|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2011-05-04 18:38:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Дневник читателя. Ю. Кисина "Весна на Луне". Роман
Раньше Юлия Кисина писала избыточную, барочную прозу с сюрреалистическим подбоем, красота которой не выходила за границы лёгкой, летящей интонации, выделывающей в воздухе, не касаясь земли, немыслимые пируэты.
Вообще-то, Кисина художница. И если есть понятие "проза поэта" то о её первых книгах (особенно красивой и показательной был сборник 1992-го года "Полёт голубки над грязью фобий"), в котором автоматическое письмо сюрреалистов было развёрнуто в сторону брюссельских кружев а lа Саша Соколов, следует говорить как о "прозе художника".
Милые, странные, непредсказуемые в каждом абзаце автодиктанты, похожие на её акварели, изображаемые странных существ в не менее странных сочетаниях. Детально прописанных и, одновременно, расплывающихся.
Стиль её напоминал походку семенящей мелкими шажками японки, подобно младенцу спелёнатой метафорами и изящно носящей свои деревянные утюги-платформы, превращающей каждый свой шаг в балетное па, в полноценное представление
Теперь Кисина изменилась - она нашла своему избытку правильную, доступную форму, подчинила неповторимую интонацию вполне конкретному (то есть, социально адаптированному) сюжету. Укротила бурный поток стилистической магмы, придав ей вполне традиционную форму.
И, при этом, осталась странной художницей, феноменально рисующей словами и с помощью слов - таким метафорическим избытком, искрами рассыпающимся на всех уровнях текста, что оторопь берёт. Устаёшь любоваться.
В романе "Весна на Луне", опубликованном питерской "Звездой", Юлия Кисина создаёт ещё одну из бесконечного числа вариаций на темы счастливого, но исполненного драматизма, советского детства.
Книга, построенная из небольших глав-новелл рассказывает о школе и цирке, в котором работал её отец, анатомическом театре, в который она так и не попадает и о первой влюблённости.
О сумасшедших старухах из дома скорби и поездке на Кавказ и жизни в Киеве-Вие (поднимая ему веки).
О том, как она видела Бога на небе, разговаривала с Лениным и вызывала духов умерших людей.
О попытках нормальной жизни в ненормальных, искажённых условиях позднего стабилизма, "во времена заляпанных обоев" и "колец из карнавального золота" - и тут её музыкально-карамельный стиль и немного инфантильная, акцентированная интонация пригождается как нельзя лучше.
Ведь она позволяет соединить в одной строке и в одном предложении сознание девочки эпохи первых месячных и женщины, умудрённой жизненным опытом и парой прожитых или же пережитых жизней.
"Весна на Луне" - шедевр в духе феллиниевского "Амаркорда", книга памяти, подчинённая особенностям тогдашнего, ныне перегоревшего мировосприятия.
Оказывается важным не только сохранить его остатки-сладки в себе, но и умело, не впадая в забытьё, реконструировать. Что, разумеется, доступно немногим.
Одним из самых моих любимых эпизодов "Амаркорда", в котором детство рассказчика наложено на становление итальянского фашизма, это когда вдруг выпадает снег и сугробы вырастают выше человеческого роста.
Понятно, что такого в солнечной Италии быть не могло, однако в памяти режиссёра этот нечаянный снег остался именно таким - в масштабе библейского Потопа.
И я обрадовался как пьяный ребёнок, когда встретил у Кисиной точно такие же многометровые сугробы - правда, не в Киеве, где солнце светит даже ночью, но на Урале, куда мама рассказчицы попадает в эвакуацию.
Как же нужно сегодня писать о собственном детстве, чтобы это было интересно кому-то ещё, помимо родственников и знакомых?
Как бы затейливо и изощрённо не были выписаны загогулины пубертата, важен ещё и выхлоп общего, подспудно возникающего ощущения единства, поколенческой солидарности, обеспечиваемой точно прописываемыми декорациями.
Тем, что литературоведы называют "общественно-историческим фоном", удваивающем смысли и придающем значение каждой мелочи.
Вот и выходит судьба семьи в судьбе страны, соединённая с общей, узнаваемой историей, сидящей где-то в печёнках, с индивидуальным рисунком судьбы, объятом отвлечённым стилем, где половое созревание так же важно, как и попытки бытового диссидентства в цирке (!).
Как если бы "Детство Люверс" написала сама Люверс; как если бы "Денискины рассказы" были написаны от лица девочки и девочкой же записаны - причём не просто так, но в соединении с повестями и Малыше и Карлсоне, приправленными чем-то из Маркеса - пиром духа во время Чумы.
Кисина рисует не только "общественно-историческим фоном", но и культурно-географическим: прочитать "Весну на Луне" - всё равно как съездить в Киев, тот самый Киев, которого больше не существует (процессы взросления Юлия параллелит с разрушением старых кварталов - её собственное становление совпадает с исчезновением привычного города).
Давно, может быть, со времён раннего Левкина, не встречалось столь головокружительного портрета городского киевского пространства; метафизически насыщенного присутствием миллионов теней, некогда живших здесь и никуда не ушедших.
Любому горожанину знакомо это ощущение единства и толкотни между навсегда испарившихся сугробов всех случившихся в этом месте зим, всех людей, чьи каблуки и каблучки стучали по мощёным и не мощёным мостовым и дорогам.
Эти комнаты и квартиры, дома и кварталы хранят излучения повседневности и тайн, время от времени, выбрасывающих на берег артефакты незаконченного прошлого - и с их помощью Кисина протягивает сквозь роман одну из самых важных (почти детективную) линий - с фашистской подстилкой, родившей ребёнка от офицера верхмата, а потом то ли задушившей младенчика, то ли оставившей его жить...
Из лёгкости письма рождается не только объёмный и самодостаточный мир, но и доверие. Точности веришь, ибо промахов нет, а совпадения между писательским и читательским опытом копятся на подкорке как те самые киевские бестелесные тени.
Так чтение превращается в действительно увлекательный аттракцион - на протяжении десятков, сотен страниц Кисина не берёт ни одной фальшивой ноты.
Ух, ты, говоришь ты себе, углубляясь в дебри романа, как это точно, как это знакомо.
Кисина с лёгкостью золотой медалистки откатывает всю обязательную программу, не сорвав ни одного из элементов (даже таких сложных и очевидных, как описание неба, грозы или морских волн, которым она находит остроумные и незаёмные, свежие метафоры).
Правда, у этого эффекта есть и обратная сторона - когда любая строка просится в эпиграф, когда начинать цитировать можно с любого места, плотность письма убивает всё то, что было написано в предыдущих главах, новое вытесняет старое.
И, чтобы притормозить ощущение поэтической вольницы, Кисина строит строгую и чёткую конструкцию, в которой несмотря на баловство и некоторую интонационную манерность в духе Ринаты Литвиновой, нет ничего лишнего - всё продуманно и всё работает так, как надо.
Гомерически смешная "Весна на Луне", лишённая какой бы то ни было демонстрации (мастерства, женскости, продвинутости) и демонстративности, заканчивается обобщающим стихотворением "На Луне всё в цвету".
Мне же, по аналогии, вспомнилось одно стихотворение Мандельштама, которым я бы оборвал свои неуёмные восторги. Обрываю.
...На луне не растет
Ни одной былинки;
На луне весь народ
Делает корзинки —
Из соломы плетет
Легкие корзинки.
На луне — полутьма
И дома опрятней;
На луне не дома —
Просто голубятни;
Голубые дома —
Чудо-голубятни.
Раньше Юлия Кисина писала избыточную, барочную прозу с сюрреалистическим подбоем, красота которой не выходила за границы лёгкой, летящей интонации, выделывающей в воздухе, не касаясь земли, немыслимые пируэты.
Вообще-то, Кисина художница. И если есть понятие "проза поэта" то о её первых книгах (особенно красивой и показательной был сборник 1992-го года "Полёт голубки над грязью фобий"), в котором автоматическое письмо сюрреалистов было развёрнуто в сторону брюссельских кружев а lа Саша Соколов, следует говорить как о "прозе художника".
Милые, странные, непредсказуемые в каждом абзаце автодиктанты, похожие на её акварели, изображаемые странных существ в не менее странных сочетаниях. Детально прописанных и, одновременно, расплывающихся.
Стиль её напоминал походку семенящей мелкими шажками японки, подобно младенцу спелёнатой метафорами и изящно носящей свои деревянные утюги-платформы, превращающей каждый свой шаг в балетное па, в полноценное представление
Теперь Кисина изменилась - она нашла своему избытку правильную, доступную форму, подчинила неповторимую интонацию вполне конкретному (то есть, социально адаптированному) сюжету. Укротила бурный поток стилистической магмы, придав ей вполне традиционную форму.
И, при этом, осталась странной художницей, феноменально рисующей словами и с помощью слов - таким метафорическим избытком, искрами рассыпающимся на всех уровнях текста, что оторопь берёт. Устаёшь любоваться.
В романе "Весна на Луне", опубликованном питерской "Звездой", Юлия Кисина создаёт ещё одну из бесконечного числа вариаций на темы счастливого, но исполненного драматизма, советского детства.
Книга, построенная из небольших глав-новелл рассказывает о школе и цирке, в котором работал её отец, анатомическом театре, в который она так и не попадает и о первой влюблённости.
О сумасшедших старухах из дома скорби и поездке на Кавказ и жизни в Киеве-Вие (поднимая ему веки).
О том, как она видела Бога на небе, разговаривала с Лениным и вызывала духов умерших людей.
О попытках нормальной жизни в ненормальных, искажённых условиях позднего стабилизма, "во времена заляпанных обоев" и "колец из карнавального золота" - и тут её музыкально-карамельный стиль и немного инфантильная, акцентированная интонация пригождается как нельзя лучше.
Ведь она позволяет соединить в одной строке и в одном предложении сознание девочки эпохи первых месячных и женщины, умудрённой жизненным опытом и парой прожитых или же пережитых жизней.
