paslen: Солнечный круг; небо вокруг

Солнечный круг; небо вокруг

Лаврушка в супе более не символизирует получение письма: мейлы валятся по десятку за час, бумажные письма не приходят годами (счета не в счёт); вылавливаешь листик без какой бы то ныне радости, отныне он становится просто мусором.
Голуби облюбовали ленкины окна - каждое утро, часов в шесть утра начинают вить гнёзда: одно между аллюминевыми рамами спальни, другое - на балконных цветах, короной поверх бутонов.
Каждый раз, проснувшись, вычищаем строительный мусор - веточки да палочки, ладно сложенные в центростремительный куль; без гнева и трепета, голуби каждое новое утро, когда рассвет голубеет, начинают работать наново, точно картину писать штрих за штрихом; улетая за очередным мазком куда-то вниз.
Просыпаясь, я сбрасываю готовый объект вниз, иначе нельзя закрыть раму; очень жарко и очень шумно: дом гомонит как на большой перемене; кажется, что в этом доме на сваях даже стены разговаривают; не говоря уже о поле и потолке.

Каждый раз, выходя из помещения, обживаемого мазганом (магазина, комнаты, квартиры, мастерской, офиса, автомобиля) куда-то вовне (подъезд, подземный гараж, на улицу) спотыкаешься о невидимую границу между прохладом и дурью жары, духоты.
Каждый раз, попадая в среду, комфортную телу, забываешь про её искусственность, забывая (вот уж точно - чисто фройдовское вытеснение) про засуху снаружи - поэтому, каждый раз, она бьёт тебя то в лоб, то по лбу. Актуализация высказывания по-израильски.
До того, как выйти из тени в сжатую до кровеносных телец, бьющихся о переносицу, духоту напрочь забываешь о том, что ты внутри и о том, что снаружи, как если ты попал в небесный Израиль с окончательно отрегулированным климат-контролем.

Несмотря на то, что Израиль - самая антигламурная страна, а Тель-Авив - самый антиглянцевый город, культ красоты и здоровья не чужд отеческим палестинам, правда, зона комфорта располагается здесь там, где ничего нет - то есть, на пляже, так как всё остальное обезжирить и отфотошопить (вычистить, выкрасить и прибрать) невозможно.
Носители гламура здесь не места, но тела, молодые и подтянутые, загорелые и мало нуждающиеся, ну, скажем, в музеях.
А гламур по Тель-Авивски предполагает почти обязательно мяч или ракетку, пахнет он горячим песком, мочой, которой моют набережную так же тщательно, как проспекты в иных дальних странах шампунем и кремом то ли от, то ли для загара.

Чёрная кошка здесь тоже лишается статуса приметы - их, потягивающихся и подтягивающихся, столько, что не обойдёшь, ни объедешь - все эти графики кошмарных кошачьих передвижений, никак не складывающихся в "Арлекина" Пикассо; больше, разве что, проводов в облаках; они путаются в твоей голове, но не на столбах и столбах, обступивших посёлки и города, столицы и захолустье.
Евреи тут скоро перестают быть евреями и превращаются в израильтян, коих легко раскладывать на бесконечное число социальных (и каких угодно) типов - вычитая из каждого израильтянина еврейскую составляющую.
Или же, напротив, добавляя её, так как слишком древняя история отшлифовывает не только лица и отношение к жизни, формы поведения и носа, но и приметы и примеры большого каталога.
Красные карлики и чёрные дыры, порой, мелькающие в толпе рембрандтовские портреты старух и, особенно, стариков, чаще сохраняющих достоинство в печальных, бездонных, карих или голубых. Собачьих. Собачачьих.
Чаще портреты сидят, а не спешат как другие - застывая на лавочках, вдоль улиц и на остановках, в кафе или в креслах-каталках; оттого, что они статичны, на них и можно сосредоточиться. И нужно.

Проще всего поддаются учёту женские типы, хотя количество их бездонно, имён ненапасёшься, да и классификация не имеет никакого смысла, однако, смакуешь, шевеля губами, время от времени прикладываясь к бутылочке с водой, которую Лена требует носить всегда с собой.
Обязательно с собой. Всегда воду. Шевеля губами. Прикладывая и прикидывая.
Прекрасная молодостью, которой особенно много на пляже, быстро проходит, переплавляясь в устойчивую зрелость.
Усталость накапливается вместе с холестерином, откладывается на боках, прорезается морщинками-лучиками возле глаз, привыкающих к постоянно повышенному уровню света.
Аппетит находит волнообразно, мгновенно перегорая в похоть - то, казалось, ничего не хотелось, только пить-пить-пить, и вот уже копаешься в холодильнике, точно вор; там, где холодно и, оттого, тепло.

Почти вся жизнь здесь проходит как за облаками - под мерное гудение приборов, охлаждающих воздух; постоянно шумящих как в самолёте (не отсюда ли любовь израильтян к слову "салон"?): мазганы и вентиляторы разных видов, подвидов и суб-культур, кондиционеры с выносом и без.
Равномерный гул задаёт местный ритм, на который накладываются говорящие стены, голубиный полёт, самолёты, машины и азиатские песни, доносящиеся из прошелестевшего шинами кабриолета, воды, разливаемой соседским стояком, телевизионные бредни, словом все жизни страны, стропами притянутой к дому, в котором ты пишешь; пожалуй, что Израиль можно сравнить с ~~белым~~ чёрным стихом, расшатанным под старый зуб, регулярное стихосложение в геометрии под позднего Мондриана или Тео ван Дусбурга не для этих широт и длиннот.
Внешнее единство здесь заменяется внутренней цельностью, сцементированностью всех бытийных и бытовых платформ; другая красота, которую начинаешь различать как только тело привыкает к массовой лихорадке, лихоманке и климактерическому ознобу наоборот.
Сегодня в Тель-Авиве объявлена белая ночь. Белая ночь для чёрных стихов.

Но привыкая ты видишь за облаками бездонное небо, по краям переходящее в ночь; но там, где ты - оно обморочно голубое и такое густое, что его можно пить; оттого, должно быть, и жарко под ним как под лучами прямого, ничем, никаким дополнительным срамом, не прикрытого солнца.
Обилие света, создающего дополнительные проблемы фотолюбителям, ибо из привычных сюжетов здесь утрачено более половины - например, какой смысл устраивать облаву свету, если он всюду?
Его здесь не ловишь, как там, как дома; он сам тебя находит.