Настроение:	проснулся среди ночи
Музыка:	Вот что это шумит? Соседи включили воду?

Мост на Луну
"И вот выпал снег, и я опять не знаю, кто я..." ЖЖ пишет о снеге не меньше, чем о смерти Ясера Арафата, все обратили внимание. Снег как разделительная черта, как граница, как снегополоса, по которой невозможно пройти не оставив следов. Снег пошёл, когда мы сидели в клубе на Брестской и слушали поэму Юхананова. Вышли, а на машину намело много белого. Город изменился, людей стало меньше. Раньше мы просто так ходили по улицам, теперь бегаем от заведения до заведения, прячемся. Отогреваться. Первый снег - чистый, праздничный, приходит на сердце облегчением, словно снимает какую-то невидимую тяжесть. Двор превращается в линогравюру, в гравюру, изобилующую подспудными сюжетами. Школьники, галки, остатки листьев на деревьях, всё это превращается в прорези пространства, в дырки света. Дырки в свету. Двор превращается в сыр, пористый, дурашливый, со слезой. Но снег не прекращается, идёт наперекор загустевающим вечерам, превращается в травму. Теперь трудно выйти из дома, потому что в окно всё время что-то стучится, размызывается по холодному стеклу, прижимается ледяной щекой, ледяным боком. Смотришь из окна вниз и понимаешь, что снег лежит не только там, вовне, но и внутри тебя тоже. Как стихийная феноменологическая редукция. На кухне стоит, урчит холодильник - посольство зимы, территория вечного замерзания (но не вечного покоя, вот что важно: зима не есть покой, зима есть успокоенность).

Дни становятся пустынными как улицы, глаза словно бы поворачиваются внутрь, ищут подтверждения жизни уже не в окружении тебя, но в тебе самом. Раз уж природа перестаёт откликаться. Пятничным вечером вскипает шампанская, горячечная активность, суббота давится отходняком, ночь с субботы на воскресение оказывается пустыней, самым тихим временем года. К понедельнику следует отнестись как к окончанию Нового Года, все зимние салаты съедены и румянец на щеках, пока ты добираешься до места назначения. Снег делает людей более тихими, задумчивыми, что ли. Вдумчивыми. Словно все слушают внутреннюю музыку, которая в любой момент может прерваться - она там где-то на глубине звучит себе еле-еле и нужно делать усилия, прислушиваться, чтобы вытащить её наружу (боковым зрением я вижу сейчас всех этих людей в метро, прижатых к стенам). И сны становятся водочными. Летние сны похожи на пиво или на сухое вино. По терпкости, глубине, букету. Осенние сны по насыщенности напоминают креплёные вина (?). Зимнее сны напоминают водку - конкретные, прямолинейные, глубокого залегания. Жаркие. Жаркие очень. Этакие шахты с капельками застывшей воды по стенам. Сон - шахта и, одновременно, лифт в эту шахту. Очнулся, вылез из-под одеяла, подошёл к окну. За стеклом тусклая вселенная, подвешенная на ниточках ожиданий (чего?), деревьев, только что проехавшей машины с включёнными фарами. Я говорю, что, мол, нет, не пойду никуда, буду тут, мне сегодня странно выходить из дома. А мне по телефону отвечают, мол, ничего страшного, к вечеру уже не так страшно, потому что всё уже успокоилось. Что успокоилось? И какое оно, это всё?

Мне приснилось лето. Сад, в котором прошло детство. Сочная зелень. Солнечность. Жирный кислород, который можно нарезать ломтями. И я, который пытался делать странные штуки, типа земельных облаков. Это когда в воздухе, на уровне первого-второго этажа отсутсвующего дома, ты собираешь в некую плотность воздуха почву, в которой высаживаешь траву, цветы. Потом поливаешь эти земельные облака, зависшие над садом и вода медленно стекает вниз как интенция. Странно, но у меня нет никаких сложностей с тем, чтобы забираться туда, наверх, нет никакой лестницы (О, я сейчас вспомнил и деревянную, тяжёлую лестницу из моего детства), я всё время оказываюсь там, наверху, когда мне это нужно (чтобы полить?) Сон, собственно не об этом, а о странном устойчивом равновесии, в котором пребывает эта подвешенная землянная масса, очень лёгкая, пористая и проницаемая. Поэтому с неё всё время падают кусочки дёрна и перегноя, какие-то листья, травинки и вода, когда я забираюсь и начинаю поливать этот небесно-землянной паралон, сон - об движении вниз, медленном и тихом, спокойном, снятом словно бы замедленной съёмкой. Вот и пойми, что к чему, к снегу что ли? К снегу, к снегу, однозначно.

Комнаты стали меньше и концентрированнее. Окна зашторены и от них веет холодом - как если невидимым таким светом. А я-то думал, что осень никогда не кончится и всё время будет ноябрь, вечный переход с зависаниями и небесными головокружениями. Сейчас, по логике вещей (по моим предчувствствиям) должно точно полегчать, отпустить, потому что снег как молитва. Не в смысле чистоты, а в смысле вертикальности движения и усилий. Снимает порчу, сглаз. Писательское ремесло приучает к эксбиционизму. С одной стороны, писатели - самые закрытые существа в мире, потому что очень важно не расплескать все эти эфиры чувств и ощущений, мысленных мыслей, переведённых в трезвый расчёт. Самые закрытые, потому что после первой большой книжки ты уже не здесь живёшь, но в неопределёном длительном того там, которое шуршит горизонтальным троссирующим тоннелем на уровне левого уха. "Умер и подглядывает", как говорила про таких людей моя бабушка.
Но, с другой стороны, как классические шпионы и засланные казачки, писатели в большинстве своём отличаются поразительной мнимой открытостью, они легко и свободно могут говорить на такие темы, от которых у непишущего человека голова пойдет кругом, мол, как же вообще возможно подобное обнажение? Общаешься с писателем - жди откровений, признаний, нескольких шажков вперёд (шаги эти можно украсть, использовать для себя, в своём собственном хозяйстве). Потому что писатель привыкает брать материал для прозы из себя, изнутри, работать собой, своим телом едва ли не буквально (именно этим литераторы напоминают актёров, хотя актёры собой любуются, а писатели собой страдают). Писатели настолько привыкают говорить о себе, что даже не замечают, как легко переходят границы дозволенного, скатываясь в панибратство со своей собственной судьбой и с мнениями окружающих об окружающем их мире. К тому же, искусство - всегда нарушение и работа в искусстве - постоянный подспудный тренинг этого самого нарушения, выпадания, выламывания из рамок. Те самые следы на той самой снегополосе. Писатели привыкают говорить о себе, потому что это и есть их ремесо: говорить о себе но так, чтобы это было интересно другим. В этой прививке себя другому и заключается главный секрет писательского мастерства, кто умеет - тот пан, у того получилось стать автором. Автором себя, например. Тем более, что эта открытость и искренность ничего не значат: в расход, в распыл пускаются только отработанные смыслы, события, явления. Пускается то, о чём уже написано, что уже переработано. То, на чём уже не стоит гриф "секретно". То, что пережито. Написать и значит пережить. Хотя не факт, что после это тебя отпустит. Ты это пережил, но оно тебя не отпустило и продолжает жить в тебе дальше. А зачем тогда писать? А хрен знает.

На этой неделе я решил, что сделаю всё, чтобы не чувствовать себя писателем. Кстати, вовсе не из-за тех соображений, что я тут настучал. Из-за каких-то других. Из-за сердца, например. Или из-за снега, например. Видимо, игра выдохлась, потеряла остоту момента. Или же напротив, сжала душу корками караоке и натирает, и натирает до покраснения в сгибах.