Дело о левантийцах
Дело в том, что мне давно не дарили цветов, а здесь встретили с помпой и растением в целлофане, надутым гелем сердечком с трогательной надписью. Тронуло. Потрогал. Поехали.
Дело в том, что город должен быть единым целым, тогда как тут он рассыпается на отдельные дома, словно высохший песчаный замок – пока рядом плыла вода, части его были смазаны в целое, целым, теперь песок высох и рассыпался на гранулы, каждая из которых – отдельная точка на аэросъёмке.
Песок высох и каждая горошина отдельна: перебери, Золушка. Но всё вместе – песчаный пляж, занесенный песком как снегом. Каждый дом опоясан ожерельем Венеры – концентрированными и собранными (как новобранцы на военных сборах) деревьями – подстриженными кустами, пальмами, каждый дом автономен, озаборен и украшен своим флагом, из-за чего кажется, что город сплошь состоит из посольств одной и той же страны.
Каждый дом привычно превозмогает самодеятельность засиживающих его, поколение за поколением, людей – все эти пристройки, затаренные бытовым мусором балконы и лоджии, окна-бойницы, покатые крыши, подтёки на стенах, игрушечные почтовые ящики, никогда не знавшие толстых газет, мачты и антенны, тарелки и наружные блоки кондиционеров, уродующие каждое второе окно; обязательные многослойные канаты-сушилки, белье на верёвках. И даже птицы здесь тоже кажутся какой-то самодеятельностью.
Эстетично (этично) то, что красиво, удобно. Приспособлено для нужд, больших и маленьких, как старые стоптанные кроссовки. Тель-Авив изменился с пришествием небоскрёбов, тянущих за собой экономику и самосознание, но новые районы – это же что-то совершенно особенное, ещё не совсем вписанное и вписавшееся, тут, в них, конечно, всё прямее и понятнее, но привычный город – это то, что тянется двух-трехэтажной застройкой, крошится и гниёт, пытаясь выздороветь, но никак не выздоравливает: критичная температура за 37 по Цельсию, постоянное воспаление, постоянная недостаточность, сочащаяся избытком. И при этом – никакой тебе рекламы, кричащей визуальной московской истерики, скромно и без вкуса, ограниченное, в основном, целомудренными надписями на трех языках. Неброскими буквами.
Вот и люди здесь загадочные как непонятные буквы на непонятном языке, далёкие от тривиального понятия «евреи», из-за невероятного смешения крови и языков, песка и солнца, превратившиеся в какую-то особую смуглую общность с коренными внутренними интересами, нам невнятными и совершенно недоступными. Новая общность – еврейский народ. Это так правильно и так важно – ничего не понимать, дабы не рассеивать очарование непохожести и чужеродности, невключённости твоей в местный ландшафт. Ты ещё хладнокровнее и тише всех прочих, всех остальных, ты один и разбитое зеркало, осколками которого набиты карманы твоих белых штанов, места на заднем сидении машины, это они – разноцветные и яркие левантийцы и только ты здесь – та самая тусклая точка как на рекламе лекарства от простуды.
Тебе и больно, и смешно, таскаешь за собой прошлое парашютом, заброшенный. Старики жмутся к гнилым зубам коренных домов, молодёжь гордо шествует посередке. Море притаилось за каждым поворотом, даже если тебя везут в сторону, противоположную от него; седьмой океан и воздушные ванны, столбом поднимающиеся от земли в небо и с неба струящиеся точно таким же плотным столбом обратно; все эти испарения, танцующие джигу на волосатом животе, подставленном облучению; ультрафиолет, сочащийся радиоволнами, тёмные очки, скрывающие глаза, перекаченные икры.
Сразу из аэропорта Бен Гуриона мы поехали к Карине и Эдику, ждали пока Эд приедет с работы, говорили и ели бабаевский шоколад, вода тут тоже особенно сладкая, маслянистая, а гортанные звуки местной речи особенно шоколадны.
Раньше здесь встречалось больше знакомых букв, ныне, гуляя с Витей и его женой Леной по малометражкам геометрически правильных кварталов, лишь один раз увидели объявление на русском: девушки приглашаются на высокооплачиваемую работу в стриптиз. Витя взмахнул фотоаппаратом, но запечетлевать не стал.
Я смотрю в окно из машины на медленно меняющийся пейзаж: складки разбегаются от дороги вдаль зыбучими песками покуда хватает взгляда. Кажется, что ты на курорте, в предбаннике парилки, однако, вся отпускная жизнь завязана на обязательное чередование развлечений, превращающихся в работу, а тут – повседневная жизнь с повседневной озабоченностью в глазах. Даже кошки, которых здесь больше, чем собак в Москве, особенно сосредоточенны на привычных маршрутах. С задранными хвостами, похожие на троллейбусы, они бегут с работы на работу, а после – домой к детям.
Аська не подключилась в Бен Гуриона, и я обрадовался, что оторвался, а в машине стал показывать Лене как она действует и тут она подключилась для того, чтобы я получил сообщение от Кости про то, что «Афиша совсем сдулась». Нет, не оторвался. Посыпались заявки для записочки в Стену Плача и звонки по работе. Посыпались неприятные новости, катапультой отбросившие меня обратно в Россию.
Ночью мне снился Челябинск, как переходя с мамой перекресток у Алого Поля (от самого Поля к Педуниверситету) мы потеряли нашу собаку, которую мама часть пути несла на руках, а разбудил меня звонок Ильи, который отбросил меня уже не просто в Россию, а вглубь России. Глубоко внутрь.
Лена и Тиги живут возле рощи эвкалиптов, переходящих в национальный парк, граничащий с зоопарком (сафари). Их окна выходят на концентрированный куриный бульон, приготовленный из кошерной курочки. Вокруг кипят и пенятся зеленые насаждения, вытягивая всю агрессию из народонаселения, подобно свежей мази Вишневского. Наворачивая круги по дорожкам, мы с тобой минуем собачников и рыбаков, летучих мышей, шуршащих в кронах тёмных деревьев, отдельно торчащие пальмы, парочки и компании, распивающие пиво, кажется, что звук у города приглушен и басы убраны под завязку. Даже голос из репродуктора, объявляющий о машинах на парковке, прерывистый (как местный пейзаж) и ребристый будто бы лишён низких частот. Сам себе передатчик. Сам себе описание, движешься в темноте, пока не натыкаешься на муравьиную дорожку; сотни насекомых (шоссе, снятое с высоты птичьего полёта) обустраивают трещину в песке. Наступить – и ничего не останется.