Дело о "Плаче Еремии" в Школе Драматического Искусства
Дело в том, что красоту музыки, с некоторых пор, я изменяю в собственном страхе, возникающем во время культпоходов. Странно, но это касается только музыки, в кино или в выставочных залах я чувствую себя совершенно спокойно. Тревога возникает в Большом Зале Консерватории или в Зале Чайковского, в театральных помещениях. Возможно, это как-то связано со страхом толпы тлт посттравматической реакцией на захват террористами "Норд-Оста", но тревога включается как только начинает звучать музыка и я погружаюсь в лиловое облако мыслеобразов. Балконы и амфитеатры только кажутся надёжными, но, на самом деле, подвисают в воздухе. Впрочем, даже если ты сидишь в партере (то есть как бы на земле), то всё равно как бы продолжает действовать.

Раньше я думал, что это реакция на информационные поводы, когда внутреннее напряжение события передаётся тебе, невидимые информационные волны прошивают тело, подключая к источнику волнения - ну, как же, ведь по "Школе драмтического искусства" обязательно должна бродить тень изгнанного руководителя; ведь если приезжает Венский Филармонический, то событие это столь нерядовое, что вполне может притянуть беду. Постепенно я понял, что страх включаетс, откликаясь на разлитую в воздухе красоту и упорядоченность, ведь музыка - это, прежде всего, гармония и фон для погружения в собственные глубины, а что там у меня внутри? Стайки светящихся мальков мечутся в поисках солнечного луча, водоросли шевелятся бородой дна и бородавки иносказаний густой сетью покрывают акваторию. Музыка - всегда только повод развернуть зрачки на 180 градусов и нащупать болевую точку, то, что саднит. Чем выше градус прекрасного, тем глубже погружаешься; тем чётче твоя собственная неупорядоченность и хаос. Музыка течет и истончается, отсчитывая мгновения - совсем как мина замедленного действия, как твоя собственная жизнь, что однажды истечёт-истончится вот точно так же. Смолкнет последний звук и всё, фенита.

Изгнав Васильева, в "Школе драматического искусства" решили восстановить один из самых известных спектаклей "золотой поры", когда ещё было видно во все стороны света: начинали "Плач Иеремии" ещё на Поварской в 1996, затем перенесли на Сретенку и играли до 2002 года, теперь восстанавливают. Пока без декораций, в концертном исполнении, ибо спектакль построен на хорах Владимира Мартынова и роли исполняют не актёры, но певцы - те, кто обычно остаются за кадром. Поскольку не было декораций (важнейшая смысловая деталь - медленно опускающаяся Стена Плача) и костюмов, мизансцены едва обозначили, прочертив пунктиром перемещения, светом отметили лишь несколько главных событий, то сосредоточились на музыке Мартынова. Многослойные композиции, возникающие на постоянно звучащем голосом фоне, похожие на импровизации (но, на самом деле, тщательно прописанные-записанные партитуры) чередующиеся соло и ансамбли - отдельно женские, отдельно мужские, молитвы и плачи, взывания и стенания, сминаемые умиротворённым воркованием, из-за чего впадаешь в медитацию и не зависаешь в ней только потому что скамьи у Васильева - арестентские, жёсткие, превращающие любой процесс в мучение - мысль Васильева понятна и очевидна, но теперь, с течением времени, кажущаяся всё больше и больше пошлой, нарочитой, избыточной. Ибо нельзя примешивать к светскому мероприятию привкус послушничества.

Ибо главным событием этого совершенно психоделического действа оказываются ощущения твоего собственного тела. Особенно если на сцене не происходит ничего особенного, кроме синих прожекторов, которые медленно гаснут или медленно набирают силу, звучат песнопения, которые важно не смотреть, но слышать. Страсти телесные выступают на первый план, накладываются на музыку и становятся плачем о несовершенстве твоей собственной физиологии, изнеженной и не готовой к минимальным испытаниям. Возможно, это входило в замысел режиссёра, но страх отступил перед навязчивым мучением ограничения и ограниченности - как в карцере, где тебе не дают двигаться и нормально питаться. Как бы не совершенна была музыка Мартынова, но диктатор-режиссёр не может иметь соперников в изобразительных средствах. Даже если всеми силами и демонстрирует нечто обратное.