Третья симфония (1913-1914) Мясковского


Басы рождают торжествующую медь; медь звучит как призыв, как вызов для того, чтобы сменится мерной поступью смычковых запилов, поддержанных всей мощью оркестра; из архаичной хтони (дым от костра, огонь или пламень) вылезает ползучая контрреволюция сметенных чувств.
Если выйти из сырого весеннего леса на простор, то оказывается видно далеко-далеко; с точки обзора стартует уходящий вдаль пейзаж с низким, набухшим небом, здесь всё дышит и томится, вскипает и тут же теряется в общей мороке-изморози, насыщенной зимним дыханием.
Именно с этой точки обзора Мясковский уйдёт на Первую Мировую, как всегда, годы сочинения симфонии оказываются самыми информативными, говорящими. Этим многолетний, жизненный цикл, состоящий из 27 симфоний-съездов, уникальным по протяжённости и силе романом, равным одной, отдельно взятой, жизни и жизни целой страны, целого мира, целого века.
Эта цикличность раскрывается прямым, чётким причинно-следственным нарративом и в Третьей, зовущей куда-то и, одновременно, топчущейся на одном месте. Темы развиваются как никогда подробно, подогреваемые из газовой колонки, помешиваемые шумовкой...
Кажется, что так возникает повествовательная структура нового типа - избыточная, исполненная многочисленных оттенков и нюансов (хотя и насаженных на строгий формальный каркас), внутри которой, правда, зреет-вызревает скоротечная лихорадка модерна. Но здесь пока что присутствуют его отголоски - тем самым заревом, что видно сквозь вековые хвойные и тем самым, что поднимается к небу, окрашивая беременные облака, не желающие стоять на приколе.
Длительность и путанный синтаксис преувеличенного прустовского толка - когда романтическая гладкопись утяжеляется плавным разматыванием-размазыванием в широкоугольную панораму, слишком длительная даже для психологически замотивированного романтизма.
В этой кажущейся "правильности" и возникает та самая "прибавочная стоимость", что делает персональный модернистский миф особенным и неповторимым. Дальше так больше уже никогда не будут - ещё чуть-чуть и небеса начнут сворачиваться в свитки и в овчинки-без-выделки. Паузы и затухания будут использоваться для полной перемены декораций, а вовсе не для того, чтобы начать с того же самого места - развивать и развиваться поступательно и закономерно; с флёром легкой и преодолимой грусти по краям.



Третья состоит из двух частей предельной длительности, затянутых до самого рассвета заката, когда различение становится практически невозможно. При этом, текста всегда немного, точнее даже не текста, но сухого остатка, который расписан этим почерком крупного помола с резким нажимом, из-за чего бумага становится похожей на игрушечную кольчужку...

...впрыгивающая в повозку медь. Кажется, что это блокбастер, снятый на плёнке Шосткинского комбината "Свема", выгоревшие краски которой лучше всего передают тщету-нищету материи. Разбитая параличом дорога идёт вниз, ступеньки почти, выбитые в дёрне. Едем, но не мчимся, волнуемся, но не теряем головы, переживаем, но как у Чехова. То есть, за кадром; а на авансцене - снятый единым панорамным планом вид, до которого (когда проедешь) нет уже никакого дела. Я настаиваю: должно быть, такое освещение царит на страницах Бальзака или Золя, многотомной, многоуровневой пыли с золотым обрезом.
Медь активно участвует в действии: медь - это та же ледяная-слюдяная вода, очерчивающая каждый след в этой ранней, мартовской пустоши, хорошо-хорошо, пойдём-поедем туда, где теплее, где свет из окон и пахнет жильём. Внутренним зрением, обгоняющим размеренное движение реальности, ты уже там, внутри, закрыв за собой дверь, предвкушаешь переодевание во всё домашнее. Да-да, растворяясь в яичном-густом свете горелки, чужого горения, в шуршании статики (мебель, лампа под зелёным абажуром, шершавое сукно, журнал "Нива" с картинками и рассказами), но не до конца, ибо сон откладывается на потом, оттягивается, хотя сознание становится совсем уже тусклым - эти разреженные скрипичные запилы и клонят твою голову вниз, к подушке, а утяжелённый бэкграунд фиксирует момент перехода ко сну, обычно ускользающий.

Во сне ты снова оказываешься в этом лесу, бежишь, не разбирая дороги, по рыхлому снегу, обледеневшему как раз перед очередным таянием; без дороги, без роду и племени, теплой точкой, теплокровным маяком, бьющимся у тебя внутри. На ходу отмечая красоту окружающего тебя перелеска.
Во сне ты снова оказываешься влюблен в вечно исчезающий призрак, мелькающий то там, то здесь, чреватый ожиданием и узнаванием себя - границы тела оказываются особенно чуткими к колебаниям температуры: "и щекочет эпидермис нежно то, что называется любовь".... Ничего нет и никого нет, но волнение унять невозможно, геликоны горят в груди, ждут пока оступишься, простудишься, упадёшь.
Так и не заметишь, как добредешь до утра; выберешься из заваленной отвалами шахты; выскочишь на поверхность, которая больше никогда не будет такой, как раньше. Вот и осипший оркестр, привратником, запирает калитку и почти замолкает в ожидании нового взрыва. А пока он болит усталостью и ждёт чем сердце успокоится. Сердце сбоит, но не так чтобы. Жить можно. Живём. Хлеб жуем. Выхожу один я. У порога. Ибо нужно решиться. Синдром заложника, что не понимает: для чего и для кого? Выпало родиться, но не указали зачем, с какой целью, импровизировать и додумывать приходится на хожу - тогда, когда день встаёт в полный рост, стопорится и отлынивает от собственной участи. Скоро война, чухонцы.
Прокофьев будет отмечать в дневниках письма и открытки от Николая Яковлевича, все его редкие побывки, между которых жизнь не замирает, продолжает течь и длиться - да только мимо этой планеты, которой по усам текло, да в рот не попало. Сторонний наблюдатель, он - птица или дым из того самого леса-сада, где больше не цветут подснежники.
Надрыв рождается вместе с нами, теснит тело и ищет на чем зафиксироваться, на что излиться. К финалу земля набухает влагой, пропитывая талыми водами своих покойников. Ты говоришь о том, что ноги твои промокли, клянёшься Чайковским, но всё напрасно - быть сему месту пусту.