|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2012-07-06 03:07:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
А. Блок "Итальянские стихи" (1909)
Давно хотел сквозным способом прочитать «третий том» лирики Блока, ну, как биографический дневник и драму умирания 41-летнего человека (можно сказать, ровесника) точно так же, как полгода назад прочитал всего Бродского.
Однако вовремя споткнулся о «Итальянские стихи» (цикл 1909 года, идущий сразу же за «Возмездием» и «Ямбами») и ринулся изучать поездку поэта в Италию, ставшую для творчества Блока вполне эмблематической вглубь.
Благо собрание сочинений 1960-го года позволяет проследить его во всех жанрах – дневниках, письмах, стихах и «прозаических отрывках».
Путешествие в Европу (Италия и Германия), предпринятое совместно с Любовью Дмитриевной, в надежде сохранить брак, длилось два с небольшим месяца (14 апреля – 21 июня) и достаточно подробно запротоколировано.
Во-первых, есть поэтический цикл, сочинявшийся и дополнявшийся ещё лет пять и которые, как он сам считал, «меня как бы вторично прославили…».
«Чёрное небо» (главный, пожалуй, образ цикла) Италии возникает из-за чудовищной депрессии и сложным жизненным обстоятельствам, предшествующим этой поездке, в которую супруги, практически, сбежали (в том числе и на фоне проблем с родительским поместьем в Шахматове, из-за чего внешняя коллизия путешествия начинает напоминать «Вишнёвый сад».
Во-вторых, есть письма 1906 года, обращённые, в основном, к матери, куда попадают не только впечатления. В первом из них, связанных с поездкой, написанном накануне отъезда, Блок рассказывает о Петроградских гастролях МХТ и посещении спектакля по чеховской пьесе, правда, не «Вишнёвого сада», но «Трёх сестёр», что, впрочем, выглядит и звучит не менее символично.
Письмо это вышло в духе эпистол незабвенного Мартина Алексеевича из сорокинской «Нормы».
Крайне прочувствованно описывая спектакль, Блок неожиданно срывается на красный крик.
«Все живём за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники – не показывают своего лица, а натравливают нас друг на друга.
Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую «политику», всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти. Или надо совсем не жить в России, плюнуть в её пьяную харю, или изолироваться от унижения - политики, да и «общественности» (партийности)…»
Пропустив абзац, перехожу к финалу, поясняющему в каком состоянии духа великий русский поэт отправился смотреть искусство на «свою другую родину – Европу, и Италию особенно…»
«Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях...»
Ну, да, хрестоматийное противопоставление поэта и толпы, искусства и отвратительной реальности, тем более, что в следующем письме матери (уже из Венеции) Блок объясняет и про искусство (интересные, конечно, у него отношения с мамой):
«Итальянская старина ясно показывает, что искусство ещё страшно молодо, что не сделано ещё почти ничего, а совершенного – вовсе нечего: так что искусство всякое (и великая литература в том числе) ещё всё впереди…»
Искусство ему нравится (больше всего Беллини и Фра Анжелико, а меньше всего банальный как полдень Рафаэль и грязноватый, небрежный Тициан), а вот сама страна Италия, чьи самые великие эпохи остались давно позади, как-то не очень.
Ну, то есть, вообще никак («всё это – одна сплошная помойная яма…»). Несмотря на головокружительные (в прямом и переносном смысле) пейзажи Равенны и Тосканы.
Из Милана он пишет: «Мы смотрим везде почти всё. Правда, что я теперь ничего не могу воспринять, кроме искусства, неба и иногда моря. Люди мне отвратительны, вся жизнь – ужасна. Европейская жизнь так же мерзка, как и русская, вообще – вся жизнь людей во всём мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа.
Я написал несколько хороших стихотворений…», которые и составили костяк после неоднократно обновляемых «Итальянских стихов».
Они, кстати, в-третьих, повторяют основные «положения» серии очерков «Молнии искусства» (официальный подзаголовок «неоконченная книга «итальянских впечатлений»), куда, помимо предисловия и послесловия, вошло пять небольших эссе.
Кажется, книга эта, едва начатая, не могла, не может быть закончена.
И потому, что разочарование и апатия, выболтанные уже на первых страницах (большей серьёзности ради им придан вид кризиса европейской цивилизации) особого развития не имеют, а передвижение из точки в точку без какого бы то ни было драматического (драматургического) развития не пишутся.
Не могут писаться.
