Люблю Лектора к.
В фильмах про каннибала Лектора привлекает то, что извращенец оказывается единственным моралистом, перстом наказующим, вершителем правосудия. Имеет ли он на это самое правосудие право? Карая жадину или Иуду, фальшивящего музыканта (неизбежное, казалось бы, зло), он поступает справедливо, но если по тем же самым законам судить самого каннибала, его пришлось бы расчленить и съесть не меньше тысячи раз.

Каннибал задирает неизбежное зло, то, что мы, люди простые и несуетные, воспринимаем как данность, с чем мы давно уже смирились. Мы закупорены в нашей социальной правильности и для того, чтобы удержать себя в её границах (удержаться), мы должны принимать действительность такой, какой она предпочитает нам открываться. Лектор – преступник, он преступил черту и поэтому совершенно не обязан соблюдать общепризнанные правила поведения. Поэтому он и «вскрывает приём», показывая, что король – голый. Как малыш из сказки или дикарь из Вольтера, обращающий внимание на самое привычное, стёртое. Лектор отчуждает неправильное из реальности, точно также, как позже отчуждает части плоти своих жертв.

Лектор – проповедник и жертва собственных убеждений, я совершенно не уверен, что ему нравится/обязательно нужно есть человеческое мясо. Это как секс, который интересен только если является метафорой чего-то, служит для достижения каких-то извне положенных моментов (необходимость близости и слияния, а не физической разрядки). Но кто Лектор без поедания человеков? Обычный гений, чья гениальность не находит подтверждения во вне. Это как Галковский когда-то написал (риторическая фраза, потому что всё пишется «когда-то»), «а если я сны гениальные вижу, и что тогда...»

Это как поп-певец, который выражает себя через пение только потому, что ну ему же нужно себя через что-то выражать. Хотя петь он не умеет, да это и не главное, но только повод для того, чтобы на него обратили внимание. А когда обратили – можно уже и не петь, а просто так выёбываться.
В этом единственное/главное уязвимое место Лектора – он заложник культурного жеста, того самого красного словца, ради которого никого нельзя жалеть. Жест сам по себе бессмысленен, он выхолащивает суть ещё до того, как оказывается завершённым. Единственная здравая здравость здесь – отказаться от жеста, перестать беспокоиться и начать просто жить. Но тогда Лектор перестанет быть Лектором, он перестанет нам быть интересен. Поэтому он должен есть людей даже если заработал из-за них несверение желудка и язву.

Выход за рамки общепринятого позволяет его гению (который совместим со злодейством и даже выразим через него) выразиться. Потому что в рамках привычного он выразить себя не может: время ренессансных многостаночников прошло, отныне существуют только узкие специалисты. Ничего принципиально нового создать нельзя, можно лишь манипулировать кусками готового, пережитого, пережёванного (так и вижу таракана, шевелящего усиками). Барт: «перверсия просто-напросто приносит счастье; ещё точнее, она даёт прибавку – я становлюсь более чувствителен, более восприимчив, более рассеян, и тд, и вот в этом «более» и заключается отличие».

Поедание людей для него – замещение и сублимация либидо. Так как он хочет Клариссу, но не может обладать ей, он придумывает жёсткие аттракционы замещения. Главная гениталия – это мозг. Лектор замещает в своей главной гениталии одно другим, важен сам момент преступления, а не вкус человеческого мяса. Точно так же, как для сексуальных практик важны обострения чувственности, идущие сверху, а не снизу.

Лектор – мизантроп, который не может простить людям их несовершенства. Он – последний романтик, который переваривает людей, превращая в то, чем они (мы), на его взгляд и являемся. Если бы люди были совершенными, как боги, уверен, Лектор сел бы на диету. Он же не трогает свою незабвенную Кларису! Лектор поедает людей, сформированных определенной цивилизацией (мирволяющей всем этим узким специалистам) как продукты определённой цивилизации. То есть, он не с людьми находится в конфликте, но с самим строем современной жизни. Хотя она отнюдь не лучше той, что была раньше. Лектора делает каннибалом несовершенство жизни.

Естественно трактовать финал второй серии (предатель-фэбээровиц со снятым скальпом поедает собственные мозги) в том смысле, что это цивилизация подходит к концу, так как она начинает поедать самою себя. Все так и подумали (зря что ли весь фильм идёт противопоставление синего и зелёного, Флоренции и Америки, я уже об этом писал в своём ЖЖ, когда мы смотрели с тобой «Ганнибала» первый раз), а вот никто не написал, что и руку свою Лектор отсекает потому, что он – тоже часть этой ненавистной ему цивилизации. Лектор начинает собственное расчленение и самоуничтожение. В дальнейшем он должен съесть Клариссу, как самое дорогое, что у неё есть, тупицу-спеца, лишённого широты гуманитарного подхода, а затем уже себя. Только так. Именно поэтому конфликт заходит в тупик и возникает необходимость в приквеле третьей серии. Я её ещё не смотрел. Предвкушаю.

Из всех серийных персонажей типа картонного Джеймса Бонда, именно каннибал Лектор кажется мне самым интересным и привлекательным. Он и сделан для того, чтобы закрутить парадокс в восприятии зла в самый что ни на есть крутой узел. Поэтому фильмы про каннибала следовало бы признать особенно вредными. Если бы они никогда не забывали подчёркивать свою ненатуральность и искусственность – через повышенное внимание к искусству, да той же самой музыке. Я не оправдываю его, я не могу его оправдывать, потому что Лектора не существует, никогда не существовало. Как и Бонда, ещё одной развёрнутой метафоры, в отличие от которой, Лектор оказывается более универсальным и прописанным. А потому – и более интересным, потому что в основе интереса всегда лежит психология.

Естественно, что ты идентифицируешь себя со злодеем, потому что ни за что не хочешь быть его жертвой. Каждый, сидящий в кинозале или у телевизора, сочувствует именно Лектору, потому что считает себя равным ему. Между тем (и я не исключение) подавляющее большинство тех, на кого рассчитаны картины про каннибала – то самое мясо, которое Лектор поедает каждый день. И не морщится. Просто человеку свойственно преувеличивать собственное значение. На этом и играют продюссеры. Тоже люди. Точно так же мы думаем о собственной не-смерти, потому что для нас всегда умирают другие люди, но только не мы. Сами мы вечны, потому что в момент смерти и после неё мы не можем воспринимать себя мёртвыми. Себя как мёртвых.