|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2014-04-24 20:15:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
"Дневники и записные книжки" Сьюзен Зонтаг, 1947 - 1963
Даты жизни в книге нигде не проставлены: год смерти (2004, помню некролог в «Коммерсанте») упомянут, а год рождения (1933) – нет. Зря, между прочим, так как в голове приходится всё время держать, что записи за 1947 – 1963-ий – заметки очень молодого (молодой), ещё не оформившегося, как следует, человека.
Зная даты, легко высчитать, что первая запись, с которой начинается издание («Я верю в то, что: а) Нет личного бога или жизни после смерти; б) Самое желаемое на свете – свобода быть верной себе, то есть, честность…») – слова четырнадцатилетней девочки.
Кажется, самое интересное в этой книг её читатель, точнее его, читательские, ожидания. Решаясь потратить на дневники и записные книжки Зонтаг какое-то количество своего времени, что мы хотим из них извлечь?
Понятно, что книга модная, завлекательно оформленная (слегка жёлтая, как бы заранее состаренная, бумага не только «откидывает» нас в шестидесятые, но и позволяет читать сборник, который никак не назвать томом, как удобно сгибающийся блокнот с большими полями – таковы особенности «свободной» вёрстки), но, тем не менее, Сьюзен Зонтаг для нас кто?
Может быть, мы ищем возможности прикоснуться к чужой мудрости (как в случае с записками Лидии Гинзбург) ? Или же попытаться изнутри понять особенности минувшей эпохи, как это было в дневниках Евгения Шварца или Любови Шапориной?
Или разобраться в том, что такое западные [американские] интеллектуалы, похожи ли они на «наших»?
Когда Зонтаг путешествует по Европе или же живёт некоторое время в Париже, она детально описывает как пересекала океан (жаль, что редактор книги, её сын Дэвид Рифф эти описания опускает, как много ещё что) – тут я ловлю себя на мысли: собираясь в Европу русский человек тоже ведь «пересекает океан».
И, как ни странно, но именно эта тема «американец в Париже», рифмующаяся с «пустили Дуньку в Европу», позволяет мне войти в этот текст, который, несмотря на то, что начинается в определённой точке, проходит через года, эволюционируя, кажется бесконечным.
То есть, без конца: у этой книги странные аура и структура, в которых интересно разобраться, иначе проскочишь мимо «целого мира». Возможно, нам просто интересно попытаться сформулировать для себя, что означает «быть Сьюзен Зонтаг?»
Но зачем нам (мне) это знание?
«Сюзан Зонтаг и ее записные книжки» на Яндекс.Фотках
Этот «Портрет художника в юности» немного напоминает «дневники начальной поры» Елены Шварц, рано созревшей и точно так же, непонятно куда, целеустремленной умницы, страдающей под глыбами интеллектуальной рефлексии, довлеющей над всеми прочими «формами опыта».
Умные дети подражают взрослым, им хочется как можно скорее стать зрелыми и законченными. Но из-за этой, не ко времени, определённости по глазам начинает бить противоречие: взрослость ассоциируется у «старых девочек» с категоричностью, мгновенно выдающей незрелость и недоношенность их позиций.
Зонтаг (в 24 она начинает многостраничные наброски к «Заметкам о детстве») постоянно школит себя, задаёт планку саморазвития, определяя, что такое хорошо и что такое плохо. Мешая события жизни с впечатлениями от книг без картинок. Да, «бумажной архитектуры» в этих заметках больше «живой жизни».
Кроме возраста автора, так же постоянно держишь в голове, что это не просто «дневники», но авторская компиляция Дэвида Риффа, созданная из некоторых записей в тетрадях, объединённых с записками на отдельных листах бумаги и записными книжками сугубо технического назначения – со списками книг, которые следует купить, с выписками из справочников и энциклопедий, богемным сленгом и незаконченными фразами.
Зачастую, кажется, что ты читаешь верлибры или модернистский роман потока сознания, настолько «материал», вязнущий в постоянном самокопании, разнороден и не заточен под понимание читателя.
На более-менее «прямую» дорогу книга выруливает во второй своей части – после опыта не слишком удачного брака, любовных увлечений и поездок в Европу. Тогда и возникают абзацы, которые хочется отчеркнуть карандашом или сохранить «для эпиграфа».
