Неужели я настоящий?
Я никогда не играл в компьютерные игры, кроме, разве что, разноцветных шариков, которые надо выбивать снизу, когда они собираются больше трех, хотя иногда одноцветные группы бывают и более объёмными.

Я подсел на эту игрушку два года назад, когда на работе было очень сложно и, после окончания рабочего дня, я так уставал, что не мог читать и писать, сидел и медитировал, не особо занимая руки и голову. Уже потом Галковский сказал, что шарики эти – идеальное упражнение для мужчины за сорок. Главное, сказал тёзка, развить умение бокового удара.

Простая, очевидная игрушка, которая, впрочем долго мне не давалась: дело в том, что если не заметишь композицию, сформированную на выбивание или косой удар придётся мимо «лузы», уровни шариков начинают опускаться (чем ближе к концу матча тем всё ниже и ниже, быстрее и быстрее), пока не заполоняют всё игровой поле и выскакивают за нижнюю черту, оставляя тебя в проигрыше.

Поскольку на уровне задачи ты медитируешь, а не побеждаешь, то и правила тебе хочется изменить под себя. Тогда-то ты и сталкиваешься с физикой устройства игры, которая настроена против того, кто играет. Шарики оказываются заранее запрограммированной силой, бороться с которой невозможно.
Нужно лишь следовать неотменимым правилам.


Именно это не позволяло мне долгое время выиграть: странным, как теперь мне ясно, образом, я долгое время не понимал коренного правила этой игры. Мне-то казалось, что игрок и шарики стремятся к одному и тому же – продержаться как можно дольше на игровом поле, которое есть пространство жизни.

Ведь после того, как шарики, обгоняя усилие игрока, спускаются совсем уже вниз, игра заканчивается и они, недоиспользованные, гибнут в массовом порядке. Лопаются.

Наделяя шарики свободной волей, способной преодолеть волю к Танатосу, я считал, что на каком-то этапе в них должен включаться инстинкт самосохранения, объясняющий им, что особое усердие ведёт к неуклонности гибели.

Очевидно же, что выигрыш мгновенно оборачивается проигрышем и исчезновением этих красивых, разноцветных сущностей, похожих на леденцы (из-за чего, сам себе, я начинал напоминать чеховского Гаева, как известно, проевшего свою жизнь, сознательно разменявшего её на леденцы), из-за чего в игре проявляются новые, незапланированные, трагические обертона.

Вот если бы шарики не лопались и продолжали стекать вниз, «за кадр», можно было бы решить, что там, на изнанке поля, у них продолжается иная, незримая жизнь, однако, программку для неё писали философы, вложившие в правила онтологическую неизбежность ухода.

И тогда, на следующей стадии привыкания, я смирился с неизбежностью этого космогонического выверта: если я не смогу уничтожить все эти разноцветные линейки, постепенно, по мере выбывания тех или иных цветовых формаций, они будут стремиться к самоуничтожению, подобно ордам безголовых анонимных сущностей и убьют сами себя.

Со временем мне пришлось снять свою претензию к разработчикам: да, всё-таки, они сделали всё правильно и в соответствии с базисными законами мироздания: хочешь ты или нет, но любая игра заканчивается, как бы ты не оттягивал возможность финала.

И никакие инстинкты самосохранения не властны над этим неукоснительным и неотменимым тяготением к нижней границе, за которой ничего нет и быть не может.