Дело о "Иванах" Андрея Могучего в Александринском театре ("Золотая Маска")
Дело в том, что сценография обычно задает параметры, тогда как в "Иванах" она всё в спектакле определяет. Тот случай, когда актёрский вклад (сюжет и особенности игры) пересказать намного проще, чем всё то, что этих самых актёров окружает.
Есть режиссёрский театр, а в "Иванах" мы встречаемся с театром сценографическим. То есть, это уже даже как бы и не театр в чистом виде, но монументальная инсталляция, частью которой являются актерские упражнения. Парадоксальным образом, материальное здесь больше и важнее духовного, душевного, того, что существует и работает (должно работать) "здесь и сейчас". Превращаясь из вспомогательного средства в главное.
Инсцинировка прозы Гоголя ("Как поссорились Иван Иванович и Иван Никифорович") продолжает поиски Андрей Могучего в преобразовании прозы в теаатральную партитуру. Могучему важно перенести особенности художественной ткани с максимально возможными потерями или же найти этим потерям замены - адекватные пластические метафоры, если и не передающие точный строй того или иного писателя, то, хотя бы, задающие похожий ассоциативно-настроенческий ряд.
"Иваны" продолжают эксперименты переплавки, начатые Могучим в спектаклях по романам Саши Соколова. Именно там режиссёром был задан собственный формат зрелища, которое на всех своих уровнях должно быть многослойным. Главное - параллельность одновременно существующих и время от времени пересекающихся пространств, каждое из которых живёт своей особой жизнью, обдалает собственной логикой, имманентностью. Тоже касается и звукового сопровождения, которое обязательно должно состоять из нескольких разнородных, разнонаправленных направлений. Всё это взаимодействует друг с другом, создаёт одновременную разреженность и плотность, работающих на послевкусие.
Самыми существенными, несущими тут оказываются куски и находки того, что на театральном языке называют "по атмосфере". Обычно подобные штрихи выполняют в театре роль соуса или приправы, некоторого дополнения и только Могучий выстраивает из подобных второстепенных атмосферных явлений многоэтажные партитуры.
Кажется, прозу Соколова Могучий придумывал и как режиссер и как художник. "Иванов" же он ставит после работы над широкоформатными зрелищными шоу, типа циркового "Кракатука". Технократическая фантазия, преумноженная сценографическим талантом Александра Шишкина, бьёт ключом, более пригодным для постановки какого-нибудь мюзикла, где каждые пять минут пространства, напичканные хитроумной машинерией, обязаны трансформироваться до неузнаваемости и переображаться.
Камерная история ссоры двух стариков разрастается до космических масштабов за счет многочисленных преобразований, множества локальных пространств, актеров, музыкантов, женского хора и мужского группы на разные лады толкующих слова Гоголя, монтировщиков и грузчиков, инфернального карлика, живой лошади, велосипедистов, струнного дуэта на одном балконе и духовой группы на другом. Спектакль начинается в квадрате дома, состоящего из струганных досок, под покатой крышей, подсвеченном изнутри. Зрители сидят по периметру, поэтоу сначала кажется, что тема спектакля - множественность историй внутри одной истории, потому что строй спектакля зависит от того, что ты видишь. А то, что ты видишь зависит от того где ты сидишь.
Но потом высокие, метра три-четыре, стены разъезжаются и мы оказываемся внутри дома Ивана Никифоровича. Преобразование дома запускает бесконечную чреду метаморфоз, открывается стоящий отдельно треэтажный дом в разрезе (каждый из этажей укомплектован как отдельная квартира с мебелью и обоями) и целая подъездная лестница к дому.
Все это подробно (например, на каждом этаже есть свой телевизор, по которому транслируют "Лебединое озеро" и много ли зрителей видят этот балет?!) и подобно инвайроментам (тотальным инсталляциям) в духе Ильи Кабакова. Есть отдельная, полностью укомплектованная, летняя кухня, на которой режут и отбивают настоящее мясо. На её крыше, собственно, и располагается струнный дуэт, скрипка и виолончель, исполняющий тонкую элегическую музыку Александра Моноцкова.
Всё это дышит и живёт. Все углы сцены и всех этих локальных пространств кишат озабоченными людьми. Все они заняты своими делами, создавая чётко срежессированную суету, картинку, многослойный торт, где на самом верху - подвешенная под колосники панночка с веером, вылетающая из дымохода крыши дома, неожиданно опустившейся на пол (пол в финале тоже уберут и под досками пола обнажится квадрат поросшей травой почвы).
И когда всю эту брейгелевско-босхианскую, линчевско-кафкианскую феерию пронизывают лучи софитов (световая партитура так же разнообразна и многоподходна как музыкальная и сценографическая),то становится видно, сколько в воздухе пыли. Словно бы главная задача Могучего создать из всей суеты биоморфную завязь. Всё это многократно превосходит драматургические необходимости, постоянно разрастается, отвоевывая у пустоты всё новые и новые территории.
В этой изыточности и безусловный плюс (оторваться же невозможно, устаёшь удивляться, но не устаёшь смотреть) и безусловный минус "Иванов" за сложносочинённой конструкцией которых теряется суть гоголевской прозы. Метафор, придумок, зрелищных трансформаций в этом постоянно становящемся и меняющемся пространственном балете так много, что, громкоголосные, они, во-первых, заслоняют смысл (разве это пространство можно назвать гоголевским?), а, во-вторых, разбегаются всё новыми и новыми ассоциативными цепочками, которые уже просто невозможно собрать в единую точку. Ссора двух Иванов как метафора коммунального быта? Как история страсти? Как один разросшийся глюк? Как ключ к пониманию взаимоотношений России и Украины? Или же российской истории в целом?
Однозначным оказывается лишь одно - в "Иванах" главное - гиперболы и преувеличения: раздувание незамысловатого конфликта провоцирует не только надувание щёк, но и безудержный поток художнической фантазии, из-за чего кажется, что два этих маленьких человека, которых возят по кругу на подводах, садят в медные гробы, заставляют разыгрывать пространства малометражек, крыши, полицейскую управу, дворянскую сходку, похожую на воровскую стрелку, словно бы сдуваются, уменьшаясь в размерах.
Очень уж глобальны окружающие их, задавившие их метафоры и метафорфозы. Небывалая для российского драматического зрелищность оборачивается просчётом, "синдромом Церетели": метафора, остроумно работающая в лабораторных условиях, во время реализации на местности оборачивается многочисленными завитками вокруг пустоты.