Зонтаг выстраивает мыслительные цепочки из прочитанного или обдуманного, некоторые части которых, наконец, цепляют твой личный опыт. Но и тут всё непросто: выводы Зонтаг предельно субъективны, они, может быть, перпендикулярны тому, что чувствует читатель, подводя к «правильным» умозаключениям с какой-то другой стороны.
То есть, ты читаешь разрозненные абзацы, опубликованные с большим количеством «воздушка», думая «о своём», поверх написанного, пока не спотыкаешься о слова, искрящие совпадениями. Затем возвращаешься к исходной точке размышления, чтобы лучше понять смысл пассажа, но вновь убеждаешься в чужеродности «женского» (девочкового) рассуждения. Снова выскальзывая из мыслительной колеи.
«Несерьёзно воспринимать дневник просто как приёмник для частых, тайных мыслей – как наперсника, который глух, нем и безграмотен. В дневнике я не просто выражаю себя более открыто, чем могла бы в личном общении; я создаю себя. Дневник – это локомотив моего самоощущения. В нём я предстаю эмоционально и духовно независимой. Следовательно (увы), в нём не только записываются страницы моей фактической, каждодневной жизни, но и – во многих случаях – ей предлагается альтернатива… (31.12.1957).
«Домашнее задание» на каждый день и на всю оставшуюся жизнь, сближают дневники и записные книги Зонтаг с юношескими тетрадями Льва Толстого, который пытался изменить себя самосозиданием каким-то схожим, по репрессивности, способом.
Здесь за аксиому принимается то обстоятельство, что изначальный «человеческий материал» никуда не годен. Его следует изменять ценой постоянных, неимоверных усилий, приводя в соответствие с умозрительными установками, позволяющими мечтать о состоянии потенциальной гармонии.
При том, что самые интересные записи здесь связаны именно с непосредственными впечатлениями и переживаниями – от жизни американской богемы или в рассуждениях о сложной, «монашеской» природе современного брака.
Молодая Зонтаг не осознаёт, что, таким образом, загоняет себя в тупик, лишь увеличивая количество неврозов и зависимости от писанины, однако, именно эта тотальная, тоталитарная дискомфортность помогает сформироваться текстуальной определённости, достигающей к концу сборника пика зрелости.
«Не знаю, какие мои подлинные чувства. Вот почему меня так интересует философия морали; она говорит мне, каким надлежит быть моим чувствам (или, по меньшей мере, обращает меня к ним). Зачем тревожиться о просеивании сырой руды, рассуждаю я, если вы знаете, как напрямую получить высококачественный металл?», февраль 1960.
Впрочем, дневники Зонтаг выходили в трех частях, на русском пока доступна первая (1947 – 1963), обрывающаяся её тридцатилетием, так что есть надежда на продолжение развития.
Умозрительность всегда предшествует перестройке реальности: так, на моей памяти, ещё совсем недавно было в России, которая после развала СССР увлеклась Гласностью и обилием новой информации, порождающей новые концепции и схемы, так, к сожалению, не сбывшиеся.
Ну, да, «жизнь берёт своё», когда неважно идёт речь о большой стране или отдельном человеке: для понимания того, что «культурная» санобработка всегда предшествует поступкам реального мира, не нужно даже быть неоплатоником.
Тем более, если речь идёт о такой, предельно головной, фигуре, как Сьюзен Зонтаг, давным-давно ставшей символом публичной интеллектуальности.
Кстати, возможно, многие берут в руки её автобиографические заметки именно с этим подспудным интересом – как пособие по тому, как выковать и закалить сталь собственной влиятельности, почерпнуть рецепт того, как стать самодостаточной институцией, незаменимой в публичном поле.
«Одна из основных (социальных) функций дневника в том и состоит, чтобы его тайно читали другие – те люди (подобные родителям + любовникам), о которых мы со всей жестокой честностью говорим только в дневниках», 31.12.1857
Но дневники («мнемонический справочник, призванный помочь мне вспомнить, что в тот или иной день я смотрела именно этот фильм Бунюэля, или как меня огорчила Дж., или что Кадис показался мне прекрасным, а Мадрид нет»), по крайней мере, в этой части, оказываются про другое: «быть Сьюзен Зонтаг» означает уметь фиксировать мерцательную аритмию самоощущения.
Её опыт оказывается универсальным (всечеловеческим) именно в этой части сомнений и невозможности их преодолеть. Когда, как бы она не заклинала себя мыться каждый день, «чистота восприятия» всё никак не наступает.
Да и о какой чистоте можно говорить в ситуации человека, имеющего «сознание библиотекаря», который ничего никогда не выкидывает?