Даже если к их осуществлению приступает человек, понимающий, что каждое его слово со всех сторон будет рассмотрено под лупой поклонниками и литературоведами.
Раннее творческое (и, кстати, сексуальное) начало, с одной стороны, изощряют человека, а, с другой, быстрее тратят горы его внутреннего угля, покрывая восприятие действительности уже сгоревшим топливом.
Для этого, вероятно и необходимо искусство, "ноша на плечах".
«...для чего? Не для того, чтобы рассказать другим что-то занятное о себе, и не для того, чтобы другие услышали что-нибудь с моей точки зрения лирическое обо мне; но во имя третьего, что одинаково не принадлежит ни мне, ни другим; оно, это третье, заставляет меня воспринимать всё так, как я воспринимаю, измерять все события с особой точки и повествовать о них так, как только я умею. Это третье – искусство; я же – человек несвободный, ибо я ему служу…»
Искусство вынуждает своего служителя облекать любые жизненные движения в текстуальные жесты, кажущиеся самодостаточными; тем более, что «лирический дневник», устроенный Блоком из своих поэтических сборников, приучает к мысли, что всё происходящее – сырьё для.
Поэтический импульс быстротечен, быстросердечен – и в том его особенная энергетическая ценность: дистанция от импульса до его передачи столь коротка, что способна донести до читателя остатки первородства.
«Молнии искусства» оказываются традиционными, в духе «прозы поэта», то есть, незаконченными, незавершенными, внутренне статичными эссеями (когда стихотворение закончено поэт понимает, но что делать с прозаическими кусками?!), более похожими на фотоснимок впечатления или же на расписанную от руки гравюру.
Такие «листки на случай» есть, например, у Ахматовой и они, публикуемые с книгах и в собрании сочинений, в том месте, где у «обычных» людей «дают прозу» принципиально не могут быть закончены.
Все эти не особенно связанные между собой эпизоды (археологические раскопки, похоронная процессия во Флоренции, рисунок на папирусе, вечер в Сиене) не имеют большой культурологической или искусствоведческой значимости, несмотря на достаточно подробные описания картин и фресок, надгробий и музейных собраний (об этом чуть ниже), ценность их не в том, как это говорится (Муратов или Розанов в разы круче), но кто говорит.
И Блок прекрасно отдаёт в этом себе отчёт.
Думаю, что одна из причин незаконченности «Молний искусства» - саморазочарованность, которая лишает фабрику по производству эмоций и текстов необходимой для свершения мотивации.
Вероятно, Блок один из тех художников, которых следует рассматривать в комплексе со всем ворохом биографических (и каких угодно) подробностей.
Ну, да, сам жанр лирического дневника, ежедневно сдирающего публично кожу, тому порукой.
Но не только.
Художественное полотно Блока разрежено и напичкано банальностями, которые спасает подпись автора, открывающая в его говорении какие-то новые, неочевидные перспективы.
Блок отлично знает цену своим словам. Именно поэтому одни и те же «дивные дивы» прогоняются через все близлежащие жанры, причём в одних и тех же фразах и концептах.
Поэтому, самое интересное в итальянских циклах Александра Блока, это, в-пятых, страницы двух его записных книжек (№ 25 и 26), которые он не уничтожил, как многие другие, незадолго до смерти.
Именно здесь ты и встречаешься с первыми (и самыми непосредственными, чистыми) импульсами, которые в обработанном (оцифрованном) и правильно сервированном виде возникают в стихах и путевых заметках.
Внутри них то, что называется «лаборатория художника», которая содержит переписанные с надгробий эпитафии (здесь же мы узнаём, что латинское изречение, эпиграфом вставшее перед всем поэтическим циклом, списано со стены внутри флорентийской церкви S.Maria Novella), зарисованные формы гробниц.
А так же, помимо тягостных мыслей о возвращении на родину, списки того, что понравилось или не понравилось в венецианских Галереях Академии, флорентийской Уффици или в миланской Брера.
Некоторые, особенно важные фрески и полотна Блок «зарисовывает» с помощью беглого экфрасиса, чтобы при работе над стихами и путевыми заметками, чего бы не напутать.
Фреска Фра Беато в Венецианской Академии начинает описываться со строки, которая, позже, войдёт в стихотворение «Успение»: «В горных садах цветёт миндаль. Апостолы спят. К молящемуся Христу слетает [золотой] ангел с синего неба. Вознесение: собравшимся видны только серые концы риз в серых тучах в жёлтом круге.
