Ветер поднялся, солнце слепит, зелени еще нет, приходится жить с закрытыми глазами и на всякий случай ставить запятые после пробелов, чтобы их не унесло. Ветер сорвал мне крышу, унес ее в небо, оказалось, я все это время жил под зонтиком, простым черным зонтиком, который можно раскрутить и сделать цветным, который можно закрыть и превратить в оружие, в смешное оружие человека кафкианского, в остренькое тире канцелярского крысеныша, которым можно отбиваться и от дебильных вопросов типа «А чой-то они в гетто не хотят?», и от нестерпимого желания на них ответить огнем и мечом. Мой чудный зонтик, вывернутый порывом лютой нежности наизнанку и бережно ввернутый обратно, он был такой матово-черный, такой далиански-висконтиевый, он так фрейдистски занимал, мешая и влезая в кадр, мою левую руку, что, ясен перец, я наконец-то его потерял.
Вряд ли это случилось в пятницу в арбитраже. В арбитраже приставы все-таки посматривают, не валяются ли под залами заседаний и кабинетами судей неопознанные летающие (разумеется, это был действующий летающий зонтик!) предметы. В арбитраже приставы от страшной загруженности работой с наслаждением подсматривают, как женщина, не замечающая камеры в коридоре перед секретариатом, думая, что она одна, поднимает юбку и подтягивает чулок. Или как представитель истца и специально приглашенный эксперт замирают на несколько мучительных секунд перед кабинетом судьи П., пока их представляют друг другу, и все-таки делают вид, что не знакомы и прежде не встречались — к большому представителя истца.
Судья П. точно не брал моего зонтика, потому что судье П. не нужен простой черный зонтик, судье П. нужно, чтобы представитель ответчика – древний и патриархально бессмысленный старик с седой шевелюрой и фантазийными представлениями о правоприменительной практике – перестал нести феерическую чушь на манер дебатирующих с Навальным едросов. Судья П. – усталый человек, у него уродливый письменный прибор на мраморной подставке и вялый молочай на окне, у него жлобский лексус на служебной стоянке и путевка в экозотическую страну на май. Зачем ему зонтик?
Специально приглашенный эксперт покусывает кончик карандаша. Когда я узнал, что он покупает деревянные карандаши, потому что ему нужно покусывать деревянный карандаш, чтобы чертить, - при том, что он не чертит, конечно, карандашами, - я был счастлив, как будто узнал, что ему удается время от времени отрыгнуть свежую розу.
Спустя тридцать минут после того, как судья П. захлопнул папку с решением, мы с экспертом неслись в сторону ближайшего кабака, на ходу стаскивая через голову галстуки и срывая пиджаки. Зонтик мешал мне, приходилось нести в левой руке и пиджак, и зонтик, потому что в правой у меня была сигарета. В кабаке я положил зонт на барную стойку, и когда о мрамор стукнули две маленькие рюмки текилы, одна из них засветилась черным светом с отблеском вчерашних пьяных глаз.
Эксперт сказал тост: «Ну, за то, чтобы никогда больше их не видеть!» «Ни фига, – поправил его я. – За то, чтобы больше никогда их не слышать!» Они – это братья Алиевы, Улугбек и Максуд. Никакие не Алиевы, просто – «Плывите! Ихтиандры хуевы…» И мы выпили.
Я взял со спинки высокого стула пиджак, со стойки – зонтик, и от зонтика шмальнуло каким-то прошлогодним дождем, и стало так, как будто сдал летнюю сессию, и все. Каникулы. И, как отпущенная на каникулы, поползла вверх температура окружающего мира, и, как отпущенный на каникулы, из каждой подворотни прорвался птичий щебет, и, как отпущенные на каникулы поперли из земли душные шепотные травы, желтенькие веснушчатые мать-и-мачехи, призраки летних чуедсных занятий – валяния на траве, пускания мыльных пузырей, приготовления на костре дикой и глупой лесной еды, купания в холодной и неочищенной воде, плечи загорелые, одежда и обувь, которая раздевает и разувает, вино в холодном кувшине на неприлично респектабельной веранде, вкуснейшие сигаретки между закатным сиреневым и закатным зеленым лучами, может быть, немного моря, может быть, немного земляники на губах, может быть, запах свежего яблока на теплой макушке, солнечные очки, змеи воздушные, рэгги и вымороченный, как бессонная ночь, джаз… Разве я мог оставить такой зонтик в убогом кабачке на Фокина?