Даты жизни в книге нигде не проставлены: год смерти (2004, помню некролог в «Коммерсанте») упомянут, а год рождения (1933) – нет. Зря, между прочим, так как в голове приходится всё время держать, что записи за 1947 – 1963-ий – заметки очень молодого (молодой), ещё не оформившегося, как следует, человека.
Зная даты, легко высчитать, что первая запись, с которой начинается издание («Я верю в то, что: а) Нет личного бога или жизни после смерти; б) Самое желаемое на свете – свобода быть верной себе, то есть, честность…») – слова четырнадцатилетней девочки.
Кажется, самое интересное в этой книг её читатель, точнее его, читательские, ожидания. Решаясь потратить на дневники и записные книжки Зонтаг какое-то количество своего времени, что мы хотим из них извлечь?
Понятно, что книга модная, завлекательно оформленная (слегка жёлтая, как бы заранее состаренная, бумага не только «откидывает» нас в шестидесятые, но и позволяет читать сборник, который никак не назвать томом, как удобно сгибающийся блокнот с большими полями – таковы особенности «свободной» вёрстки), но, тем не менее, Сьюзен Зонтаг для нас кто?
Может быть, мы ищем возможности прикоснуться к чужой мудрости (как в случае с записками Лидии Гинзбург) ? Или же попытаться изнутри понять особенности минувшей эпохи, как это было в дневниках Евгения Шварца или Любови Шапориной?
Или разобраться в том, что такое западные [американские] интеллектуалы, похожи ли они на «наших»?
Когда Зонтаг путешествует по Европе или же живёт некоторое время в Париже, она детально описывает как пересекала океан (жаль, что редактор книги, её сын Дэвид Рифф эти описания опускает, как много ещё что) – тут я ловлю себя на мысли: собираясь в Европу русский человек тоже ведь «пересекает океан».
И, как ни странно, но именно эта тема «американец в Париже», рифмующаяся с «пустили Дуньку в Европу», позволяет мне войти в этот текст, который, несмотря на то, что начинается в определённой точке, проходит через года, эволюционируя, кажется бесконечным.
То есть, без конца: у этой книги странные аура и структура, в которых интересно разобраться, иначе проскочишь мимо «целого мира». Возможно, нам просто интересно попытаться сформулировать для себя, что означает «быть Сьюзен Зонтаг?»
Но зачем нам (мне) это знание?
«Сюзан Зонтаг и ее записные книжки» на Яндекс.Фотках
Этот «Портрет художника в юности» немного напоминает «дневники начальной поры» Елены Шварц, рано созревшей и точно так же, непонятно куда, целеустремленной умницы, страдающей под глыбами интеллектуальной рефлексии, довлеющей над всеми прочими «формами опыта».
Умные дети подражают взрослым, им хочется как можно скорее стать зрелыми и законченными. Но из-за этой, не ко времени, определённости по глазам начинает бить противоречие: взрослость ассоциируется у «старых девочек» с категоричностью, мгновенно выдающей незрелость и недоношенность их позиций.
Зонтаг (в 24 она начинает многостраничные наброски к «Заметкам о детстве») постоянно школит себя, задаёт планку саморазвития, определяя, что такое хорошо и что такое плохо. Мешая события жизни с впечатлениями от книг без картинок. Да, «бумажной архитектуры» в этих заметках больше «живой жизни».
Кроме возраста автора, так же постоянно держишь в голове, что это не просто «дневники», но авторская компиляция Дэвида Риффа, созданная из некоторых записей в тетрадях, объединённых с записками на отдельных листах бумаги и записными книжками сугубо технического назначения – со списками книг, которые следует купить, с выписками из справочников и энциклопедий, богемным сленгом и незаконченными фразами.
Зачастую, кажется, что ты читаешь верлибры или модернистский роман потока сознания, настолько «материал», вязнущий в постоянном самокопании, разнороден и не заточен под понимание читателя.
На более-менее «прямую» дорогу книга выруливает во второй своей части – после опыта не слишком удачного брака, любовных увлечений и поездок в Европу. Тогда и возникают абзацы, которые хочется отчеркнуть карандашом или сохранить «для эпиграфа».
Зонтаг выстраивает мыслительные цепочки из прочитанного или обдуманного, некоторые части которых, наконец, цепляют твой личный опыт. Но и тут всё непросто: выводы Зонтаг предельно субъективны, они, может быть, перпендикулярны тому, что чувствует читатель, подводя к «правильным» умозаключениям с какой-то другой стороны.