Чёрные латники с зелёными ногами, с чёрными скорпионами на жёлтых плащах отстраняют женщин от Христа, несущего крест. Шествие – из красного города.
Iesum queritis Nassarebum non est hic.
Две голубые жены (из пяти) с кругло положенными косами заглянули в тёмный склеп с пальмами у входа. Но там сидит ангел с сияющим лицом. Крылья – жёлтые, зелёные и чёрные…»
Описание фрески Джианникола Мани в Перудже даёт начало другому стихотворению, «Благовещение»:
«Дерзкий и темноликий ангел в красной одежде встал на тёмном золоте и произнёс дерзкое любовное приветствие: «Ave, gratia plena». «Esse ancilla Dei» - написано под темноликой красавицей, которая вполоборота к ангелу говорит: «Это я-то?», оторвавшись от книги.
Весёлого новорожденного Ваню моют. Елизавета с кумовским видом прибегает в Марии сообщить ей что-то удивительное…»
В записных книжках, в основном, фактография, в письмах матери и близким – эмоции и подробности («как вернуться – не понимаю, но ещё менее понимаю, как остаться здесь. Здесь нет земли, есть только небо, искусство, горы и виноградные поля»), в произведениях, предназначенных для публикации сублимированные и обобщённые эмоции, заранее прогнанные через все возможные фильтры.
Символист, де, говорит. Декадент. Кумир просвящённой публики. Тонкий, изломанный, утончённый.
«…было бы гораздо приятнее сохранить в неприкосновенности свежее и сильное впечатление от природы. Пускай бы оно покоилось в душе, бледнело с годами; всё шёл бы от него тонкий аромат, как от кучи розовых лепестков, сложенных в закрытом ящике, где они теряют цвет и приобретают особый тонкий аромат смешанный аромат розы и времени…»
…………………………………………………………………………
Впрочем, фраза, о том, что «русские кошмары нельзя утопить даже в итальянском небе» взята из очерка «Немые свидетели» взята из неоконченнойпьесы для механического пианино книги про молнии и зарницы.
Давно хотел сквозным способом прочитать «третий том» лирики Блока, ну, как биографический дневник и драму умирания 41-летнего человека (можно сказать, ровесника) точно так же, как полгода назад прочитал всего Бродского.
Однако вовремя споткнулся о «Итальянские стихи» (цикл 1909 года, идущий сразу же за «Возмездием» и «Ямбами») и ринулся изучать поездку поэта в Италию, ставшую для творчества Блока вполне эмблематической вглубь.
Благо собрание сочинений 1960-го года позволяет проследить его во всех жанрах – дневниках, письмах, стихах и «прозаических отрывках».
Путешествие в Европу (Италия и Германия), предпринятое совместно с Любовью Дмитриевной, в надежде сохранить брак, длилось два с небольшим месяца (14 апреля – 21 июня) и достаточно подробно запротоколировано.
Во-первых, есть поэтический цикл, сочинявшийся и дополнявшийся ещё лет пять и которые, как он сам считал, «меня как бы вторично прославили…».
«Чёрное небо» (главный, пожалуй, образ цикла) Италии возникает из-за чудовищной депрессии и сложным жизненным обстоятельствам, предшествующим этой поездке, в которую супруги, практически, сбежали (в том числе и на фоне проблем с родительским поместьем в Шахматове, из-за чего внешняя коллизия путешествия начинает напоминать «Вишнёвый сад».
Во-вторых, есть письма 1906 года, обращённые, в основном, к матери, куда попадают не только впечатления. В первом из них, связанных с поездкой, написанном накануне отъезда, Блок рассказывает о Петроградских гастролях МХТ и посещении спектакля по чеховской пьесе, правда, не «Вишнёвого сада», но «Трёх сестёр», что, впрочем, выглядит и звучит не менее символично.
Письмо это вышло в духе эпистол незабвенного Мартина Алексеевича из сорокинской «Нормы».
Крайне прочувствованно описывая спектакль, Блок неожиданно срывается на красный крик.
«Все живём за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники – не показывают своего лица, а натравливают нас друг на друга.
Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую «политику», всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти. Или надо совсем не жить в России, плюнуть в её пьяную харю, или изолироваться от унижения - политики, да и «общественности» (партийности)…»
Пропустив абзац, перехожу к финалу, поясняющему в каком состоянии духа великий русский поэт отправился смотреть искусство на «свою другую родину – Европу, и Италию особенно…»
«Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях...»
