|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2022-05-19 15:37:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Незаконченный роман Алексея Толстого "Егор Абозов" (1916)
В школе я иногда удивлялся как правильные писатели знали как именно им писать, чтобы стать воплощенными советскими классиками?
Вот буржуазные авторы, прежде чем выйти на путь праведного реализма, долго метались, отдавая куски жизни то романтизму, то реакционным течениям, вроде кубофутуризма, тогда как такие титаны словесности, как Горький, Фадеев или Шолохов почему-то сразу же встали на дорогу, не требующую исправлений...
Это теперь я многое знаю о "политике партии в области литературы и искусства", а тогда, как все юные дурачки, искал формулу безукоризненного успеха, не понимая, что отсутствие метаний говорит о посредственности (то есть, жизни сугубо по средствам) и сервильности, инсталлированнной в партийных прозаиков словно бы по законам биополитики.
Это я подхожу к второму тому собрания сочинений Алексея Толстого, где собраны тексты его кризисного периода, настолько кризисного и на распутье, что некоторые сочинения он, многократно переписывавший "Петра Первого" и "Хождение по мукам", бросил, не дописав.
И для меня это важная история - как, с одной стороны, автор хочет вписаться в существующий расклад сил и как, с другой стороны, он из него выламывается, ибо талант не позволяет, не пущает, что ли...
...а потом, раз, такой, и пускает, так как деваться уже некуда или попросту таланту стало меньше.
Ну, или сил его пестовать, поддерживать как внутренний огонь не осталось, ибо талант, кто знает, материя обоюдоострая и требования его высоки, компромиссы он переносит с большим трудом - откуда, собственно говоря, и берутся все эти истории про проданный смех и докторов фаустов.
"Егор Абозов" как раз и есть роман про "путь писателя", противостоящего нутряной харизмой и подлинным (стихийным) дарованием своим столичным хлыщам, изображенным Толстым, видимо, с максимальной едкостью, возможной для сохранения личных отношений - ведь это для нас изображение декадентской тусовки Питера кажется музеем, а в ситуации автора нужно понимать, что изображенные фигуры - друзья и товарищи, причем не только писатели, но и художники, изображать которых можно еще поярче лишь оттого, что это уже просто другой цех...
...поэтому больше всего достаётся здесь почему-то живописцам, в которых легко узнаются, между прочим, Сапунов и Судейкин, помимо прочего (станковой картины и театральных декораций) занятые росписью богемного подвальчика "Подземная клюква".
Семнадцать первых (сохранившихся) глав "Егора Абозова" посвящены явлению в самом центре декадентского Питера бывшего революционера, только что вернувшегося из ссылки в Туруханский край.
Там, "на природе", Абозов спасался написанием повести, которую теперь сватают (и сосватают) в эстетский (но и всеядный до всего настоящего, нутряного) журнал «Делос», прототипом которого считается «Аполлон»: именно описанием презентации «Делоса», Толстой и открывает «широкую панораму» упадка и богемной жизни предреволюционного Петербурга, исполненную демонстративно шаржировано.
Подобная гротескность в духе «диккенсовского реализма» запускает механизм формирования внутренней экологии романа, где присутствует и глава из повести Абозова, которую он читает вслух редакционно-авторскому активу «Дэлоса».
Среди участников чтений и презентаций, а также ночных бдений в полуподвальном кабачке «Подземная клюква» (явно ведь отсылающему к «Бродячей собаке») комментаторы называют Леонида Андреева, Максимилиана Волошина, Игоря Северянина, Вячеслава Иванова, Леона Бакста и особенно узнаваемого Михаила Кузмина.
Все они впадают в раж от истории крестьянского мальчика Кулика, исполненную ритмически замысловато и фонетически аранжированной старославянизмами, экзотизмами и регионализмами, разместившейся где-то в стороне ранних северных травелогов Михаила Пришвина и, возможно, в поздних экспериментов в прозе и в воспоминаниях Андрея Белого.
