| [ |
music |
| |
Восьмая Шостаковича, Мравинский, 1961 |
] |
Если романтики, при всей своей декларируемой субъективности, пишут про общечеловеческое, как бы с точки зрения всечеловека, то модернисты вообще и Шостакович в частности предлагают вход в чуждую нам реальность, очевидно чужую, очевидно устроенную не так, как мы, но иным каким-то способом.
Отсюда это ощущение угловатости и неловкости, то отдаляющееся от нашего [моего] понимания, то в каких-то своих проявлениях совпадающее с моим.
Отсюда это ощущение лучей, являющихся чистой интенцией, но вполне осязаемо шарящих сквозь толщу и по поверхности, точно нащупывающих редкие совпадения.
Важность стихотворения (его значительность и значение) может измеряться протяжённостью подводной незримой части; его замкадовостью, отбрасывающей тень как можно более долгую, длинную.
Мало того, чтобы такой текст был не равен самому себе, нёс эхо и провоцирующие читательское сознание коммуникативные механизмы <аттракционы>, надо ещё чтобы воздействие длилось не только в пространстве опыта, но и во времени жизни.
Вот как то, что происходит с картиной, что висит на музейной стене и никого не трогает.
Но длительность её воздействия поражает <по-рожает> воображение, через которое она и живёт.
( стихи и картины как гаджеты )
|