Кто бы сочинил уже оду джинсам. Нет, не так. Надо торжественно, как похороны жука под кривым грибком в песочнице детского сада, – так, как это говорила так и не добравшаяся до метро Зази: блюджинс. Обнимающим, облегающим, чуть потертым темным, тонким и светлым, рваным случайно и рваным нарочно, джинсам на пуговицах и джинсам на молнии. Джинсам на широких ремнях и джинсам с низкой посадкой, специально предназначенных, чтобы в них сзади кто-нибудь засовывал взгляд или впивался пальцем. Одевающим, раздевающим, подчеркивающим подробно, прячущим за подробностями. Любимым – разрезанным ножом и убитым, любимы – расстегнутым и приспущенным, любимым, валяющимся кучей у постели. Тем, у которых руки в передних карманах и большие пальцы наружу, и тем, у которых только большие пальцы в передних карманах, которыми так удобно демонстрировать намерения, агрессию, симпатию, заинтересованность и даже покорность, впрочем, последнюю в вызывающей позе никто никогда не прочитывает. О чем это я? Я нахожу глазами его джинсы. Как будто они часть его тела или его создание. Я отслеживаю их на таком расстоянии, на каком не могу отследить его запах. Вытертый деним уравновешивает улетающий в самого себя небосклон с дрожью в коленках.
Лилит была мальчиком. Поверь, я еще помню, я точно помню, я точно помню это лучше тебя. Лилит была мальчиком неполных двадцати лет с маленькими руками. Такими маленькими, что кажется, будто они держат небольших городских птиц – синиц или воробьев. У мальчика запутывалась ранняя осень в волосах, и губы его зрели только для того, чтобы принимать форму вечно униженной и оскорбленной буквы «о», и в сердце он таскал голодную тоску цвета мокрого свинца. Мальчик носил джинсы, синюю рубашку, короткую куртку и какую-то кожаную хуйню на шее, которая болталась в вороте и на тонкой коже выглядела инструментом пытки, маленькое добровольное наказание с металлическим глазом. Более всего мальчик нуждался в присутствии мужчины – старше, больше, сильнее, выше, мужчины прохладного и, вероятно, лишенного жестокости как свойства, но в двадцать без малого он, конечно, этого не знал, и его желания, новые и огромные, казались ему достаточным основанием для локального апокалипсиса. Ты меня слушаешь?
Двое стоят друг напротив друга, зеркаля наклон головы (и ветер шарит в волосах в поисках хоть одной мысли), ладонь в кармане, большой палец, касающийся ремня, сигарету в углу рта. Двое стоят друг напротив друга, щурясь от попадающего в глаза дыма, и между ними не проскакивает искра, что за штамп, прикройте ваше убожество; между ними трещит и пахнет озоном настоящая живая молния, бенгальская оргия лейденских банок, и все волоски на теле поднимаются дыбом, и на кончиках ресниц – огни святого Эльма. Какой смысл делать движения навстречу, касаться, вызывать природные катаклизмы, если и этот электрический зуд, щекотка на грани терпимого, тонкая и острая пытка мурашками уже наполняет пространство так плотно, что сигаретный дым прессуется в бумагу, в длинные письма, в полотнища двумерных электронных почерков? «Просто ничего не делай, пусть все идет как идет», - но я же вижу Дикий Гон в ореховых сердцевинах зрачков, я же вижу, как белеет ночь от грозовых разрядов, и я делаю шаги назад, необходимая и достаточная мера по законам военного времени, по закону сохранения энергии.
Хорошо, давай поиграем в инициацию. До сих пор инициируемым бывал я, и все, кто так или иначе ко мне-со мной-меня касались, становились моими проводниками. Я и сейчас – на проводе, но ты об этом не узнаешь, потому что в твоей чистой голове, свободной еще от обидных удивлений, не укладывается простая истина: у кота девять жизней, но он обречен проживать их все одновременно. Они – те they, которые всегда say, нарезали вселенную тончайшими ломтиками, соскальзывающими с ножа иезуитским словом slice, и я рад бы куда деться хотя бы из одного своего существования, да некуда, некуда, везде одно и то же: праздник жизни, убитый немцами вечер, лево, право и ноль пространства для входа – или вдоха – между ними.