«Иван живо протянул руку, словил сына за вихор и пригнул к столу. Кулик вывернулся. У него звенело в голове, и так было тошно от усталости, от голода, от бездолья, что опять он сел, не шевелясь, не подняв глаз, ожидая всего. Иван, сопя и дыша винным перегаром, засучивал рукава на волосатых ручищах, потом точно раздумал и проговорил со вздохом:
– Эх, погиб я через Матрену, через твою мать. А ведь повернули так, будто я ее замучил. Действительно, грешен, бил Матрену смертным боем. А жала у нее так и не выдернул, самого ехидного. Превзойти хотела меня. Сама, подлая, под кулак лезла. Святости набиралась. Через меня чтобы в мученицы ей произойти. Ох, подлая! А сама больше меня до сладкого охотница. Скверная баба, тьфу, рябая баба! С монахами нынче занимается!» (2, 6, 511)
Демонстративно ориентальная (ориенталистская) повесть Егора Абозова, вмонтированная в густой, намеренно европеизированный «петербургский текст», забитый эффектными урбанистическими пейзажами в духе Достоевского (особенно когда Толстой описывает трущобы Васильевского острова) кажется прародительницей целой цепочки пародий и оммажей на крайности модернистской прозы, самым известным из которых является экзерсис Ильи Ильфа и Евгения Петрова в «Золотом теленке» (1931):
«Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился…»
Этот утрированный дискурс отражается и в более позднем опусе писателя-орденоносца Валентина Катаева, в пьесе «Случай с гением. Понедельник» (1957), изображающем тяжелую и полную выгоняний судьбу советского прозаика Евтихия Корнеплодова.
В юбилейном собрании сочинений его есть и такие проникновенные лирические строки:
«Корнеплодова (перелистывает книгу и из разных мест читает).
«На большие миллионы верст вокруг, словно ядреная баба-вековуха, разметалось море овсов. И цвели те овсы истово и буйно. Рыжемордое, бородатое и задастое солнце всходило над теми неуемными овсищами…» Боже мой! «В Яругах сладко сочилась весенняя тягомотина». Нет, нет! «Митрич потянул Васку за упругие груди и хлобыстнул по уху тальянкой…» «Ахти, бабоньки! – истошно голосила Кирибеевна полосатым голосом…»
Впрочем, это ведь уже очевидная пародия, имеющая четко адресный характер, тогда как пастиш (вспомним определения Маргарет Роуз и Жерара Жанетта, лишающих пастиш иронии и цели, "ядовитых стрел"), вроде бы, никуда не ведет, не должен вести, пастиш - сам себе голова и источник самодостаточной радости.
Тут важно, что произведение Егора Ивановича, застывающее буквально на пародийной границе (цель Толстого - не только декаденты, но и другой эстетический и идеологический полюс прозаиков-реалистов, вроде Бунина и Куприна, а также, почему бы и нет, писателей-деревенщиков круга Спиридона Дрожжина) очень нравится столичной тусовке, мгновенно принимающей его к себе и тут же заказывающей вторую повесть, которая идёт уже хуже.
Ну, или совсем не идёт, так как когда ж ее писать, если на уме у Абозова теперь Валентина Васильевна Салтанова, столичная фифа, декадентка и инфернальщица, да к тому же богатейка и издательница "Дэлоса", назначившая Егору самую высокую гонорарную ставку и уведшая его от Марии Никаноровны, предыдущей сожительницы, женщины правильной и скромной, подобно декабрьской жене, приезжавшей к Егору в Сибирь, в бездну падений.
Толстой для описания Марии Никаноровны не жалеет положительных эмоций, кажется, никого более в романе не описывая с такой демонстративной симпатией.
"Молодая женщина, глядя снизу вверх на Абозова, старалась вспомнить; ее спокойное лицо, с еще не отошедшим загаром, веснушками на носу и высоком лбу, осветилось улыбкой: открылись ровные немецкие зубы, от глаз побежали лучики, тонкий румянец разлился под кожей..." (2, 4, 494)
Вот он, мастер психологической характеристики, передающий суть мизансцены через второстепенные детали: если женщина смотрит на мужчину снизу вверх, то, разумеется, он ее бросит.
Симптоматично, что текст "Егора Абозова" обрывается на описании сборища в "Подземной клюкве", куда Егор Иванович пребывает, оторвавшись от второй повести, чтобы встретиться и закрутить роман с Валентиной Васильевной.
