| Памяти Марины Перчихиной |
[13 Feb 2014|10:03pm] |
Третий день думаю о Марине. Снег идёт, а я всё думаю о ней, вспоминаю. Когда умер Сан Саныч Слюсарев, Марина помогла мне преодолеть маету и печаль, позвав, по-соседски, к себе в галерейный подвал: в комментах к посту памяти СС можно видеть как это произошло.
Мы сидели тогда с ней за зелёным чаем, много курили и проговорили до утра. В её уютной комнатушке со стеллажами, на которых модели скульптур, книги, папки с арт-документацией, видеокассеты с перформенсами. Марина много рассказывала о своей жизни – спектаклях, которые ставила в Чердачинске и о том, как они там жили в глухие застойные годы дружной богемной компашкой, о Игоре своем и их галерее, много рассказывала о Коле и том, как он стал Спайдером.
Улыбалась своей застенчивой улыбкой, смотрела в глаза (а в подполье полумгла же, я нащёлкал тогда массу фотографий, которые не получились, но я рисовался с телефоном, выбирая эффектные ракурсы, Марина снова улыбалась и заваривала новую чашку чая), рассказывала очередную историю, отвлекаясь, но всегда возвращаясь в исходную точку рассказа, который ветвился, но не прерывался.
Точно таким же, похожим на черновик, набросок или сырьё подготовительных материалов было её искусство: рвы и швы наружу, а любая искусственность рождается как бы из среды, её породившей. Марина умела видеть красоту в сиюминутном, незаметном, замыленном, неброском; нежное и хрупкое – в грубом и брутальном, многомысленное и богатое – в, казалось бы, мусорном, безнадзорном, пустом. За-брошенном.
Умение ощущать прекрасное во всём она разработала в себе до каких-то невероятных степеней свободы и раскрепощённости (умение видеть красоту освобождает), до изящества и изощрённости, доступных исключительным, едва ли не святым, людям. А Марина и была святой современного искусства, его блаженной, хотя и не мученицей.
Отнюдь, не мученицей, ибо умела, могла наслаждаться практически бесконечным океаном, без окна веществом .
Применительно к Марине, ключевое слово в этих мандельштамовских «Стихах о неизвестном солдате», разумеется «океан», которым я и хотел показать безграничность её возможностей по извлечению красоты из всего, что тебя окружает. Марина и пробивала в этом «веществе» «окна», соединяя искусство и жизнь, точнее, утопически не разделяя их, соединяя искусство и реальность, проращивая одно в другом, накладывая на всё, что делалось грубые швы переходов только для того, чтобы эти самые переходы скрыть. Срыть. «Океан или клин боевой».
Боевой, да.
( чтение белой стены )
|
|