Когда на следующее утро мы с божественно прекрасным от невыспатости, утренних гантелей и контрастного душа Jammin'ом покупаем всякую снедь в Большом Магазине, считается, что зонтик мне мешает. Считается, что он мне руки занимает и раздражает меня. «Зачем ты его с собой носишь? На небе ни облачка!» «Я взял его в заложники. Пока я за ним слежу, дождя не будет». А сам втихаря рисую этим самым зонтом вдоль бедра Jammin'а черную шуршащую линию красоты, невинную, как аутофелляция, непристойную, как мобильный интернет.
Он отбирает у меня зонт и всовывает его в нашу тележку – к пяти видам сыров, винограду и апельсинам, кагору и посыпанному конфеттишным мусорцем куличу. К нашей сбоку подкатывается еще одна тележка, полная куличей – таких же, как наш, только огромных, XXXL, пухнущих как будто прямо на глазах. Тележку катит тоненький паренек со светлыми вовремя не стриженными волосами, с физиономией отчаявшегося героя, которому негде совершить подвиг, и мятым списком в руке. «Как ты думаешь, зачем ему столько куличей?» «На всю родню». «Нет, на всю деревню». «Нет! На всю воинскую часть. Может, он курсант какой-нибудь»… Версия о курсанте порождает всплеск домыслов и фантазий, и еще долго закрепленные под потолком Большого Магазина контейнеры с экономичными мегаупаковками мегашняги переливаются разноцветными бликами.
Когда мы выходим из магазина, ручка зонта торчит из пакета, окруженная брабантскими вавилонами салатных листьев, как странный плод, как растение-паразит, как единственный тревожный симптом.
В воскресенье зонтик валялся в прихожей, его перекладывали с места на место – то Jammin', который зашнуровывал кроссовки, то Девица, наводящая перед зеркалом красоту и изучающая свои новые штаны, то я пытался найти свою зажигалку на полке. Зонтик мешал всем и всем мозолил глаза. Пришлось вывести его погулять.
И тут след его теряется. Где-то между парком, заполоненным обретающими половые различия малышами (мальчики в бейсболках, девочки в косынках), бульваром Гагарина, таким каменно-гладким, что он похож на бальную залу, таким голым без деревьев, что сразу становится заметна его крошечность, обиженность, местечковость, между площадями, которые захватывают медленные еще пока подростки на скейтбордах, между оврагами, припорошенными легкой зеленой пудрой еще невидимых почек, между первым в году мороженым и какими-то бесконечными телефонными разговорами, и крашенками, и троекратно целующимися людьми смешанных полов, и запахами воды, и играющими собаками, и дремлющими в обнимку котами он пропал. Я все еще помню его тяжесть в руке, но это фантомная тяжесть. Больше зонтика у меня нет.
В понедельник мы с экспертом курим у окна в его конторе. Под окошечком маленькой трехэтажной сталинки, в которой находится контора, где эксперт работает, карабкается сама по себе корявая яблонька. «Скоро зацветет. Вы тут из окон будете высовываться, срывать ветки и плести себе венки. Ты знаешь, что запах яблоневого цвета токсичен? Он вызывает у людей старшего поколения неодолимую тоску по туалетному мылу «Яблоневый цвет» и конфетам «Грильяж в шоколаде»…
«Я никогда не могу понять, когда ты говоришь серьезно, а когда дурака валяешь». «Просто считай, что по дефолту я валяю дурака».
Я листаю свой блокнот.
«А это правда, что ты записываешь все диалоги?» – спрашивает эксперт.
Я молча поворачиваю к нему страницу своего блокнота, на которой записано:
«— Конечно, тебя на твоем инязе научили в любой хуйне месседж находить!
— А тебя на твоем архитектурном даже сосать толком не научили.
— Не пизди, я хорошо сосу.
— Ну, так и соси, а не пизди…»
«Ты и это в свой жеже вставишь?!» «Теперь вставлю. Еще и картинку добавлю Бо Белла с голубоглазым мальчиком, который так выразительно смотрит вверх».
Он заливается краской, покрывается таким густым, насыщенным, сочным румянцем, как кумачовый цветок. Я знаю, что надо сделать: надо подойти к нему сзади, обнять его за пояс, залезть под жилет, под рубашку, под ремень брюк, дальше и глубже, в теплом запутаться пальцами и распутаться, и сорвать этот первомайский тюльпан, и вдеть в петлицу, и раскочегарить в груди духовой оркестр, тот самый маленький оркестрик, под управлением все той же, и пойти по улицам парадом. В небо будут лететь шарики, змеи, парадные лозунги, пустые и непустые обещания, обрывки песен, потерянные в зеркалах отражения и, может быть, мой простой черный зонтик.