Добавление комментария

Туда, где самые большие деревья
В последнее время я всё чаще и чаще мысленно оказываюсь на Северке, в местах школьного детства.
Это не ностальгия, но нечто тревожащее меня, заставляющее вновь и вновь задумываться над причиной тяги.

Обычно я оказываюсь во «Втором микрорайоне» (он же «Коробка») не один, но с кем-то. То с сестрой Любой и с Полинкой, то провожая Петровну из школы. Я всё время рефлексирую на бегу. Подстраиваясь под чужой ритм.
Кроме того, очень многое из своих реакций приходится овнешнять, объясняя тем, кто рядом свои, возможно, странные реакции, а это отвлекает и забивает подлинный смысл.

Вчера, после больницы и поликлиники, я снова поехал к Петровне, намеренно сделав крюк, чтобы оказаться на Северозападе не со стороны трамвая (прямой проход по Пионерской), но с Комсомольского проспекта. То есть, на троллейбусе. И чтобы у меня было немного времени пройтись в режиме реального (то есть, моего), а не компанейского времени.

Нарочно не стал звонить Петровне заранее, чтоб не ограничивать разгула. Сошёл на Южного Урала возле бывшего нашего «Гастронома», который превратили с тесную ярмарку (набор автономных лавочек в стиле восточного базара), которую я прошёл вдоль и поперёк в поисках хоть каких-то следов того, что здесь было раньше. «При нас». Но ничего, кроме голубых плафонов на потолке, не нашёл, хотя под «продажные площади» открыли даже внутренние, некогда служебные, помещения.
Из тех, кто густо красят тёмной масляной краской. Синей или даже коричневой.

«Вокруг средней школы №89» на Яндекс.Фотках

После я дворами (мимо садиков) прошёл к нашему двору (это самый низ Северозапада, дальше уже только улица Просторная, отделяющая СЗ от «деревни». Собственно, наша Куйбышева и есть бывшая Просторная). Прошёл двор, зашёл в наш бывший подъезд с открытой входной дверью, выкуроченной дверью в подвал, россыпями сухих одуванчиков на лестнице и разбитыми метеоритом подъездными окнами. Нами там уже и не пахнет, хотя дверь всё та же. Тот же почтовый ящик, мотки кабелей в телефонном узле возле второй квартиры (куда я прятал сигареты).

Потом я сделал круг у Ленкиного детского садика, опустевшего перед сончасом; обошёл школу стороной и по горке, мимо бывшего молочного (ныне заколоченного) магазина пошёл в сторону остановки Поликлиника. Вклинившись в густые, почти непроходимые заросли у пятиэтажки, в которой когда-то жила одноклассница Люда Зализовская.

По мере продвижения к Поликлинике (и 93-ьей школе) и дворам, в которых жили Вова Живтяк и Дима Шахов, заросли лишь нарастали. Особенно меня поразила нездешняя просто липовая аллея, силой выразительности напоминающая старую версию Летнего сада без навязчивых боскетов.

Двигаясь по часовой стрелке, я обошёл и эти дворы и какие-то другие (почтовое отделение переехало, зато появилось кафе «Место встречи»), снова вышел на Просторную, начал обходить спортивное поле нашей школы уже по нижней его части.
И здесь заросли травы и кустарника, сочной, всё победившей зелени (когда её так много, она всегда побеждает: то есть, её уже не проредишь, не затопчешь, не выкопаешь) оказались особенно густыми и приятными – не в бытовом, разумеется, смысле (ночью, учитывая нынешние нравы и специфику местного контингента, достаточно опасно), но в экологическом и эстетическом, что в современной ситуации практически равно друг другу.

Ландшафт Коробки, начиная от магистрального Комсомольского проспекта, всё время скатывается вниз, с горы; туда, где местность становится всё более и более деревенской.
Едва ли не курортной, ибо жить в этой запущенности и заброшенности (как материальной, так и человеческой) невозможно, но приезжать сюда, на новый полюс покоя, всё равно как оказаться на медленном курорте с неторопливым внутренним топливом.

(При том, что сама деревня, находящаяся через дорогу, пришла в ощутимый упадок: низкорослость этого партера, зажатого с одной стороны железнодорожной зоной отчуждения, с другой – складами и заводскими промзонами особенно явно страдает от навалившегося на посёлок мертвенного неба за запахами ЧЭМКа и ЧЭЭГРЕСа из облачного рта)

Деревня победила не только в растениях, но всем местном строе жизни, в этих пятиэтажках и даже некогда элитных (ибо кооперативные) девятиэтажках, стоящих в хламе на холме и окончательно отбившихся от рук, ремонта, товарного вида.