То есть, ты читаешь разрозненные абзацы, опубликованные с большим количеством «воздушка», думая «о своём», поверх написанного, пока не спотыкаешься о слова, искрящие совпадениями. Затем возвращаешься к исходной точке размышления, чтобы лучше понять смысл пассажа, но вновь убеждаешься в чужеродности «женского» (девочкового) рассуждения. Снова выскальзывая из мыслительной колеи.
«Несерьёзно воспринимать дневник просто как приёмник для частых, тайных мыслей – как наперсника, который глух, нем и безграмотен. В дневнике я не просто выражаю себя более открыто, чем могла бы в личном общении; я создаю себя. Дневник – это локомотив моего самоощущения. В нём я предстаю эмоционально и духовно независимой. Следовательно (увы), в нём не только записываются страницы моей фактической, каждодневной жизни, но и – во многих случаях – ей предлагается альтернатива… (31.12.1957).
«Домашнее задание» на каждый день и на всю оставшуюся жизнь, сближают дневники и записные книги Зонтаг с юношескими тетрадями Льва Толстого, который пытался изменить себя самосозиданием каким-то схожим, по репрессивности, способом.
Здесь за аксиому принимается то обстоятельство, что изначальный «человеческий материал» никуда не годен. Его следует изменять ценой постоянных, неимоверных усилий, приводя в соответствие с умозрительными установками, позволяющими мечтать о состоянии потенциальной гармонии.
При том, что самые интересные записи здесь связаны именно с непосредственными впечатлениями и переживаниями – от жизни американской богемы или в рассуждениях о сложной, «монашеской» природе современного брака.
Молодая Зонтаг не осознаёт, что, таким образом, загоняет себя в тупик, лишь увеличивая количество неврозов и зависимости от писанины, однако, именно эта тотальная, тоталитарная дискомфортность помогает сформироваться текстуальной определённости, достигающей к концу сборника пика зрелости.
«Не знаю, какие мои подлинные чувства. Вот почему меня так интересует философия морали; она говорит мне, каким надлежит быть моим чувствам (или, по меньшей мере, обращает меня к ним). Зачем тревожиться о просеивании сырой руды, рассуждаю я, если вы знаете, как напрямую получить высококачественный металл?», февраль 1960.
Впрочем, дневники Зонтаг выходили в трех частях, на русском пока доступна первая (1947 – 1963), обрывающаяся её тридцатилетием, так что есть надежда на продолжение развития.
Умозрительность всегда предшествует перестройке реальности: так, на моей памяти, ещё совсем недавно было в России, которая после развала СССР увлеклась Гласностью и обилием новой информации, порождающей новые концепции и схемы, так, к сожалению, не сбывшиеся.
Ну, да, «жизнь берёт своё», когда неважно идёт речь о большой стране или отдельном человеке: для понимания того, что «культурная» санобработка всегда предшествует поступкам реального мира, не нужно даже быть неоплатоником.
Тем более, если речь идёт о такой, предельно головной, фигуре, как Сьюзен Зонтаг, давным-давно ставшей символом публичной интеллектуальности.
Кстати, возможно, многие берут в руки её автобиографические заметки именно с этим подспудным интересом – как пособие по тому, как выковать и закалить сталь собственной влиятельности, почерпнуть рецепт того, как стать самодостаточной институцией, незаменимой в публичном поле.
«Одна из основных (социальных) функций дневника в том и состоит, чтобы его тайно читали другие – те люди (подобные родителям + любовникам), о которых мы со всей жестокой честностью говорим только в дневниках», 31.12.1857
Но дневники («мнемонический справочник, призванный помочь мне вспомнить, что в тот или иной день я смотрела именно этот фильм Бунюэля, или как меня огорчила Дж., или что Кадис показался мне прекрасным, а Мадрид нет»), по крайней мере, в этой части, оказываются про другое: «быть Сьюзен Зонтаг» означает уметь фиксировать мерцательную аритмию самоощущения.
Её опыт оказывается универсальным (всечеловеческим) именно в этой части сомнений и невозможности их преодолеть. Когда, как бы она не заклинала себя мыться каждый день, «чистота восприятия» всё никак не наступает.
Да и о какой чистоте можно говорить в ситуации человека, имеющего «сознание библиотекаря», который ничего никогда не выкидывает?
Добавить комментарий:
