Дело об "Удушье" Паланика

Дело в том, что я не хотел читать Чака Паланика, думая, что это очередной модный мыльный пузырь, очень уж сомнительна его компания-контекст - Коупленд, Бегбедер, Уэльбек, много шуму из ничего; плюс, конечно, фильм "Бойцовский клуб", никак не вдохновляющий на знакомство с первоисточником. И даже если учесть, что любая экранизация спрямляет и обтёсывает первоисточник всё равно (тем более) не хотелось. Ан нет, "Колыбельная", купленная в привокзальном киоске в Алма-Ате показалась интересной - Паланик, конечно, мастеровит, представляя собой крайнюю степень архитектурной выстроенности, отстроенности. Поэтому, вернувшись, прикупил "Удушье".


Если выносить суждение по двух книгам (а на очереди еще "Невидимки" и "Уцелевший", прикупленные в дешёвеньких покет-буках) то тексты Паланика делают два момента - интонация и лейтмотивная конструкция, опережающая своим значением сюжет. Собственно, лейтмотивы, с постоянным повторением и нарастанием сюжетом и являются. Берется жёсткий каркас, скелет, бондаж из самых разных событий и все они одеваются в броню непробиваемой формы.

Так и видно, как писатель движется от первоначального зерна замысла, в котором лежит базовый концепт (в "Удушье" это стихийное строительство новой церкви), соединяемый с тематическим расширением (выкладки на те или иные темы - современной сексуальности, безумия, отношения с родителями и с миром вокруг) - теоретическими выкладками и заданные темы. Видно как зерно замысла обрастает попутными темами и лейтмотивами, как автор честно "изучает вопрос" - медицинскую терминологию или реалии исторической реальности 1734, в котором работает главный персонаж (живой манекен в историческом музее). На каждой странице видны следы проштудированных монографий, отступления плавно вплетаются в повествование. Это было бы голой конструкцией (дальше только сугубо экспериментальные постройки Итало Кальвино и Раймона Кено, где виноградная плоть прозы убита железобетоном несущей конструкции, где нет ничего, кроме механического расширения пространства текста за счёт нарративных рифм) если бы не интонация.

Все это "тематическое расширение" (упражнение на ту или иную тему) напоминает мне опусы перестроечного времени. Когда вдруг стало можно всё и информационные скрепы пали, то появилось очень много книг, пьес и фильмов (особенно этим "грешил" театр) на запрещённые раннее темы. Проституция, Гулаг, стыдные болезни и извращения - то, что запрещала пуританская советская этика или же было запрещено из идеологических соображений. Наиболее известными опусами подобного рода (можно сказать, манифестами) стали "Маленькая Вера", "Интердевочка" и "Говори" в театре Ермоловой. "Диктатура совести" в Ленкоме и "Мадам Баттерфляй" Виктюка (вместе с последовавшими за ними "Служанками"), всевозможные "Импотенты" и "Бабники".

"Тематическая" литература существовала и раньше (Артур Хейли и Илья Штимлер), однако, тексты эпохи логоцентричности стремились к уравновешенности всех составляющих, важно было соблюсти баланс формы и содержания, из-за чего "профессионализация" в "Аэропорте" или в "Архиве" оказывалась иллюстративной и не лезла на первый план. Много говорилось о многолетнем изучении материала, в процессе которого фабульные повороты успевали вызреть и налиться соком. Когда случилась перестройка и на наши головы полился поток запрещенных раньше сведений, то времени на выделку и гармонизацию архитектуры не осталось. Важно было выступить первым и застолбить тему. Поэтому на первый план полезли фактура и специфика той или иной области жизни. "Профессионализация" оказывалась важной сама по себе, а не для того, чтобы раскрыть внутреннее устройство того или иного человека, как это было, например, в "Скаже о звонаре московском" А. Цветаевой.

Позже, когда широким потоком ринулись переводные бестселлеры и нам стало внятно устройство западного книжного рынка, стало очевидным, что мы, в который раз, изобрели велосипед - весь западный мейнстрим (за очень немногими исключениями) так и существует - по принципу большого количества автономных ниш. Когда универсалии оказываются исчерпанными, полчища писательские начинают существовать с помощью тематических или профессиональных расширений. То есть, мы имеем дело с экономикой брежневского разлива - не вглубь, а вширь, экстенсив вместо интенсива. Одним из первых текстов такого однобокого рода, получивший известность на русском языке стал "Парфюмер". В конечном счёте же всё выродилось в "Код да Винчи" (искусствоведческая и конспирологическая ботва), в наукообразные отступления "Элементарных частиц".

Нужно отдать должное Паланику - у него теоритические выкладки не выглядят вставной челюстью как у Уэльбека и не подменяют собой сюжет как в искусствоведческих триллерах типа "Кода да Винчи". В "Удушье" и в "Колыбельной" Паланик приподнимается над беллетристической иллюстративностью в сторону чистого (серьезного) художественного жеста. Однако же, родовая травма доступности и здесь даёт о себе знать в полной заполированности всех составляющих, которые порционно нарезаны и красиво упакованы. Все линии и ходы, в конечном счёте, отыгрываются, закольцовываются, отрабатываются. А пасьянс, паззл складывается в сухую, герметичную фигуру, дверь захлопывается с таким шумом, что ни одного сквозняка или запашка не просачивается. Съел и порядок, то есть прочитал изысканную, мастерски сконструированную конструкцию, вытер губы салфеткой и попросил счёт.

Нужно ли говорить, что русский роман таким быть не может! Если в тексте нет рыхлости и расхирстанности сюжетных линий, соскочивших и разлетевшихся как троллейбусные дуги в разные стороны, читать не интересно - послевкусие завязано на композиционное несовершенство (подлинное или мнимое), ибо только недоговоренность и неясность запускают механизмы читательского присвоения. Несостыковки необходимо обживать, объяснять (иначе не примешь), выдувая свой собственный способ существования текста и себя внутри текста. Когда читатель хотя бы немного становится соавтором. Совершенные механизмы, все детали которого смазаны самым лучшим машинным маслом оказываются, в конечном счёте, безучастными - они слишком хороши сами по себе. Они слишком герметичны, чтобы впустить нас. Они не дают мыслить читателю, думая и решая вместо него. Технологическое совершенство заставляет скользить по поверхности, не давая заглянуть внутрь - потому что если и есть у такого текста глубина, то она никак не связана с тем, что рассказывается, но с личностью автора, придумывающего своим состояниям и болям отвлечённые безличностные метафоры. Она связана с творческим процессом как таковым, но если вскрывать прием и вытаскивать швы наружу, то выйдут очередные "8 1/2 ", а их мы тоже уже накушались в достаточной мере.

Ситуацию "Паланика" спасает (выравнивает) интонация - то, что невозможно перенести на экран, то, что не дает роману окончательно превратиться в заготовку для киносценария. Интонация у Паланика бодрая, пьяффе [ходка скаковой лошади], захватывающая с первой страницы. Это очень важно - подцепить читателя с первых строк, для чего за-такт выносится важное и интригующее (обязательно непонятное, но легко объяснимое после, в ретроспекции) событие. В "Удушье" первая глава играет роль пролога. В ней Паланик советует не читать эту книгу, затем рассказывает версию происхождения искусства, услышанную маленьким мальчиком (отсюда возникает возможность "инфантильной" интонации). "Действие" не начинается и во второй главе, где живописуется оргия на заседании общества анонимных сексоголиков с перечислением извращений и хармсианских по сути случаев, от которых, разумеется, оторваться уже невозможно.Сюжет запускается только в третьей главе, где герой навещает маму в клинике. И в четвертой, где мы знакомимся с условиями его труда и с его коллегой, которому в финале суждено будет стать новым Св. Петром.

Однако, мастерство архитектора позволяет вводные главы задействовать и в сюжетом движении тоже. Написанные явно позже основного корпуса глав, они вмещают "остатки сладки", самое вкусное и (пока сюжет не запущен) интригующее. Дальше Паланик жонглирует разными повествовательными пластами (больница, работа, секс) и они, как шарики в руках у жонглера, отрабатывают свои сольные номера (каждая главка вполне самостоятельна и может быть вытащена в виде автономной новеллы) в строгой последовательности. Единство обеспечивает интонация - короткие предложения, задающие повествованию ударный и неувядаемый ритм. Не знаю, насколько плох или хорош перевод Т. Покидаевой, но даже на русском отчасти сохраняется ритмичность, напоминающая не только манеру Виктора Шкловского (фраза-строка, фраза-абзац), но и модернистский канон ритмической, орнаменталистской прозы первой половины ХХ века. Механический джаз Бастьена, обозначим это так. Не задушевная довлатовская сказовость, но рублёная постхемингуэевская струганина. Когда самым важным оказывается выдержать один и тот же интонационный настрой от начала до конца (думаю, в конечном счёте в него впадаешь как в колею, в конечном счёте, он прирастает, не оторвать, становится уже даже не маской, но сущностью).


Но мы же, в данном случае, не о физиологии Паланика говорим, а про устройство романа, поэтому - ну пусть, пусть.