Судя по всему, к этой повести Абозов уже не вернется, как не вернулся к "Егору Абозову" и сам Толстой, так как по некоторым намекам и документам, приводимым к комментариям в собрании сочинений (достаточно бестолковым, как это и положено в исследованиях классика советской прозы - кстати, именно через такие чёрточки и можно очередной раз убедиться как далеко мы ушли от эпистемы социалистических времен и к чему, видимо, вновь возвращаемся) история с Салтановой приведет его на скамью подсудимых.
Кого-то, видимо, первородный Абозов, мучимый перегаром ревности, явно укокошит, хотя это не точно: фрагмент, оставшийся от Толстого, на российский аналог "Эдвина Друда" не тянет, так как граф не зашёл в воды сюжета настолько глубоко, чтобы остальное можно было достраивать как руки Венеры Милосской с помощью компьютерной программы.
Важнее почему Толстой бросил текст, явно росший как на дрожжах и "шедший в гору", уподобившись абозовскому отрывку, чтобы спроецировать его строение хотя и на большем объёме.
Проблема, кажется, в том самом кризисе и распутье, которое не позволило Толстому примкнуть к какому-то из (политических) лагерей или (эстетических) направлений.
Обозначив крайности в сохранившихся главах (один полюс - крестьянское лихолетье Абозова, другой - избыточная эстетичность декадентов), Толстой и застопорился: не было у него генеральной идеи, способной стать хребтом художественному дарованию, так как "завитки вокруг пустоты" (А. Блок) особо много не накрутишь.
Кстати, эта же самая проблема сопровождает и Татьяну Никитичну, инструментов у которой в избытке, но вот стержня, способного раскочегарить текстопорождающую машинку нет и, судя по всему, уже не будет.
По всплескам ее энтузиазма, порожденного всяческими гречкосрачами хорошо видно: когда в поле зрения Толстой появляется что-то шире ее обыденного репертуара с кулебяками из хомячков, она словно бы наглядно молодеет, набирает силищу богатырскую, очередной раз уходящую в свисток.
В посты, понты и разговоры.
В модерирование комментов.
С установлением власти большевиков, помыкавшись в эмиграции, Толстой вернулся на родину.
Подпав здесь под самое что ни на есть крыло самой что ни на есть тоталитарной идеологии.
Вот тут его талантище-то и попёр.
В школе я иногда удивлялся как правильные писатели знали как именно им писать, чтобы стать воплощенными советскими классиками?
Вот буржуазные авторы, прежде чем выйти на путь праведного реализма, долго метались, отдавая куски жизни то романтизму, то реакционным течениям, вроде кубофутуризма, тогда как такие титаны словесности, как Горький, Фадеев или Шолохов почему-то сразу же встали на дорогу, не требующую исправлений...
Это теперь я многое знаю о "политике партии в области литературы и искусства", а тогда, как все юные дурачки, искал формулу безукоризненного успеха, не понимая, что отсутствие метаний говорит о посредственности (то есть, жизни сугубо по средствам) и сервильности, инсталлированнной в партийных прозаиков словно бы по законам биополитики.
Это я подхожу к второму тому собрания сочинений Алексея Толстого, где собраны тексты его кризисного периода, настолько кризисного и на распутье, что некоторые сочинения он, многократно переписывавший "Петра Первого" и "Хождение по мукам", бросил, не дописав.
И для меня это важная история - как, с одной стороны, автор хочет вписаться в существующий расклад сил и как, с другой стороны, он из него выламывается, ибо талант не позволяет, не пущает, что ли...
...а потом, раз, такой, и пускает, так как деваться уже некуда или попросту таланту стало меньше.
Ну, или сил его пестовать, поддерживать как внутренний огонь не осталось, ибо талант, кто знает, материя обоюдоострая и требования его высоки, компромиссы он переносит с большим трудом - откуда, собственно говоря, и берутся все эти истории про проданный смех и докторов фаустов.
"Егор Абозов" как раз и есть роман про "путь писателя", противостоящего нутряной харизмой и подлинным (стихийным) дарованием своим столичным хлыщам, изображенным Толстым, видимо, с максимальной едкостью, возможной для сохранения личных отношений - ведь это для нас изображение декадентской тусовки Питера кажется музеем, а в ситуации автора нужно понимать, что изображенные фигуры - друзья и товарищи, причем не только писатели, но и художники, изображать которых можно еще поярче лишь оттого, что это уже просто другой цех...
