Восьмая перемена игл

Два дня не ходил на иглы, вот ритм и сбился; причём, анализируешь и понимаешь, что, оказывается, важнее всего, природный цикл, а не твой собственный – если наблюдать за закатами и погодами постоянно, то оказываешься особенно чувствителен к оттенкам и переходам, каждый день отвоёвывающим пространство у зимы и у нежити.

Вроде, только-только вошёл в логику приливов и отливов – света, цвета, минусовых температур, как настройки сбились, надо снова отстраивать градации восприятия своего видоискателя.

Вышел после девяти иголок, а уже фотографировать грех, хотя, вроде бы, после прошлых сеансов удавалось сделать пару снимков, но разве это означает, что по дороге в март, февраль немного отступил с запоздалым зашториванием солнца, топчется на месте или пустился вспять?

Вовсе нет; просто вчера было теплее, чем сегодня, когда на небе ни облачка (облачность в Чердачинске так же дефицитна, как осадки, из-за чего прямой космос над головой выглядит «шестым океаном» с сигаретной пачки или же выгоревшей олеографией) и видно мочку Луны.

Пока доехал до посёлка, стемнело окончательно и бесповоротно; серп висит сиротливо прямо над нашим домом, а ты идёшь с остановки и ловишь себя на том, что Луна – это хорошо, это правильно: Луна – это естественный, натуральный продукт (опасайтесь подделок) и если она вот так висит, как раньше, как в детстве, как веками до тебя, значит (хоть такая стабильность) «не всё ещё потеряно».

Тут самое интересное, если оговорка не случайна, что же ты боишься потерять? Окончательно оторваться от реальности и погрязнуть в симулякрах?
Вот отчего тебе так важны «явления погоды», хоть дождь, хоть снег, хоть туман с дождём, хоть «порывистый ветер» - всё это, как пот или слёзы, следы жизненных процессов, естества, которого в последнее время так не хватает.



«Восьмая перемена игл» на Яндекс.Фотках

Кстати, про слёзы. Сегодня доктор Ян [да-да, композиция игл сегодня была не такой, как в предыдущий раз] воткнул верхнюю иголку совсем рядом со слёзным каналом (или мне показалось, что близко – но спица мешала веко закрыть), из-за чего капли покатились одна за другой.

Слёзы текут – это как снег идёт; со стороны живописная, конечно, картина, но для повседневной деятельности крайне неудобная, хотя какая у человека, пришпиленного девятью стальными спицами, может быть деятельность?

А я скажу какая: пригвождённый к этому стулу, к этим загородкам небольших процедурок, стенам нового дома на старой улице старого города, я точно растворяюсь во всём этом, размазываясь по окружающим меня вертикальным поверхностям, точно тёртый плавленый сыр, смешанный с яичным желтком.

Растягиваясь по всем этим ширмам и бетонным стенам, забиваясь к ним в поры и в щели, я остаюсь сидеть пустой оболочкой для того, чтобы, наконец, совпасть с самим собой.

Это странное и пока мало понятное даже мне самому ощущение, прерываемое писком таймера, очищает голову от всего того, что кажется важным в данный момент – стройка, возобновлённая под окнами родительского дома (котлован углубляется, рядом с ямой растёт гора вытащенной породы, издали кажущейся плюшевой), информационные вакханалии, связанные с президентскими выборами, всевозрастающая уродливость Чердачинска и отчуждение, нарастающее между мной и им, всеми связанными с этим местом людьми, много чего такого чего и не перечислишь.

Голова заполняется пустотой точно так же, как при чтении книги или смотрении кино она заполняется буквами или фильмом; всё, что мы употребляем важно (на двух стульях твоё внимание даже при всём желании усидеть не в состоянии) этим вытеснением всего остального.

Ян ещё не закончил чертить иглами умозрительные иероглифы, а мой череп уже прикидывается куполом Пантеона, переживающим, ну, допустим, июльский полдень (я вижу его, снизу вверх, изнутри); или же я начинаю становиться пустым фойе какого-то огромного здания, стены которого обложены розовым мрамором (а в огромные витринные окна видна отодвинутая в тишину улица).

Это может быть гостиница, а, может быть, научно-исследовательский институт, который не успевают обжить немногочисленные равнодушные люди, накапливающие в углах скучных комнат несмываемую пыль.

В этом прохладном фойе полумрак, тишина; из-за чего начинает казаться будто бы ты вообще находишься в другом городе, куда попал на короткий срок и ещё не освоился с основоположной геометрией пространства, спрятавшись туда, где она (геометрия) очевидна.

В Москве я веду себя совершенно иначе (никогда не покупаю карамель и пью чай без сахара), не так, как на исторической родине, где читаю совершенно других писателей, регулярно смотрю телевизор и становлюсь непристойно восприимчив к второстепенностям.

И я (большая часть жизни, стоит признаться, миновала) до сих пор не знаю где, в каком из городов, где я более настоящий. Где я – это я, а не кто-то, с примесями, другой.

А вот здесь, в лабиринте процедурок с хлипкими фальшь-стенами, пришпиленный иглами точно жук, я чувствую таинственное (все совпадения таинственны) совпадение себя с самим собой, полой оболочки и начинки, говорящей от моего имени: ну, да, мол, вот, он, ты, такой, какой есть, внутри своей жизни, такой, как она сложилась к твоим сорока трём – в этом месте и с этими обстоятельствами и этими людьми, когда очень чётко становится понятно, что других уже не будет и другого, скорее всего, не случится.

Это так странно (и обидно – причём, не за себя, вроде как, имеющего возможности, но за других, то есть, практически бескорыстно), что у современного человека на себя совсем не остаётся времени; если только в отпуске (но отпуск занят отпуском) или, вот, в болезни.

Ещё в самой первой книжке, я написал, что индивидуальность проявляется ярче всего в воздержании и в недуге; но если воздерживаешься ты сам, то болезнь настигает тебя, вроде бы, нечаянно и как бы со стороны – ты же не сам её в себе заводишь, хотя и, если накрыло, всецело ей подчиняешься.

Хотя, «кто знает, Ватсон, кто знает…»