"Весна на Луне" - шедевр в духе феллиниевского "Амаркорда", книга памяти, подчинённая особенностям тогдашнего, ныне перегоревшего мировосприятия.
Оказывается важным не только сохранить его остатки-сладки в себе, но и умело, не впадая в забытьё, реконструировать. Что, разумеется, доступно немногим.
Одним из самых моих любимых эпизодов "Амаркорда", в котором детство рассказчика наложено на становление итальянского фашизма, это когда вдруг выпадает снег и сугробы вырастают выше человеческого роста.
Понятно, что такого в солнечной Италии быть не могло, однако в памяти режиссёра этот нечаянный снег остался именно таким - в масштабе библейского Потопа.
И я обрадовался как пьяный ребёнок, когда встретил у Кисиной точно такие же многометровые сугробы - правда, не в Киеве, где солнце светит даже ночью, но на Урале, куда мама рассказчицы попадает в эвакуацию.
Как же нужно сегодня писать о собственном детстве, чтобы это было интересно кому-то ещё, помимо родственников и знакомых?
Как бы затейливо и изощрённо не были выписаны загогулины пубертата, важен ещё и выхлоп общего, подспудно возникающего ощущения единства, поколенческой солидарности, обеспечиваемой точно прописываемыми декорациями.
Тем, что литературоведы называют "общественно-историческим фоном", удваивающем смысли и придающем значение каждой мелочи.
Вот и выходит судьба семьи в судьбе страны, соединённая с общей, узнаваемой историей, сидящей где-то в печёнках, с индивидуальным рисунком судьбы, объятом отвлечённым стилем, где половое созревание так же важно, как и попытки бытового диссидентства в цирке (!).
Как если бы "Детство Люверс" написала сама Люверс; как если бы "Денискины рассказы" были написаны от лица девочки и девочкой же записаны - причём не просто так, но в соединении с повестями и Малыше и Карлсоне, приправленными чем-то из Маркеса - пиром духа во время Чумы.
Кисина рисует не только "общественно-историческим фоном", но и культурно-географическим: прочитать "Весну на Луне" - всё равно как съездить в Киев, тот самый Киев, которого больше не существует (процессы взросления Юлия параллелит с разрушением старых кварталов - её собственное становление совпадает с исчезновением привычного города).
Давно, может быть, со времён раннего Левкина, не встречалось столь головокружительного портрета городского киевского пространства; метафизически насыщенного присутствием миллионов теней, некогда живших здесь и никуда не ушедших.
Любому горожанину знакомо это ощущение единства и толкотни между навсегда испарившихся сугробов всех случившихся в этом месте зим, всех людей, чьи каблуки и каблучки стучали по мощёным и не мощёным мостовым и дорогам.
Эти комнаты и квартиры, дома и кварталы хранят излучения повседневности и тайн, время от времени, выбрасывающих на берег артефакты незаконченного прошлого - и с их помощью Кисина протягивает сквозь роман одну из самых важных (почти детективную) линий - с фашистской подстилкой, родившей ребёнка от офицера верхмата, а потом то ли задушившей младенчика, то ли оставившей его жить...
Из лёгкости письма рождается не только объёмный и самодостаточный мир, но и доверие. Точности веришь, ибо промахов нет, а совпадения между писательским и читательским опытом копятся на подкорке как те самые киевские бестелесные тени.
Так чтение превращается в действительно увлекательный аттракцион - на протяжении десятков, сотен страниц Кисина не берёт ни одной фальшивой ноты.
Ух, ты, говоришь ты себе, углубляясь в дебри романа, как это точно, как это знакомо.
Кисина с лёгкостью золотой медалистки откатывает всю обязательную программу, не сорвав ни одного из элементов (даже таких сложных и очевидных, как описание неба, грозы или морских волн, которым она находит остроумные и незаёмные, свежие метафоры).
Правда, у этого эффекта есть и обратная сторона - когда любая строка просится в эпиграф, когда начинать цитировать можно с любого места, плотность письма убивает всё то, что было написано в предыдущих главах, новое вытесняет старое.
И, чтобы притормозить ощущение поэтической вольницы, Кисина строит строгую и чёткую конструкцию, в которой несмотря на баловство и некоторую интонационную манерность в духе Ринаты Литвиновой, нет ничего лишнего - всё продуманно и всё работает так, как надо.
Гомерически смешная "Весна на Луне", лишённая какой бы то ни было демонстрации (мастерства, женскости, продвинутости) и демонстративности, заканчивается обобщающим стихотворением "На Луне всё в цвету".
Мне же, по аналогии, вспомнилось одно стихотворение Мандельштама, которым я бы оборвал свои неуёмные восторги. Обрываю.
...На луне не растет
Ни одной былинки;
На луне весь народ
Делает корзинки —
Из соломы плетет
Легкие корзинки.
На луне — полутьма
И дома опрятней;
На луне не дома —
Просто голубятни;
Голубые дома —
Чудо-голубятни.