Именно так кварталы и целые районы, лишённые ощутимых денежных потоков (прячемся за бедноту), превращаются, нет, не в руины, но в каменные метафорические джунгли, взыскующие нового фантастического реализма. Центростремительного чердачинского Маркеса.

В ситуации когда центр города закатан в асфальт и практически уничтожен (растёрт), жизнь, в том числе и метафизическая, переселяется ближе к кварталам советского периода (впрочем, возводимых на моей уже памяти!): бывшие окраины обжились и эмансипировались, готовые к старту собственного метатекста. Который, кажется, уже пишется, хотя и зелёными чернилами.

Пока по всему «промышленному и культурному центру» массово вырубаются деревья, здешние тополя, не тронутые нынешними временами, с толстыми, бычьими трудовыми шеями, на которых сидело и сидит не одно поколение, воплощают зримую идею непрерывного развития.

То, что было возделано и посажено в СССР, как к нему не относись, даёт теперь столь ощутимые и буквальные всходы, что понимаешь как могла бы жить страна если бы не постоянные временщики и смены режимов.

Конечно, хотелось бы написать, что здесь, особенно по углам, всё ещё идёт, развивается Советский Союз, но это не так: люди-то вокруг деклассированные, безденежные, бесприютные, расшатанные, постмодернистские – со сплошной скойбедой в голове…

…оно потому и становится возможным, что местный человек живёт параллельно погоде, которая не трогает его точно так же, как он не трогает её, пробегая от остановки к собственному неубранному подъезду. Такой родной и такой неродной лестничной клетке и запахам собственного подъезда, сливающимися с запахами собственного тела, точно ты не в подъезд входишь, но под своё одеяло занырываешь…

…просто природа, когда её не трогают и когда её много (хотел написать «больше, чем нужно», но так не бывает) настолько равнодушна к человеку, что становится самым мощным и драгоценным украшением.

Возле дома, где жил Шахов, как раз напротив его подъезда, выползая, пятнистый, из тенистой липовой аллеи, я упираюсь в яблоню-фонтан, в цветущий ослепительно белым фонтан-шутиху, без единой мысли, но просто так склонившую, склоняющую мощный синтаксис вен к самой земле, к капиллярным сеточкам немощного чердачинского асфальта.

Это такой роскошный и бескорыстный подарок высочайшей пробы – этической, туристической, какой угодно, совершенно незамечаемый никем, кроме голубей, клюющих ароматную падалицу.

Стоишь как вкопанный возле бывшего футбольного поля, чувствуешь себя счастливым шпионом, иностранным агентом, покушающимся на ничейную красоту, которой, честное слово, невозможно напиться.

Спортивная площадка оказывается поделена на сектора и затянута металлической сеткой, нововведение, которого я раньше не видел и которое окончательно превращает окрестные овраги в подобье английского ландшафтного парка: здесь уральская поросль окончательно побеждает город, год, любые возможные коды.
Здесь же, воспользовавшись моментом, я хочу зафиксировать важную для себя мысль: российская цивилизация безобразна, некрасива, попросту уродлива.

Не до конца переваренная азиатчина, смешиваясь с претензией на всеевропейскую регулярность мутировала в непереносимый, безнадёжно замусоренный микс, диктующий не только облик округи, но и образ мысли-жизни-мировоззрения-мироощущения с уничтоженными, или, как минимум, подорванным «я», что не может слиться с окоёмом, но и выделиться из него; вот и мается.

Я понял это во время своих постоянных поездок из Москвы в Чердачинск, когда поезд летит через неуправляемый хаос скачкообразного развития, раздвигая загубленное человеком пространство. Попадая в другие города, отмечаешь степень дискомфортности (в столицах его меньше), интуитивно ориентируясь в тончайших градациях бессознательного отвращения. Переходишь на крупные планы, выискиваешь проплешины относительного эстетического покоя, ландшафтной нейтральности.

Эту страну (внутренний образ её, необходимый для внутреннего потребления) может спасти только запущенность: отсутствие денег оборачивается спасительными руинами, заросшими плющом в римском стиле.

Очень надеюсь, что оно к тому и идёт: когда нефть и газ будут выкачаны и отправлены на экспорт, а местное население массово вымрет, терзаемой нехваткой кислорода на рабочем месте (к сожалению, все здесь у нас централизовано ещё хуже, чем в Москве), южные новосёлы, со своим особым отношением к окружающей среде (всё есть так, как есть), доведут эти места до уровня той красоты, к которой способны лишь необитаемые территории.