Дело о вскрытии приема и ускользающей красоте
Дело в том, что меня всегда интересовала точка, из которой композитор сочиняет, ну, например, симфонии. Точнее, именно симфонии, как самые что ни на есть абстрактные облака, структурно схожие с романами (большая форма), но, понятное дело (язык другой) романами не являющиеся. Каждый прочитывает их при прослушивании по своему, каждый видит на изнанке век свое собственное кино. Но что хочет или хотел сказать сам композитор - какие силы и эмоции двигали им, когда он начинал писать, письмо. С романом всё более-менее понятно: текст саморефлексивен и всегда проговаривается о себе самом, себя самого комментирует, нужно только найти щель, из которой это (замысел) фонит. А как быть с музыкой?

Третья и Четвертая симфонии Прокофьева являются вскрытием приема, беспрецедентно позволяют приблизиться к пониманию замысла. Мне всегда было непонятно, зачем это он делает сюиты и переложения из своих больших опусов. Читая дневники, понял и проникся - молодой композитор не всегда был уверен в том, что его оперы и балеты могут быть исполнены в полном объеме (Дягилев тянул, Чикагская опера тянула, с Ковент Гарден сложно было договориться), вот и сочинял light-версии, что уж добру пропадать. Когда Дягилев завернул его первую попытку балета как недостаточно национальную по духу (приводя в пример Стравинского), то Прокофьев сочинил "Скифскую сюиту". Ну и пошло, поехало.

А это же всегда крайне интересно - перетекания и переложения, экранизации и инсценировки - что отпадает и что остаётся при перераспределении акцентов. Балет на темы "Чайки" и опера на либретто по "Евгению Онегину" пересекаются со смысловыми полями первоисточника, но полное наложение невозможно и суть звучит, кипит и пенится по краям. Дополняя понимание и первоисточника и последыш, ну, интересно же?

Четвертая сочинена на основе балета "Блудный сын", оказываясь концентратом балета, выделением самого важного, извлечением сути. Сначала слушаем балет и справляемся с либретто (впрочем, тоже ведь достаточно абстрактным - танец не подразумевает слов, чёткой артикуляции), потом ставим симфонию и видим как модель для сборки осуществляет эту самую сборку, не мешая наливать в прозрачные формы своё собственное слушательское содержание.

Куда интереснее анализировать Третью, начинающуюся с безумного перезвона колоколов, как если Прокофьев попытался дать музыкальный эквивалент самой известной картине Лентулова с распоясовшимися, раздрызганными видами Кремля. Крайне жёсткая (особенно на фоне ритмического и эмоционального разнобоя, присущего опусам Прокофьева) структура Симфонии рассказывает о сильных чувствах между мужчиной и женщиной на фоне исторических катаклизмов - по крайней мере, так это было мной воспринято.
Чем-то, между прочим, напоминает "Ромео и Джульетту", что случится много позже - в смысле переплетения личных обстоятельств, неотвратимости рока и аромата эпохи, показанного через знаменитый вальс рыцарей в латах. Балет несётся по своей траектории, но время от времени его прерывают вертикальные всполохи света, символизирующие неотвратимость: накатило так накатило. Потом эти же самые вертикальные столбы ослепления Прокофьев повторит в Шестой.

А потом ты слушаешь оперу "Огненный ангел", на основе которой композитор и сделал выжимку Третьей и понимаешь, что никакой Москвы в ней нет и в помине: брюсовский роман, послуживший основой либретто (роман написан по мотивам, опера по мотивам мотивов, симфония - так и вовсе седьмая вода на киселе, но, тем не менее, именно в симфонии суть сжимается в самую плотную консистенцию, словно бы по принципу обратной перспективы собирая всё-всё р а с с е я н н о е до в брикет концентрата) рассказывает о средневековых алхимиках, поисках философского камня, призраках и видениях, которые служат фоном для странной любовной истории, любовного треугольника.

Ну, понятно же, что всерьез можно говорить только об истории костюма, а сам человек, человеческая природа, неизменен, неизменна (выводы всегда банальны и менее интересны, нежели путь исследования и исследовательское письмо) и убирая либретто в загашник, сосредотачиваешься на острие сути, что смывает декорации и обстоятельства, оставляя психологический архетип.

Два наблюдения. Конечно, интересно слушать оперу и находить, замечать, подмечать внутри неё плавно растворённые (сахар в чае) темы из Симфонии, будто бы разжиженные, размазанные по партитуре; но куда интереснее после оперы прослушать ещё раз симфонию и открыть в ней стороны, которые до оперного прослушивания замечены не были. Два опуса, взаимно дополняя друг друга, открываются тебе на встречу теневыми сторонами и тогда ты понимаешь ещё раз - абсолют невозможен; музыка существует для того, чтобы поманив красными труселями, ускользнуть.