Внизу на люке от бомбоубежища, окольцованном густой живой изгородью и видимом только сверху, сидит моя Европа, носик кнопкой, дитя четырнадцати лет, сидит и листает конспект в толстой тетради, сидит спиной к нашему пафосному крыльцу, но все время оглядывается через плечо. Несколькими этажами выше я пью кофе в приемной, сидя на подоконнике и развлекая секретариат светской беседой. Девушки смеются, блестят глазами, а я ловлю себя на том, что копирую жесты и манеру речи моего отца, и его способ шутить обаятельно, но для собеседника труднопонимаемо. Многие женщины любили моего отца, но, вероятно, не слишком глубоко. Я забираюсь на подоконники не потому, что мне хочется быть выше или ближе к небу, а потому что земля меня держит с трудом; я могу закрыть глаза и улететь дальше, чем навсегда.
Кофе остывает, обед заканчивается, а внизу сидит маленький охотник, поднимает лицо и смотрит на меня, и может быть даже видит меня, он мерзнет и злится так остро, что у меня тонкой иглой звенит никуда не вонзающийся позвоночник. Я выметаюсь из приемной, чтобы не ронять вниз глаза и не выдергивать их обратно за тонкие резинки, как те блестящие мячики йо-йо, что продавал бессмертный и давно покойный китаец на рынке в моем детстве и детстве моего отца. Не ронять глаза, не терять лицо, но there's no escaping gravity. Я возвращаюсь за свой стол и тупо, методично обновляю страничку джимейловской почты, раз, другой, пятый, десятый, потому что мне отчаянно нужны слова, двадцатый, двадцать пятый, пока не возвращаются с обеда товарищи и не наполняют кабинет обрывками принесенного с улицы табачного дыма и табачных разговоров. У меня на шее болтаются наушники, а в них голос привычный, как мысли, кричит: No escaping, not for free, I fall down, hit the ground, make a heavy sound…
Вечером он снова торчит внизу, маленький, вытянутый, лопатки острые под свитером, вытертые узкие джинсы. С тротуара не видно бомбоубежища, так что кажется, будто он парит над стрижеными кустами в теплом рыжем ветре пяти часов вечера, ветре, который немного редактирует любое изображение в сторону выпуклости и насыщенности. Мой коллега протягивает мне зажигалку. Мальчик спрыгивает с камня и перелезает через кусты, и его лицо меняется быстро, как нарисованный на углах листочков блокнота танцующий человечек. Я слышу, как он пахнет яблоками, зелеными, травяными, и молодым зверьком, живущим на деревьях.
Он останавливается в нескольких шагах от нас, раскрывает было рот, чтобы поздороваться, но я от него отворачиваюсь и заканчиваю фразу. Я чувствую, что он сжимает губы, сдвигает брови, раскаляет зрачки, обрастает горячей сталью, сует руки в карманы, скрипит зубами. Легкая боевая машина, новенький, теплый еще андроид из шелкового кевлара, разворачивается на полушаге и быстро, почти бегом, уходит в сторону спортивного училища. Я не смотрю ему вслед. Мне не нужно. Я и так знаю, как у него сейчас сердце стучит от злости и разочарования. Как ему хочется – надо – двигаться как можно быстрее, чтобы изменить хотя бы обстоятельства места и времени, раз изменить обстоятельства образа действия не в его силах.
Уйди ты, ради всего святого. Уйди ты, ради ангелов земных, ради грибов поднебесных, ради маленьких белых кроликов, ради торчков и проституток, ради бабочек, анархистов, Тома Йорка и Толстой Тёти, уйди из поля моего зрения и не попадайся мне хотя бы несколько столетий. Я знаю, что завтра ты будешь сидеть напротив меня в маршрутке, тереться джинсовым коленом о моё джинсовое колено и упрямо смотреть в окно, и лицо твое будет по-настоящему злым и почти уродливым, но давай отыграем пару тактов назад, давай просто снимем с пластинки звукосниматель, прежде чем он начнет пилить свою спираль по живому и натянутому. Пусть электричество трещит и грохочет в тишине; достаточно того, что я его чувствую, как ожог 90% кожи.
У меня так дрожат руки, что я роняю только что зажженную сигарету. Мне приходится прислониться к стене, чтобы прикурить новую.
«Вить, тебе что, плохо?» – спрашивает коллега.
Я мотаю головой. Если бы он знал, как мне сейчас хорошо.
No hesitation, no delay, you come on just like special K…