Дело о Шумане, Брамсе и Дворжаке в БЗК
Дело в том, что Шуман оттеняется Шубертом,на фоне которого он кажется особенно маленьким, компактным. Уютным. Не о силе дарования речь, но об оптике переживания, которое, скажем, у Бетховена приобретает вселенские масштабы, а у Шуберта и, тем более, Шумана, словно бы шумит в одной, отдельно взятой комнате, запертой на ключ. Если, конечно, правомерно всех проверять Бетховеном. Ведь у одних темперамент на разрыв аорты, а у других, в горе и в радости сюртук застёгнут на все пуговицы.
Три опуса для виолончели с оркестром, начали с Концерта Шумана, продолжили Брамсом, закрепили Дворжаком. Три короткометражки, три беглых полароидных снимка. Три "кодака". Солирующая виолончель особенно хорошо смотрится на фоне неполного оркестра, когда в бэкграунде одни струнные - она как руккола в салате, вкус которой очень легко забить другими травами, например, пореем, отчего, рукколу всегда кладут вместе с нейтральными, желательно сладкими (чтобы уравновесить лёгкую горечь), продуктами. Именно так и сервирован Шуман. В концерте Брамса не только расширили оркестр, но и добавили второго солиста - скрипача, словно бы залив салат терпким соусом. И только во втором отделении оркестр вышел в более-менее полном составе, оказавшись основным, вторым блюдом,где есть не только травы и овощи, но и мясо (впрочем диетическое или даже соевое).
Выбрать правильный концерт не менее сложно чем определить сегодня в Москве правильный ресторан. Общепита ныне море разливанное, но душа стабильно просит точности угадывания желаний. От концерта всегда ждёшь подвоха - очень многое должно совпасть, чтобы концерт удался. Чтобы послевкусие не смазалось, не расплескалось.
Даже если оркестр звучит приемлемо и солист подобрался нерядовой, шеф-повар вменяемый, то все может легко испортить публика, забывающая про сотовые телефоны или же пытающая варварски выразить удовлетворение между частями опуса, фанатично преданная мятным леденцам, разворачивание которых превращается в драму не менее последовательную чем та, что происходит на сцене. На этой неделе мне особенно везет на подглуховатых филармонических старух, которые не замечают в стенах alma mater неадекватности и преувеличенности своего поведения.
А контент города и дня (пятница - Москва колбасится) вносит тебя в зал на гребне волны с пробками, очередями, толкучкой, промокшими ботинками, голодом, усталостью. В этой ситуации первый опус (на этот раз начинали с деликатнейшего Концерта Шумана) всегда комом, жертвой обстоятельств, вхождением в контекст. Тем более, что и оркестр разогнался не сразу, лишь к финалу означенного безумца, впрочем, взиравшего на происходящее из овального портрета достаточно равнодушно.
Шуман сияет чешуёй всегда как бы на расстоянии, с другой стороны театрального бинокля, в сравнении с ним Брамс, которым музыка Шумана оттенялась на концерте Симфонического оркестра московской филармонии (дирижер Александр Сладковский, скрипка в Концерте Брамса - Дмитрий Махтин, виолончель - Александр Князев) кажется более поверхностным, декоративным, с ардекошными завитушками грядущего модерна.
В отличие от бархатно-ползущего Шумана, на котором, силой и слабостью одних смычковых, оркестр только-только разгонялся, Брамс берет оперностью переживаний (их у него выше крыши - полная, заложенная бронхитом, грудь) с первого аккорда. Эмоциональный надрыв щедро разбрызгивается в разные стороны, пока внимание не ослабевает и перестаёт посильно напрягаться - ведь очень трудно выдержать постоянное напряжение, начинаешь отвлекаться, а концерт для виолончели и скрипки с оркестром похож на человека, жующего и разговаривающего одновременно, из-за чего ноты рубят и щепки летят, и брызги и пот. Концерт для виолончели и скрипки так концентрирован и переполнен, что прослушивание его превращается в путешествие с несдержанным и зело эмоциональным попутчиком, который не боится выражения чувств, смеется сквозь слёзы и плачет, не скрывая слёз.
Князев грузно дышит. Его виолончель оставляет на снегу каторжный санный след - ровный и гладкий (накатанный) особенно глубоко уходящий в снег посредине и рваный, неровный по краям, когда звук словно бы подвисает, оставляя инерционный вираж (как на фотографиях быстро движущихся гоночных авто), дублирующий усердие солиста. Нерв, более уместный для исполнения более поздней музыки, словно бы беременный будущим и потому несколько тяжеловатый для исполнения романтиков и наиболее уместный для исполнения концерта для виолончели Дворжака. Где градус внутреннего кипения понижается, а количество декоративных финтифлюшек-отвлекаловок (в сравнении с Шуманом и даже Брамсом) возрастает в разы.
Из представленных троих, Дворжак оказывается наиболее "громким" и пафосным, наиболее плоским, но и порывисто-прерывистым - ибо на фоне фона особенно очевидны и резки редкие прорывы, выходы вовне. Медные не подкачали и ad margenum и в отдельных эпизодах, где они, мостом, выходят на передний фон, струнные к концу, наконец, сливаются в единый проспект, по которому, подобно московскому троллейбусу, движется, движется, приостанавливаясь на предумышленных остановках, виолончель Князева. От Дворжака ведь никогда не ждёшь ничего особенного, из-за чего именно он оказывается самым непредсказуемым, превращая путешествие в приключение.