Ну, да, хрестоматийное противопоставление поэта и толпы, искусства и отвратительной реальности, тем более, что в следующем письме матери (уже из Венеции) Блок объясняет и про искусство (интересные, конечно, у него отношения с мамой):
«Итальянская старина ясно показывает, что искусство ещё страшно молодо, что не сделано ещё почти ничего, а совершенного – вовсе нечего: так что искусство всякое (и великая литература в том числе) ещё всё впереди…»
Искусство ему нравится (больше всего Беллини и Фра Анжелико, а меньше всего банальный как полдень Рафаэль и грязноватый, небрежный Тициан), а вот сама страна Италия, чьи самые великие эпохи остались давно позади, как-то не очень.
Ну, то есть, вообще никак («всё это – одна сплошная помойная яма…»). Несмотря на головокружительные (в прямом и переносном смысле) пейзажи Равенны и Тосканы.
Из Милана он пишет: «Мы смотрим везде почти всё. Правда, что я теперь ничего не могу воспринять, кроме искусства, неба и иногда моря. Люди мне отвратительны, вся жизнь – ужасна. Европейская жизнь так же мерзка, как и русская, вообще – вся жизнь людей во всём мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа.
Я написал несколько хороших стихотворений…», которые и составили костяк после неоднократно обновляемых «Итальянских стихов».
Они, кстати, в-третьих, повторяют основные «положения» серии очерков «Молнии искусства» (официальный подзаголовок «неоконченная книга «итальянских впечатлений»), куда, помимо предисловия и послесловия, вошло пять небольших эссе.
Кажется, книга эта, едва начатая, не могла, не может быть закончена.
И потому, что разочарование и апатия, выболтанные уже на первых страницах (большей серьёзности ради им придан вид кризиса европейской цивилизации) особого развития не имеют, а передвижение из точки в точку без какого бы то ни было драматического (драматургического) развития не пишутся.
Не могут писаться.
Даже если к их осуществлению приступает человек, понимающий, что каждое его слово со всех сторон будет рассмотрено под лупой поклонниками и литературоведами.
Раннее творческое (и, кстати, сексуальное) начало, с одной стороны, изощряют человека, а, с другой, быстрее тратят горы его внутреннего угля, покрывая восприятие действительности уже сгоревшим топливом.
Для этого, вероятно и необходимо искусство, "ноша на плечах".
«...для чего? Не для того, чтобы рассказать другим что-то занятное о себе, и не для того, чтобы другие услышали что-нибудь с моей точки зрения лирическое обо мне; но во имя третьего, что одинаково не принадлежит ни мне, ни другим; оно, это третье, заставляет меня воспринимать всё так, как я воспринимаю, измерять все события с особой точки и повествовать о них так, как только я умею. Это третье – искусство; я же – человек несвободный, ибо я ему служу…»
Искусство вынуждает своего служителя облекать любые жизненные движения в текстуальные жесты, кажущиеся самодостаточными; тем более, что «лирический дневник», устроенный Блоком из своих поэтических сборников, приучает к мысли, что всё происходящее – сырьё для.
Поэтический импульс быстротечен, быстросердечен – и в том его особенная энергетическая ценность: дистанция от импульса до его передачи столь коротка, что способна донести до читателя остатки первородства.
«Молнии искусства» оказываются традиционными, в духе «прозы поэта», то есть, незаконченными, незавершенными, внутренне статичными эссеями (когда стихотворение закончено поэт понимает, но что делать с прозаическими кусками?!), более похожими на фотоснимок впечатления или же на расписанную от руки гравюру.
Такие «листки на случай» есть, например, у Ахматовой и они, публикуемые с книгах и в собрании сочинений, в том месте, где у «обычных» людей «дают прозу» принципиально не могут быть закончены.
[Собственно, в этой области «законченности/незаконченности, закрытости/открытости системы и лежит одно из главных отличий между главными видами литературы]
Все эти не особенно связанные между собой эпизоды (археологические раскопки, похоронная процессия во Флоренции, рисунок на папирусе, вечер в Сиене) не имеют большой культурологической или искусствоведческой значимости, несмотря на достаточно подробные описания картин и фресок, надгробий и музейных собраний (об этом чуть ниже), ценность их не в том, как это говорится (Муратов или Розанов в разы круче), но кто говорит.
И Блок прекрасно отдаёт в этом себе отчёт.
Думаю, что одна из причин незаконченности «Молний искусства» - саморазочарованность, которая лишает фабрику по производству эмоций и текстов необходимой для свершения мотивации.
Вероятно, Блок один из тех художников, которых следует рассматривать в комплексе со всем ворохом биографических (и каких угодно) подробностей.
Ну, да, сам жанр лирического дневника, ежедневно сдирающего публично кожу, тому порукой.
Но не только.
Художественное полотно Блока разрежено и напичкано банальностями, которые спасает подпись автора, открывающая в его говорении какие-то новые, неочевидные перспективы.
Блок отлично знает цену своим словам. Именно поэтому одни и те же «дивные дивы» прогоняются через все близлежащие жанры, причём в одних и тех же фразах и концептах.
Поэтому, самое интересное в итальянских циклах Александра Блока, это, в-пятых, страницы двух его записных книжек (№ 25 и 26), которые он не уничтожил, как многие другие, незадолго до смерти.
Именно здесь ты и встречаешься с первыми (и самыми непосредственными, чистыми) импульсами, которые в обработанном (оцифрованном) и правильно сервированном виде возникают в стихах и путевых заметках.
Внутри них то, что называется «лаборатория художника», которая содержит переписанные с надгробий эпитафии (здесь же мы узнаём, что латинское изречение, эпиграфом вставшее перед всем поэтическим циклом, списано со стены внутри флорентийской церкви S.Maria Novella), зарисованные формы гробниц.
А так же, помимо тягостных мыслей о возвращении на родину, списки того, что понравилось или не понравилось в венецианских Галереях Академии, флорентийской Уффици или в миланской Брера.
Некоторые, особенно важные фрески и полотна Блок «зарисовывает» с помощью беглого экфрасиса, чтобы при работе над стихами и путевыми заметками, чего бы не напутать.
Фреска Фра Беато в Венецианской Академии начинает описываться со строки, которая, позже, войдёт в стихотворение «Успение»: «В горных садах цветёт миндаль. Апостолы спят. К молящемуся Христу слетает [золотой] ангел с синего неба. Вознесение: собравшимся видны только серые концы риз в серых тучах в жёлтом круге.
Чёрные латники с зелёными ногами, с чёрными скорпионами на жёлтых плащах отстраняют женщин от Христа, несущего крест. Шествие – из красного города.
Iesum queritis Nassarebum non est hic.
Две голубые жены (из пяти) с кругло положенными косами заглянули в тёмный склеп с пальмами у входа. Но там сидит ангел с сияющим лицом. Крылья – жёлтые, зелёные и чёрные…»
А выше по крутым оврагам
Поёт ручей, цветёт миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит в даль…
Описание фрески Джианникола Мани в Перудже даёт начало другому стихотворению, «Благовещение»:
«Дерзкий и темноликий ангел в красной одежде встал на тёмном золоте и произнёс дерзкое любовное приветствие: «Ave, gratia plena». «Esse ancilla Dei» - написано под темноликой красавицей, которая вполоборота к ангелу говорит: «Это я-то?», оторвавшись от книги.
Весёлого новорожденного Ваню моют. Елизавета с кумовским видом прибегает в Марии сообщить ей что-то удивительное…»
Тёмноликий ангел с дерзкой ветвью
Молвит: «Здравствуй, ты полна красы!»
И она дрожит пред страстной вестью,
С плеч упали тяжких две косы…
………………………………………………
Трепеща, не верит: «Я ли, я ли?»
И рукою закрывает грудь…
Но чернеют пламенные дали –
Не уйти, не встать и не вздохнуть…
В записных книжках, в основном, фактография, в письмах матери и близким – эмоции и подробности («как вернуться – не понимаю, но ещё менее понимаю, как остаться здесь. Здесь нет земли, есть только небо, искусство, горы и виноградные поля»), в произведениях, предназначенных для публикации сублимированные и обобщённые эмоции, заранее прогнанные через все возможные фильтры.
Символист, де, говорит. Декадент. Кумир просвящённой публики. Тонкий, изломанный, утончённый.
«…было бы гораздо приятнее сохранить в неприкосновенности свежее и сильное впечатление от природы. Пускай бы оно покоилось в душе, бледнело с годами; всё шёл бы от него тонкий аромат, как от кучи розовых лепестков, сложенных в закрытом ящике, где они теряют цвет и приобретают особый тонкий аромат смешанный аромат розы и времени…»
…………………………………………………………………………
Впрочем, фраза, о том, что «русские кошмары нельзя утопить даже в итальянском небе» взята из очерка «Немые свидетели» взята из неоконченной
Добавить комментарий:
