Письма Боратынского

Письма Баратынского весьма напоминают его стихотворения, но не буквально (набором мировоззренческих или технических приёмов), но строем отражения личности их писавшей. Акварельные эскизы, из розовато-блёклой размытости которой неожиданно проступают завитки и детальки поразительной красоты, глубины и смысловой насыщенности.

«Пишу тебе из Казани, милый Киреевский. Дорогой писать не мог, потому что мы объезжали города, в которых снова показалась холера. Как путешественник, я имею право говорить о моих впечатлениях. Назову главное: скука. Россию можно проехать из конца в конец, не увидев ничего отличного от того места, из которого выехал. Всё плоско. Одна Волга меня порадовала…[…] Путешествие по нашей родине тем хорошо, что не мешает размышлению. Это путешествие по беспредельному пространству, измеряемое одним временем: зато и приносит плод свой, как время. Кстати, не мешало бы у нас означать расстояние часами, а не вёрстами, как то и делается в некоторых землях не по столь неоспаримому праву… (1831)

Речь, собственно, о типе окончательно интровертного человека, создающего, как в барочном оперном театре, такое количество рядов кулис и загородительных механизмов, что никогда не догадаешься как же, на самом деле, он изнутри выглядит. Точнее, как оно там у него всё, через его бойницы-то, устроено.

Чудовищная детская психотравма, многократно преувеличенная повышенной чувствительностью, давала знать о себе всю жизнь предельной сдержанностью.



Подлинный «подпольный человек» никому не ведомых мотиваций (в чём, собственно интрига и, с другой стороны, дезориентированность), сочиняющий стихи ли, письма так, как одно государство пишет другому – то есть, на особом ритуализированном языке, неожиданно пробирая сквозь все эти лианы и следы чужих влияний, дискурсов, жанров, культурных и литературных традиций какими-то полуслучайно выскочившими ожогами. Точных, точечных формул, неподтасованной тоски.

Всего-то пару раз в жизни позволяя себе проколоть публично палец, да и то по необходимости – во-первых, когда объясняет Жуковскому, ходатайствующему за него, что же, на самом деле, произошло в Пажеском корпусе, откуда его, пятнадцатилетнего, выгнали за шутейное воровство, покалечив и переиначив, таким образом, всю оставшуюся (не только это письмо с подробным объяснением, но и сам нелепейший поступок неожиданно открывают такие гудящие внутренним ветром бездны, что), во-вторых, печалясь об ушедших друзьях. Сначала о Дельвиге, затем о Пушкине.

В остальном же, так уж вышло (такие письма сохранились), что большая их часть – проникнута хозяйственными хлопотами, да экономическими выкладками (в переписке с родственником своим Путятой, Баратынский выказывает себя тем ещё куркулём, Фет отдыхает). Или же витиеватыми фразами дежурной вежливости, которые Баратынский плетёт с завзятостью опытнейшего бюрократа.

Сам он, в письме другу Киреевскому, называет канон письмовника «сухими формулами», говорящими о недоверии и предлагая бежать ничего не значащих означающих. Зато в отношениях с другими…

Да, так про других. Баратынский многим был обязан Дельвигу, чья ранняя смерть ранила всё тогдашнее невеликое (тираж в 2000 экземпляров булгаринского «Ивана Ивановича Выжигина» кажется ему баснословным, беспрецедентным) литературное сообщество. Вот он пишет (1831) Плетнёву, медленно заворачиваясь в рассудочную истерику:

«Потеря Дельвига для нас незаменяема. Ежели мы когда-нибудь и увидимся, ежели ещё в одну субботу сядем вместе за твой стол, - боже мой! Как мы будем ещё одиноки! Милый мой, потеря Дельвига нам показала, что такое невозвратно прошедшее, которое мы угадывали печальным вдохновением, что такое опустелый мир, про который мы говорили, не зная полного значения наших выражений. Я ещё не принимался за [статью про] жизнь Дельвига. Смерть его ещё слишком свежа в моём сердце. Нужны не одни сетования, нужны мысли; а я ещё не в силах привести их в порядок…»

Понятно, что гибель Пушкина вызывает в поэтах ещё более сильные эмоции. Боратынский пишет Вяземскому (5 февраля 1837) «под громовым впечатлением, произведённым во мне, и не во мне одном, ужасною вестию о погибели Пушкина. Как русский, как товарищ, как семьянин скорблю и негодую… […] Не могу выразить, что я чувствую, знаю только, что я потрясён глубоко и со слезами, ропотом, недоумением беспрестанно себя спрашиваю: зачем это так, а не иначе?»

Там ещё много вопросов и восклицаний, однако же, на этом фоне, хочется вспомнить другое письмо Вяземскому, написанное восьмью (1829) годами раньше.

«Не заключите из моего долгого молчания, что вы сколько-нибудь вышли из моей памяти. Причина его была потеря моей меньшей дочери, которая на некоторое время привела меня в совершенное уныние. Потеря ребёнка не есть великая потеря, но она живо напоминает возможность утрат важнейших, и эта смерть, которая так неожиданно, так невозвратно похищает у нас то, что мы любим, долго не выходит из памяти. Смерть подобна деспотической власти. Обыкновенно она кажется дремлющего, но от времени до времени некоторые жертвы выказывают её существование и наполняют сердце продолжительным ужасом. Я недавно видел Корсакова, который собирается к вам в Пензу. Где вы проводите нынешнюю зиму?»

Можно, конечно, сказать, о том, что ценность детской жизни с тех стала иной, безусловной, культурные установки многократно поменялись и важно учитывать характер Баратынского, скрывающего и преуменьшающего подлинные чувства, однако же, не могу никак отделаться от ощущения стали в голосе. Точнее, в письме. На письме: ведь в книге все послания выглядят одинаково.

Чередуются лишь адресаты и интонации. А сталь вечной нутряной прохладцы остаётся неизменной.