...поэтому больше всего достаётся здесь почему-то живописцам, в которых легко узнаются, между прочим, Сапунов и Судейкин, помимо прочего (станковой картины и театральных декораций) занятые росписью богемного подвальчика "Подземная клюква".
Семнадцать первых (сохранившихся) глав "Егора Абозова" посвящены явлению в самом центре декадентского Питера бывшего революционера, только что вернувшегося из ссылки в Туруханский край.
Там, "на природе", Абозов спасался написанием повести, которую теперь сватают (и сосватают) в эстетский (но и всеядный до всего настоящего, нутряного) журнал «Делос», прототипом которого считается «Аполлон»: именно описанием презентации «Делоса», Толстой и открывает «широкую панораму» упадка и богемной жизни предреволюционного Петербурга, исполненную демонстративно шаржировано.
Подобная гротескность в духе «диккенсовского реализма» запускает механизм формирования внутренней экологии романа, где присутствует и глава из повести Абозова, которую он читает вслух редакционно-авторскому активу «Дэлоса».
Среди участников чтений и презентаций, а также ночных бдений в полуподвальном кабачке «Подземная клюква» (явно ведь отсылающему к «Бродячей собаке») комментаторы называют Леонида Андреева, Максимилиана Волошина, Игоря Северянина, Вячеслава Иванова, Леона Бакста и особенно узнаваемого Михаила Кузмина.
Все они впадают в раж от истории крестьянского мальчика Кулика, исполненную ритмически замысловато и фонетически аранжированной старославянизмами, экзотизмами и регионализмами, разместившейся где-то в стороне ранних северных травелогов Михаила Пришвина и, возможно, в поздних экспериментов в прозе и в воспоминаниях Андрея Белого.
«Иван живо протянул руку, словил сына за вихор и пригнул к столу. Кулик вывернулся. У него звенело в голове, и так было тошно от усталости, от голода, от бездолья, что опять он сел, не шевелясь, не подняв глаз, ожидая всего. Иван, сопя и дыша винным перегаром, засучивал рукава на волосатых ручищах, потом точно раздумал и проговорил со вздохом:
– Эх, погиб я через Матрену, через твою мать. А ведь повернули так, будто я ее замучил. Действительно, грешен, бил Матрену смертным боем. А жала у нее так и не выдернул, самого ехидного. Превзойти хотела меня. Сама, подлая, под кулак лезла. Святости набиралась. Через меня чтобы в мученицы ей произойти. Ох, подлая! А сама больше меня до сладкого охотница. Скверная баба, тьфу, рябая баба! С монахами нынче занимается!» (2, 6, 511)
Демонстративно ориентальная (ориенталистская) повесть Егора Абозова, вмонтированная в густой, намеренно европеизированный «петербургский текст», забитый эффектными урбанистическими пейзажами в духе Достоевского (особенно когда Толстой описывает трущобы Васильевского острова) кажется прародительницей целой цепочки пародий и оммажей на крайности модернистской прозы, самым известным из которых является экзерсис Ильи Ильфа и Евгения Петрова в «Золотом теленке» (1931):
«Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился…»
Этот утрированный дискурс отражается и в более позднем опусе писателя-орденоносца Валентина Катаева, в пьесе «Случай с гением. Понедельник» (1957), изображающем тяжелую и полную выгоняний судьбу советского прозаика Евтихия Корнеплодова.
В юбилейном собрании сочинений его есть и такие проникновенные лирические строки:
«Корнеплодова (перелистывает книгу и из разных мест читает).
«На большие миллионы верст вокруг, словно ядреная баба-вековуха, разметалось море овсов. И цвели те овсы истово и буйно. Рыжемордое, бородатое и задастое солнце всходило над теми неуемными овсищами…» Боже мой! «В Яругах сладко сочилась весенняя тягомотина». Нет, нет! «Митрич потянул Васку за упругие груди и хлобыстнул по уху тальянкой…» «Ахти, бабоньки! – истошно голосила Кирибеевна полосатым голосом…»
Впрочем, это ведь уже очевидная пародия, имеющая четко адресный характер, тогда как пастиш (вспомним определения Маргарет Роуз и Жерара Жанетта, лишающих пастиш иронии и цели, "ядовитых стрел"), вроде бы, никуда не ведет, не должен вести, пастиш - сам себе голова и источник самодостаточной радости.
