Первый том дневников Л.В. Шапориной (первая треть ХХ века)
Двухтомный дневник Л. В. Шапориной, жены известного советского композитора, следует читать чтобы погрузиться вглубь окончательно и бесповоротно мёртвых времён: одно дело читать заметки всем известного человека, ведущего за собой, совершенно другое – записки «обычного» человека, где повод – не опыт, имеющий общий, общественный интерес, но сам текст, вне которого автор неизвестен.

Понятно, что «людей неинтересных в мире нет», Любовь Шапорина, организовавшая первый в СССР Театр Марионеток, была неплохой художницей, дебютные рисунки которой устроили наследников Кузьмы Пруткова и которую рекомендовали Елизавете Кругликовой в наставницы.

Ещё до замужества, будучи Яковлевой, Любовь Васильевна, активно тусовалась с «культовыми персонажами» «Серебренного века». Мих. Кузмин обзывал её, ревнуя к одному из женихов, «своей врагиней», другой жених, художник Н. Сапунов, утонул в Териоках на её глазах – среди других пяти человек, Любовь Васильевна была в той самой опрокинувшейся лодке, когда Сапунов погиб.

"Засвечена" она и в других, не менее символических и судьбоносных событиях из хрестоматии рубежа веков, однако, не как центр притяжения, но одна из, человек, проходивший мимо – в комментариях дан внушительный список исследовательских публикаций, использовавших страницы этого дневника: литературоведы и историки часто им пользовались для того, чтобы отыскать что-то новое о фигурах первой величины, не сильно, при этом, обращая внимание на личность самой Шапориной.



«Двухтомник Л.В. Шапориной» на Яндекс.Фотках

Между тем, документ этот уникален своей всеохватностью и как протяжённостью (1898 – 1967), так и протяжностью; по крайней мере, первые годы ведения его переполнены тоской об идеальном существовании, страхом семейной жизни [тут восемнадцатилетняя Любонька как в воду глядела], гендерными самокопаниями. Уже самая первая запись задаёт тональность настроениям многих последующих лет – «Боже мой, такая ничтожность, овца, ни на что не годная…» (14.11.1989)

Дальше уничижительные рефлексии будут лишь нарастать снежным комом, превращаясь в морок самообвинений, однако, читателя спасает то, что первые десятилетия Любовь Васильевна вела свои записки от случая к случаю, поэтому всё начало века, вплоть до тридцатых, проскальзывает легковесной выборкой. Вот и издательство, представляя книгу читателю, говорит об уникальности этого текста, охватывающего период с 20-х по 60-ые.

Так что, начиная читать, ты попадаешь как бы в подзатянувшееся предисловие, в пролог, в монотонную, варьирующую пару постоянных лейтмотивов, увертюру: Шапорина не была профессиональным литератором, она не строила этот текст чередованием «картинок и разговоров», но писала, когда накатывает, присоединяя ещё одну запись к корпусу уже записанного и забытого.

Писать, дабы вытеснить, не помнить: это отчётливо видно в записях первых десятилетий, похожих на лежалый ком пожелтелых листьев – никакой иной надобы в них нет, так и видишь, как сделанные одним почерком, но разными чернилами, они продолжают друг друга в затисканной клеенчатой тетради.

Она, ведь, пока ничего не анализирует, просто кипит и выкипает на бумагу, выписывается; кусок янтаря, впрочем, не слишком проявляющего время, точно записи эти, подобно пряже или лапше, тянутся изнутри абстрактного «женского», «девчатьего», «девочкового», с которым, временно, но следует смириться.

Чужое детство неинтересно как чужой сон; особенно, если описания его лишены каких бы то ни было параллелей с твоим собственным опытом (неинтересное чужое). Однако, если человек известный, заслуженный, важный, терпишь несовпадение детств, обещающее последующую громаду дел. Ловишь проблески грядущего.

Здесь же всё не так, не то, из-за чего автоматически включается сплошная «актуализация высказывания», пожалуй, и составляющая пока главное удовольствие от чтения.