Дело о минимализме и Алексее Айги
Дело в том, что мнимое однообразие (ибо внутреннее драматическое напряжение копится с каждым витком, никуда не уходит, но нарастает, восходит как на дрожжах уже отзвучавшего) минималистов оказывается реакцией на переполненность современной жизни всевозможным шумом, в том числе и информационным. Голова переполнена, сосредоточиться сложно, но поскольку пластинка кружит как заведённая, рано или поздно, ты услышишь её особенный рисунок. Зафиксируешься на совпадении и, рано или поздно, впадёшь в медитативный транс.

Тем более, что минимализм Терри Райли и, в особенности Филипа Гласса растёт из индусских медитаций. Сначала (Эрик Сати создавал музыку из «кубиков» в пару пассажей, которые он комбинировал в производном порядке) минимализм проявил себя экспериментальным арт-явлением, выросшим в пространствах музеев и галерей (сопровождением перформенсов и хепенингов, звуковой составляющей инсталляций), но чуть позже, в основном благодаря театру кинематографу сделался коммерчески успешным, а затем и модным.

Эрик Сати был первым композитором, придумавшим сопровождение к фильмам. Андрей Горохов: «Сати полагал, что музыка вовсе не должна реагировать на появление на сцене главного героя. Декорации — стены, двери, окна, обои, деревья на улице — не меняют свою форму при появлении трагического персонажа, почему же музыка должна ломаться, разражаться непременным лейтмотивом, а ударник бить в литавры? Ни в коем случае. Музыка создаёт атмосферу места — нечто, что не меняется с появлением или уходом персонажей. Музыка становится предметом антуража, окружающей обстановки, а вовсе не предметом фетишистского поклонения…»

Постановка оперы Гласса «Эйнштейн на пляже», сделанная Бобом Уилсоном произвела театральную революцию, а музыкальное сопровождение Майкла Наймана к фильмам Питера Гринуэя или Альберто Иглесиаса к фильмам Педро Альмадовара оказалось столь совпадающим с духом и смыслом озвученных ими фильмов, что более не отделимо от кинематографических шедевров.

Понятно, чем он привлекает: эстетикой застёгнутого на все пуговицы джентльмена – ты сдержан, суров и не даёшь воли чувствам. Ты настаиваешь на меланхолии, количество которой однажды перерождается в качество – в сильную, всё сокрушающую эмоцию. Айги не любит пафос, в жизни он интровертен и погружён в себя, хотя старается не показывать этого. Я спросил о друзьях, Алексей задумался.

Мы спорили с ним о минимализме. Не отрицая влияния и причастности, тем не менее, Алексей настаивает на том, что его работы далеки от канонов направления. Странно, ведь первая ассоциация, приходящая на ум, когда ты слушаешь некоторые его композиции – чистый Найман. Алексей смеётся, объясняя, что нужно иметь ввиду не столько Майкла Наймана, сколько музыку барокко, на которую они ориентируются, хотя и каждый – в своём ключе. Но откуда же тогда этот неизбывный привкус?

Всё просто: минималистское звучание музыка Айги и его ансамбля получает на пластинках. Специфика студийной записи не позволяет раскочегарить бэнд «на всю насосную завёртку», иначе идёт искажение звука, деформация замысла и тд. Поэтому пластинки Айги и «3’44» звучат дистиллировано и отстранённо – в духе минимализма.

Особенно это касается работ с кинофильмами, дисков «Les Silensieuses» («Страна глухих») и «Гибель империи», особенно второго, где отчужденности сочинениям Айги добавляет Российский Государственный симфонический оркестр кинематографии под управлением Сергея Скрипки.

Монотонное журчание минималистов, за немногим исключением, обаладет повышенной комфортностью – монохромность оборачивается второстепенностью, изначальной подчинённостью – ещё не звуковые обои, но где-то на границе с превращением музыки в звуковой фон. Факультативная порода минимализма с блуждающим (а то и вовсе отсутствующим драматургическим центром), помноженная на постоянный всевозрастающий «нерв» идеально подходит для приложения к чему-то более явному, явленному – ну, например, к видеодорожке фильма или же к основе театрального действа.

В сочетании с чем-то и выявляется синкретическая природа этой музыки, ставшей «иллюстративным материалом». У России во всем особенная стать. В том числе, и в минимализме. Русский его извод, возьмём ли мы ледяное звучание опусов Антона Батагова или одухотворенные христианскими канонами искания Владимира Мартынова, являет странный извод минималистского канона.
Да, звучит как западный минимализм, структурно очень близко, но и – почти всегда на грани, всегда в стороне, всегда с примесями и придурью. Близкие, скорее, психологически и ментально, нежели идеологически и эстетически – совсем как отцы-основатели русского поэтического метаметафоризма, чья школа возникла, скорее, из дружбы.

И, тем не менее, Алексей против приписывания себя в стан. Он готов согласиться, что студийные записи его ложатся в минималистское ощущение, но вот концерты минимализму он уже не отдаст. Ни за что.
Айги вообще против каких бы то ни было определений и дефиниций, их из него приходится вырывать едва ли не щипцами. Договариваемся до того, что судьба Айги и его музыкантов – сидеть мимо всех стульев сразу – мимо камерной классики и попа, мимо джаза и джаз-рока, мимо минимализма и всех новых электронных течений скопом. Свой среди чужих – незавидная участь, но её не выбирают: что выросло – то выросло.