Jammin'у снится, что он – член жюри какого-то конкурса талантов, председательствует Ксения Собчак, тарам-пам-пам, фанфары, огни, прервемся на рекламу. Супругу конкурсанта – чудноватого забубенного пожилого акробата – зовут Опа Пална, к ней так и обращаются: «Опа Пална, ваш супруг действительно так талантлив?». Я считаю, это героическое имя – Опа Пална. Это то самое жемчужное зерно, ради поиска которого стоит видеть сны со словами и картинками, а не просто сны-касания. Я теперь жду, чем на него откликнется моё подсознание, логично же найти ключ от сна Jammin'а во сне Оле Лук Ойе. Опа Пална. Ее звали Роберт Полсон.
Но мне снится нечто совершенно бессвязное. Мне снится, как большой немного удивленный человек расстегивает ремень на моих джинсах, звякает пряжка, теплая ладонь ложится мне на живот, Jammin' смотрит и улыбается, а потом мне снятся только головки членов с огоньками сияющей, как глаза Господа узревших, смазки. Гондор зажег сигнальные огни. Вытащите это из меня, слишком большое, мне больно. Аутофелляция мне не удается, а ведь большинство ртов определенно стоило бы заткнуть чем-нибудь поприличнее слов.
В субботу я и Jammin' спровоцировали явление маленького, почти никем не опознанного чуда. Мы стояли в супермаркете перед прилавком с тортами и выбирали мне именинный, никак не могли решить, что нам ближе – три шоколада, карамельные реки или сливошнаи берега. Меня мутило, я стирал испарину с верхней губы и со лба бумажным платком и чувствовал, как покроюсь под одеждой холодной стеклянной коркой, едва только выйду на улицу, потому что на улице простуженный ноябрь, замерзшая земля, хрусткие лужи, и все глаза от ветра и холода блестят, как влюбленные и расставшиеся. Мы разглядывали торты, читали этикетки и совершенно привычно, машинально, как делали сотни раз в сотнях других мест и других ситуаций, обнялись. Не по-товарищески, не по-братски, а по-настоящему обнялись, я привалился головой к Jammin'ову плечу, и мы продолжали обсуждать кремовые вавилоны и ромовые потеки, мы и сами не заметили, что стоим, прижавшись друг к другу.
И никто не заметил.
Как не замечают людей, пожимающих руки, делящихся огоньком или интимно и скрытно обменивающихся всеобщим эквивалентом на кассе. Ничто нигде не отверзлось, никому не показалось неестественным или оскорбительным, что два парня, высокий и маленький, так друг друга касаются перед витриной праздничных углеводов. Позади нас девочка в сиреневом фартуке продолжала раздавать посетителям образцы крабовых палочек, насаженных на зубочистки. Блестели пакеты замороженных овощей, моргали смурными пуговицами стимпанковские карпы в зеленоватых аквариумах, ряд сыров с белой плесенью отражался в бутылке розового калифорнийского вина, лежащей поверх покупок в нашей тележке. Мальчик лет пятнадцати продолжал возбужденно завираться, рассказывая продавщице из кулинарии, жаркой и томной от испарений подогреваемой еды, бесконечную историю про «брата, который сам сначала на тракторе ездил, а потом я стал вместо него ездить, и чуть его не задавил, тоже прикольно получилось…» «Глянь в окно, - говорила томная деваха, похожая на героиню Росси де Пальма в «Женщинах на грани нервного срыва», – вон, крыша летит». «Какая крыша?» – притормозил в полете полоумный мальчик. «Твоя», – зевнула продавщица. Что-то пелось из болтающегося у меня в вороте пальто наушника. Торжественно полыхали янтарем коньяки, с подарочных печений и чаев ьесновато косились эльфы, гномы, олени и санта-клаусы, мраморно мерцали охлажденные форели, а Jammin' дышал мне в ухо.
Пока я сворачивался в эмбрион и завязывался на узел, пока я глотал все более обезболивающие обезболивающие, пока я придумывал специально пугающую коннотацию теням на потолке и простудному ознобу, пока злился на себя и на созданную мной вселенную, в которой так трудно, так неповоротливо меняются времена года и так запутанно излечиваются черные дыры и отрицательные величины, случайно прижившиеся в системе координат, мир чуточку сдвинулся и стал снова новым, интересным, удивительным, как всегда, обогнав меня на шаг – такое у нас с ним танго. Как хорошо, нет, ей-Богу, как удивительно, что я не единственный демиург. Что есть кто-то с фантазией и несомненным чувством юмора, кто всегда успевает сделать неожиданный ход до того, как игра наскучит мне окончательно. Что он – или я, это ведь могу быть и я сам – бросает мне остро сияющую струну, за которую дернуть, потянуть, подсечь и вытащить чуть было не потерянную бенгальскую искру драйва.
Дома Jammin’ открыл на последней странице одну из подаренных книжек (настоящих, бумажных; эта была в изумрудной обложке) и прочитал: «выложить плиткой текст: «Меньше пиши, больше живи». Так написано».
Аминь.