период мыслился как воинственный, "ибо наши заклятые враги немцы, почуяв нашу силу, усилят свою ненависть к славянам" (Славянский съезд, 354). Итак, либеральной конструкции Ригера противопоставлена хилиастическая конструкция. И это понятно: идее политического равноправия надо было противопоставить представление о христианском братстве, поскольку идея равноправия (сама по себе панславистам симпатичная) таила в себе прямую угрозу единству нации: поляки претендовали на восточные окраины Речи Посполитой, а украинцы тогда отождествлялись с русскими. Получалось, что защита единства нации автоматически влекла за собой подавление поляков, что отождествлялось с защитой единства империи. Неудивительно, что "государственник" Катков восхищенно цитировал "победоносный ответ" Черкасского Ригеру: с поляками "суждено нам составлять одно великое политическое целое" (Мвед. 1867. № 113. 24 мая). Ситуация с Польшей, по-видимому, и определила судьбу русского гражданского национализма, скрывавшего за братской метафорикой имперские интенции. Все сказанное, как мне кажется, позволяет понять, почему образ освобожденной реформами нации, объективно стремившейся к созданию национального государства, оформлялся в 1860-е годы не только и не столько в рациональных представлениях, сопутствующих концепции национального государства (конституция, парламентаризм), но и в мифологизированных представлениях о сакральном славянском единстве. Или, иначе говоря, этот материал позволяет подойти к ответу на вопрос, почему русский гражданский национализм не стал версией западноевропейского либерализма, но сразу дал резкий шовинистический крен. Польша сейчас не актуальна в плане единства. Ее роль в планах руССколобых идеологов теперь отводится Украине. Поэтому им выгодно, чтобы Украина имела имидж предательницы, иуды славянского мира, чтобы малороссы с ужасом отреклись от всего украинского, ибо это иудин грех. Если Украина выстоит, то жизнь будет не хуже, чем в современной Польше. А Россия (если сама еще будет существовать в нынешнем статусе) озаботится поиском новых иуд. Белоруссией, например. |
||||||||||||||||
![]() |
![]() |