Дело об экзистенсе
Дело в том, что в Москве не получается писать экзистенс, как это Серж называет, значит прав Шабуров, говорящий, что личную жизнь в Мск заменяет жизнь общественная, общая. Москва нависает многочисленными внешними поводами и возможностями, заменяя и подменяя, ты ещё Хайдеггера вспомни, с его «вот почему мы остаёмся жить в провинции», ок, вспоминаю. Вспомнил.
Ты сам себе повод только когда вокруг больше нет поводов, только вид из окна и вся твоя прожитая жизнь, пережитая или передуманная, все эти люди с лапами фантомов, лапающих твоё ветровое стекло. Ветер перемен, опять же таки, управляемая волна с отклонениями в рамках заданного курса.
Форсируешь ощущение того, что едешь не один. И не для того, чтобы можно было смеяться, напротив, чтоб не заплакать. Это так странно – жить свою жизнь, пытаясь совпасть не с образом, выдуваемым как для собственного, так и наружного употребления, но с тем, что почти незаметно, неощутимо, с тем, что, тем не менее, составляет и содержание и вещество. Приступами, но накатывает, мгновенно, но случается, например, пересекая тебя с другими людьми.

В привокзальной лавке прикупил Риткину книжку. Там, странно, лежали две из серии, Осокина и «Битва под/при Петербурге». Осокин у меня уже есть, а Риткину же я отправлял Мирскому в «Галлимар». На перроне окликнула, толкнула в бок землячка Хардина. Последний раз встречались перед новым годом в «Ми Пьячче», рассказывала про нового мужа.
Нет ничего слаще слушать, когда люди говорят о своих возлюбленных. Сам объект отсутствует, поэтому смотришь чужими, подстриженными, глазами. Уничтожающими все недостатки. А тут, рядом с Хардиной, мужичок переминается с ноги на ногу, плешивый. Не таким представлял.

Джойстик моего лептопа чувствительнее клитора. То, что важно тебе вовсе необязательно важно для другого человека. Это ещё не повод упрекать другого в неискренности, возможно, он просто не заметил. Внезапно, ты обнаруживаешь себя за бензинной заправке, в Олиной машине, прихлёбывающим коньяк из фляжки. Второй час ночи, третье кольцо, мимо пролетают поезда, вы говорите с Вадиком о невозможности больших нарративов и больших смыслов, признавая при этом, что единственное, что важно и интересно пытаться сделать – так это большой смысл и большую наррацию.

Утром ты бежишь на встречу с Топоровым, сильный ветер, мы долго сидим на недавно окрашенной лавочке из-за чего зеленая краска остаётся на Джинса и на бежевой курточке, всё ещё привезённой из Парижа, и Витя говорит о том, что нынешняя ситуация в литературе напоминает ему момент с русскими писателями в Париже между двумя мировыми войнами. И по отношениям между, и по тиражам и по вниманию общественности, и по читателям тоже. Проще всего водить в контекст со своим поколением, но раз уж мы этого лишены, ничего не попишешь (точнее, попишешь в два раза больше, дабы заглушить фантомные корчи не-сотрудничества), оставаться нам эмигрантами в собственном отечестве.

Мне кажется, что чай, особенно если без сахара, остывает быстрее, чем кофе «три-в-одном». А Вадик только что вернулся из Киева и больше всего его поразило, что вокруг много пошлости и люди живут какими-то странными ценностями, которые и ценностями-то назвать сложно, даже не третьего и не десятого порядка, плюшевый мишка на продавленном и незаправленном диване в мансарде какого-то художника. Странно, Вадика, что ты зафиксировался на этом замусоленном фетише, ведь мы же давно так живём, каждый день сопротивляясь тому, что ничего не осталось.