Девятая симфония Шостаковича (1948)
После глобальных сдвигов Седьмой и космической безбрежности Восьмой, в Девятой снова появляются люди: они лезут в музыкальные щели, наводят суету в высоких регистрах; темпы убыстряются, мельтешат. Танцующая музыка, как правило, превращается в кривляющуюся музыку, в дразнилку, передразнивающую свои собственные отражения. Части Девятой мелки и агрессивны, они равны между собой – во все стороны, здесь правяи бал тени и тени теней, мелкие, взбалмошные, крикливые.

Moderato второй части похоже на пьяную женщину, в тоске слоняющуюся по пустым комнатам, Наташа Ростова, первый раз попавшая на бал и перебравшая впечатлений до головокружения и тошноты. И эти интерьеры вокруг – высокие потолки, роскошные зеркала в человеческий рост, всё плывёт перед глазами пионерки. Мы все так долго ждали праздника, готовили его, загадывали на, что теперь, когда он пронёсся мимо, мимо, стало очевидным: это ещё один призрак, ещё один приступ, не способный спасти от обыденности и скуки.

Этакий «бобок»: смерть побеждает не любовь, но скука, мнимости существования, день за днём вытягивающие из нас силы, разлитие желчи и пыль на прикроватной тумбочке. Да, за окном рассвет, да, начало нового дня. Но оно не сулит ничего, кроме похмелья. Все битвы отыграны и проиграны, все, кто могут, спят давно, в гробах и кроватях, только под одеялом тепло, выйди на улицу, и тебя снова окажется меньше, чем было.

Двухминутный промельк presto как дорога на службу (или со службы), разрезающая день словно пирог с капустой, на разные части, подрумяненный бок заветрился, зачерствел. В окне вагона мелькают суетные огни, кабели коммуникаций, ты обнаруживаешь себя за рабочим столом, перебирающим ненужные бумаги. За окном – крыши заводских корпусов, низенькое небо, чадящие трубы. Единственное, что у тебя есть – твоя жизнь, единственная и неповторимая, что же ты сделал с собой, куда попал, выпав из детства?

Ты рос травой, пока извне приходящее не покорёжило твой рост, трубы, я слышу трубы, кто зовёт нас, в какую, блин, сторону податься? Возможность выбора, как всегда, отсутствует. Чудеса случаются не здесь и не с нами. Над городом струится дым из труб, сутемки, сувечер, случайные шаги по гулкому коридору. У этой трагедии столь банальные декорации, что их не видно никому, даже тебе, возвращающемуся домой в насквозь промёрзшем троллейбусе, скрипящем на каждом шагу.

А дома (allegretto – allegro) пустые комнаты, за день отвыкшие от твоего присутствия, соседи за проницаемой стенкой, низкий потолок, с которого капает хмурь. Надо прийти в себя, но вместо этого ты включаешь телевизор, долго говоришь по телефону, корёжишь себя дальше. Только во сне ты распрямляешь усталые, затёкшие члены своей зашуганной души – барабанщик, скрипица, тени на изнанках век, на изнанке затылка, в твоём шатре сегодня бал, но тебя не позвали, только тени, только тени теней, только вид из окна, позёмка, градусник, глинтвейн. И, при этом, ты всё ещё хочешь выглядеть живым и невредимым, бобок, посторонний, напуганный и слабый. Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спит.