Тут важно, что произведение Егора Ивановича, застывающее буквально на пародийной границе (цель Толстого - не только декаденты, но и другой эстетический и идеологический полюс прозаиков-реалистов, вроде Бунина и Куприна, а также, почему бы и нет, писателей-деревенщиков круга Спиридона Дрожжина) очень нравится столичной тусовке, мгновенно принимающей его к себе и тут же заказывающей вторую повесть, которая идёт уже хуже.
Ну, или совсем не идёт, так как когда ж ее писать, если на уме у Абозова теперь Валентина Васильевна Салтанова, столичная фифа, декадентка и инфернальщица, да к тому же богатейка и издательница "Дэлоса", назначившая Егору самую высокую гонорарную ставку и уведшая его от Марии Никаноровны, предыдущей сожительницы, женщины правильной и скромной, подобно декабрьской жене, приезжавшей к Егору в Сибирь, в бездну падений.
Толстой для описания Марии Никаноровны не жалеет положительных эмоций, кажется, никого более в романе не описывая с такой демонстративной симпатией.
"Молодая женщина, глядя снизу вверх на Абозова, старалась вспомнить; ее спокойное лицо, с еще не отошедшим загаром, веснушками на носу и высоком лбу, осветилось улыбкой: открылись ровные немецкие зубы, от глаз побежали лучики, тонкий румянец разлился под кожей..." (2, 4, 494)
Вот он, мастер психологической характеристики, передающий суть мизансцены через второстепенные детали: если женщина смотрит на мужчину снизу вверх, то, разумеется, он ее бросит.
Симптоматично, что текст "Егора Абозова" обрывается на описании сборища в "Подземной клюкве", куда Егор Иванович пребывает, оторвавшись от второй повести, чтобы встретиться и закрутить роман с Валентиной Васильевной.
Судя по всему, к этой повести Абозов уже не вернется, как не вернулся к "Егору Абозову" и сам Толстой, так как по некоторым намекам и документам, приводимым к комментариям в собрании сочинений (достаточно бестолковым, как это и положено в исследованиях классика советской прозы - кстати, именно через такие чёрточки и можно очередной раз убедиться как далеко мы ушли от эпистемы социалистических времен и к чему, видимо, вновь возвращаемся) история с Салтановой приведет его на скамью подсудимых.
Кого-то, видимо, первородный Абозов, мучимый перегаром ревности, явно укокошит, хотя это не точно: фрагмент, оставшийся от Толстого, на российский аналог "Эдвина Друда" не тянет, так как граф не зашёл в воды сюжета настолько глубоко, чтобы остальное можно было достраивать как руки Венеры Милосской с помощью компьютерной программы.
Важнее почему Толстой бросил текст, явно росший как на дрожжах и "шедший в гору", уподобившись абозовскому отрывку, чтобы спроецировать его строение хотя и на большем объёме.
Проблема, кажется, в том самом кризисе и распутье, которое не позволило Толстому примкнуть к какому-то из (политических) лагерей или (эстетических) направлений.
Обозначив крайности в сохранившихся главах (один полюс - крестьянское лихолетье Абозова, другой - избыточная эстетичность декадентов), Толстой и застопорился: не было у него генеральной идеи, способной стать хребтом художественному дарованию, так как "завитки вокруг пустоты" (А. Блок) особо много не накрутишь.
Кстати, эта же самая проблема сопровождает и Татьяну Никитичну, инструментов у которой в избытке, но вот стержня, способного раскочегарить текстопорождающую машинку нет и, судя по всему, уже не будет.
По всплескам ее энтузиазма, порожденного всяческими гречкосрачами хорошо видно: когда в поле зрения Толстой появляется что-то шире ее обыденного репертуара с кулебяками из хомячков, она словно бы наглядно молодеет, набирает силищу богатырскую, очередной раз уходящую в свисток.
В посты, понты и разговоры.
В модерирование комментов.
С установлением власти большевиков, помыкавшись в эмиграции, Толстой вернулся на родину.
Подпав здесь под самое что ни на есть крыло самой что ни на есть тоталитарной идеологии.
Вот тут его талантище-то и попёр.
Добавить комментарий:
