Анды
Дождь закончился так же незаметно, как и начался. В продуктовом магазинчике на улице Железной глухонемой покупал снедь. В рабочем посёлке АМЗ (автоматно-механического завода), где прошло моё детство на велике "Школьник", есть фабрика для глухо-немых и дом в котором они живут, школа для умственно-отсталых и психбольница, куда при советской власти со всей страны ехали алкоголики на себе передовые лечебные методы пробовать. Улица Печерская, на которой родители воткнули особняк, начинается от глухонемой фабрики и упирается в школу. Отельный, бледно-оранжевый особнячок школы окруженный тополиными аллеями казался мне в детстве местом уединённых размышлений, буквальным Эрмитажем и я мечтал перестроить его в квазибарочный павильон по типу петродворцовых или екатерининских. Чтобы было что заезжему туристу было посмотреть в нашем промышленном и культурном центре.

Сейчас прошёлся этими дорогами, заросшими бурьяном, сочной зеленью, дикой, одичавшей, одуревшей от жары, зеленью. В стеблях и листья так много сочности, что зелёный отличает чёрной кровью. Люди отгораживаются от мира, заборы становятся всё глуше и глуше. Утром Лена повела нас с Полиной проститься со Средиземным морем, на пляже возле Хилтона было совсем мало народу и волны. Недалеко от берега плескались бледно-зеленые медузы, выстроившиеся по одной линейке. Неожиданно появились как в фильме про инопланетное нашествие, так же неожиданно пропали. Вот почему никто не купался. Пришлось сидеть на песке и строить гауди из песка. Когда я первый раз зашёл в эту воду она мне показалась парной - что-то около 26-27 градусов, Тигран зашёл по щиколодку и вышел: ниже 28 он не купается, смысла нет. Мы забрали машину из подвального паркинга и проехали мимо дома, отсылающего к Гауди. Отправились в эаропорт.

Прык-скок-камера и мы в Ебурге. В Кольцово. В самолёте Полина уснула, обмочила штаны, поела варёного риса. Возле багажного транспортира нас ждала мама. Как будто бы ничего не было, если бы эта уральская жара, продолжающая жару израильскую. Дома прохладно, но уральские сквозняки (в отличае от средиземноморских) опасны. Герпис. Воздух слоится как слизь Мёртвого Моря, опадает, взвихривается, небо, облака. Когда мы летели на закат, Полина смотрела в иллюминатор и думала, что это снег, который она видела только в России, только в прошлый свой приезд. Пять лет принцессе, что с неё возмёшь?! Жар делает тело твёрдым и непрозрачным, цельным кусоком камня, перестаёшь различать оттенки внутри, только пот на лбу и на висках. Думаешь, что это игра и как смешно - пот, который щекочет нервные окончания, а какая игра - на самом же деле, пот, душно, ты вспотел и голову под кран уже не засунешь.

Приехали в третьем часу местного, но не мог уснуть. Взял местные газеты, стопочкой на столе, вдохнул местного креатива, стал ещё менее прозрачным. Как если никуда не уезжал (в аэропороту Бен Гуриона встретил челябинского матхатму Болдырева, успокоился: молния не может ударить в одно место дважды + масса детей, практически половина салона, значит ничего не случится). Болдырев, автор двух книг о Тарковском, пишет третью. Сам опасливо не подошёл, дождался пока встанем рядом в очереди на паспортный контроль. Второй знак силы печатного слова - июньский номер "Нового мира", полученный мамой по подписке. Почему-то из-за него расстроился ещё сильнее. Почему-то не могу серьезно относиться к той самой молодой поросли, которой оказался переполнен номер. Не знаю почему, снобизм или старость, видимо, закоченел в рамках своих эстетических представлений, но авторы типа Гейде кажется мне квантисенцией литературной пошлости, литературщины. После этого (газеты и журнал - вот она, сила печатного слова)расхотелось вообще выходить из дома, читать что-нибудь кроме "Острова Сахалина" и звонить знакомым. О возращении в Мск думаю с затаённой тревогой.

Помню, как Славникова силком затащила меня на какой-то круглый стол, посвящённый молодым. Священнодействовали Митя Кузьмин и Костюков, ставшиий агрессивно на меня нападать (однажды я подробно разобрал его роман, не ругал ведь, просто разобрал, а он запомнил)и там сидело юное создание и пило пиво из бутылки. Говорить создание уже не могло, икало, но величаво выдувало что-то про дискурс и симулякр. Рейн, которого затащили в качестве мэтра, вынужден был внимательно слушать козявочку. Неловкость повисла чудовищная. Я думал всем неловко, ан нет, обсуждали обсуждалово как если так и надо. До сих пор, вспоминая смесь ущербности,самомнения и жалости своей к падшим, сжимаю кулаки от отвращения. Номер "НМ" увидел, думал изменить мнение, ведь тексты не виноваты, мало ли я видел противных "творцов", попытался почитать "повесть" под названием "Энтропия" непредвзято, ан нет, та же самая претенциозность и стилистическая желтуха. Едва не вырвало. Всё имеет право на существование, любое дурновкусие, только почему я, такой нежный, должен с этим сталкиваться в своей спальне?!

Чудны дела твои, Господи! Кого-то точно так же раздражает моя писанина. Всё понимаю, но не могу молчать, сдержаться, несмотря на правила поведения. Ведь обязательно же придётся где-нибудь столкнуться. Но понимаю, что если держать это в себе, хуже будет. А тут ещё, как специально, Вишневецкий присылал статью для "Взгляда" о последних книжках наших стихотворцев, куда податься бедному еврею? Как проявить свою редакторскую объективность, да и может ли она вообще существовать - объективность эта самая редакторская? Вопрос к Андрею Василевскому, на самом деле.