|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2011-07-21 20:00:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Зеркало, чтоб войти
Часто думаю, прикинь, вот что же заставляет читать стихи как определённый способ высказывания фрагмента на ту или иную тему, отличный от прозаического фрагмента той же самой тематики; что заставляет выделять поэзию в определённый вид литературного потребления, обладающего определённым набором признаков и примет?
Помимо безусловно важных внутренних, коренных организационных моментов (размера и ритма, позволяющих мысли пройти многочисленные стадии очищения ускорением, ровно как и само ускорение, позволяющее в сжатой форме сказать больше, чем написать) есть нечто внешнее, формообразующее.
Стихи выделенные в столбики или же в горизонтальные, наподобие «лежачего полицейского», периоды отделены от всего остального обширными белыми полями, подчёркивающими двойную степень отчуждения (сначала книги от реальности, затем текста внутри книги).
Не то проза, заполняющая весь объём отведённого под неё сосуда, совпадающая с краями страницы «по бровушки», стремящаяся слиться с жизнью и слить с жизнью книгу, лишив её статуса автономного объекта.
Большие белые поля экспонируют поэтический текст, превращая его в картину, то есть, в окно, позволяющее заглянуть в чужой мир, когда на стихотворение переносится вся специфика восприятия, присущая прогулке по музею с чередованием впечатлений от картин со своими собственными переживаниями, когда все они смешиваются в единый, неразделимый поток.
Топологическая реальность [языка] и возникает у поэта только в том случае, когда ему с помощью отдельных текстов (или же, что бывает крайне редко, внутри одного стиха) выстроить особенное пространство, влияющее (облучающее) читателя и действующее на чувствительный центр в районе затылка.
И там, и здесь невозможность обладания и постоянные ускользания, которые не удержать и не пришпилить никакой фиксацией смыслов, даже самой полной из возможных: у поэзии как у музея – гулкое эхо пространств просторных да ничейных. Запираемых на ночь.
Часто думаю, прикинь, вот что же заставляет читать стихи как определённый способ высказывания фрагмента на ту или иную тему, отличный от прозаического фрагмента той же самой тематики; что заставляет выделять поэзию в определённый вид литературного потребления, обладающего определённым набором признаков и примет?
Помимо безусловно важных внутренних, коренных организационных моментов (размера и ритма, позволяющих мысли пройти многочисленные стадии очищения ускорением, ровно как и само ускорение, позволяющее в сжатой форме сказать больше, чем написать) есть нечто внешнее, формообразующее.
Стихи выделенные в столбики или же в горизонтальные, наподобие «лежачего полицейского», периоды отделены от всего остального обширными белыми полями, подчёркивающими двойную степень отчуждения (сначала книги от реальности, затем текста внутри книги).
Не то проза, заполняющая весь объём отведённого под неё сосуда, совпадающая с краями страницы «по бровушки», стремящаяся слиться с жизнью и слить с жизнью книгу, лишив её статуса автономного объекта.
Большие белые поля экспонируют поэтический текст, превращая его в картину, то есть, в окно, позволяющее заглянуть в чужой мир, когда на стихотворение переносится вся специфика восприятия, присущая прогулке по музею с чередованием впечатлений от картин со своими собственными переживаниями, когда все они смешиваются в единый, неразделимый поток.
Топологическая реальность [языка] и возникает у поэта только в том случае, когда ему с помощью отдельных текстов (или же, что бывает крайне редко, внутри одного стиха) выстроить особенное пространство, влияющее (облучающее) читателя и действующее на чувствительный центр в районе затылка.
И там, и здесь невозможность обладания и постоянные ускользания, которые не удержать и не пришпилить никакой фиксацией смыслов, даже самой полной из возможных: у поэзии как у музея – гулкое эхо пространств просторных да ничейных. Запираемых на ночь.
